Текст книги "В тени монастыря (СИ)"

Автор книги: Юрий Раджен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Парень, очевидно, считая все это дурным розыгрышем, заговорил:

– Ну, ты и сказанула тоже, е-мое. Искатели – нормальные ребята, у меня друган там служит, и меня звал. Перестань реветь, вставай, пошли давай. Че позоришься, вон, люди смотрят!

Эта ободряющая речь заставила девушку зарыдать еще горше. Алия обернулась: вокруг, и вправду, уже собралась небольшая любопытствующая толпа. Лица людей, казалось, говорили: ну-ка, что тут такого интересного показывают? Некоторые вполголоса обсуждали и комментировали происходящее, выдвигая версии, одну безумнее другой, или показывали пальцем... Они вели себя так, как будто оказались в театре! Впрочем, даже в сколько-нибудь приличном театре такое поведение было бы совершенно неуместным. Как бы увести ее отсюда? – Алия снова и снова оглядывалась по сторонам, ища выход из плотного кольца любопытных. Вдруг она заметила движение в толпе – это были Киршт и Хана, пухленькая женщина средних лет, чуть ли не единственная присоединившаяся к Иану исключительно из-за произошедшего с Раславом – она не могла вынести никакой несправедливости, которая касалась детей. Да, пожалуй, она – именно то, что нужно. Хана была большой и мягкой, как подушка, и, пожалуй, смогла бы утешить самого безутешного человека. Алия подняла все еще плачущую девушку на ноги, и начала пробираться к своим друзьям. Люди расступались неохотно, будто протестуя против окончания представления.

Передав пострадавшую Хане, она было направилась вместе со всеми прочь – но остановилась, когда до нее долетел голос парня:

– Да она у меня с придурью, хех. Ку-ку. Ничего страшного, все путем будет.

Пораженная, Алия обернулась, и увидела собравшихся вокруг горе-кавалера городских клуш, которые, колыхаясь, утешали его, сочувственно похлопывая по плечу. Парень, на лице которого по-прежнему не было ни сочувствия, ни горя, с кривой ухмылкой повторял что-то про "придурь". Алию вмиг заполнила до краев из ниоткуда появившаяся злоба. И страх, липкий, переливающийся через край и стекающий по плечам и спине страх. Как же хорошо, что мой стражник был всего-навсего голоден. Очевидно, этот придурок до сих пор так ничего и не понял. Вот сейчас она ему все объяснит.

– Эй, ты! Вроде ты мужик, или мне кажется? Ну-ка, чем ты занимался, пока жирные лапы ваших драгоценных Искателей срывали с нее одежду и щупали ее? Пиво лакал?

Парень дернулся и посмотрел на нее. Его расслабленный было утешениями взгляд снова собрался.

– Что ты тут делаешь? Ей нужна твоя помощь, твоя поддержка, твое понимание, а не насмешки. Как вообще ты смеешь так себя вести? А если бы это случилось с твоей сестрой, с твоей матерью?

Когда она закончила, ее голос почти сорвался, но удар достиг цели: на замаранном лице парня проступило подлинное волнение и даже нотки ужаса. О, да! Он, наконец-то, начал осознавать реальность. Через мгновение он сорвался с места и быстрым шагом устремился вслед за Кирштом и Ханой. Толпа отозвалась гулом, наполовину неодобрительным, наполовину поддерживающим и ободряющим.

– А вы что встали? – обратилась Алия уже к ним, – выражаете сочувствие? Возмущаетесь произошедшим? Лжецы! Если бы вас возмущали подобные вещи – вы бы давно заставили Искателей держать лапы при себе, или отрубили бы их на фиг. Вам нравится наблюдать подобное со стороны, и, радуясь, что беда коснулась не вас, поддерживать пострадавших. Думаете, вам удастся уворачиваться от судьбы вечно? Никто вас не защитит, кроме вас самих, никто не придет спасать вас, когда это случится с вашим домом, с вашей семьей.

Люди замолкли.

– Да она сама виновата! Ишь, вырядилась, волосы распустила, – выкрикнула седая старуха с горбатым носом и маленькими, злыми глазами.

Алия плюнула толпе под ноги и, развернувшись на каблуках, пошла к палаткам.

– Что это за люди такие? – спросила она у Иана несколькими минутами позже. Злость Алии сменилась слабостью и апатией, безразличием, – это вообще – люди?

– Люди, конечно. Простые люди. Самые обычные.

– Ее обвинили в том, что сделали стражники... Иан, это сказала женщина, понимаешь? Женщина!

Они помолчали. Потом Иан осторожно сказал:

– Просто ты... ты слишком резкая. Нельзя вот так сразу, нужно потихоньку работать с народом, убеждать их, просвещать...

– Я сказала правду. Они действительно виноваты.

– Да, но они не готовы ее услышать.

Они услышат. Рано или поздно. Лучше бы они услышали ее от меня, чем вот так... – подумала про себя Алия, глядя на парня с площади. Потухший и бессловесный, он сидел на скамейке рядом со своей любимой, которая затихла, устав от слез, и положила голову ему на плечо. Он растерянно гладил ее волосы, уставившись в пустоту.

***

Даже к вечеру Алия не смогла отойти от дневного происшествия: она все еще чувствовала себя какой-то опустошенной, и в то же время будто испачкавшейся. На душе было гадко. Как объяснил ей Иан, многие здесь испытывали подобные чувства, особенно в первые дни. Еще совсем недавно они вели обычную, размеренную жизнь благонравных имперцев: ходили на работу, доставали продукты и одежду, посещали церковные проповеди, читали газеты... И, в целом, были довольны этим простым, незатейливым существованием. Им не требовалось принимать сложные решения, не требовалось задумываться о жизни чересчур глубоко – их мир был размерен и определен Церковью, исходившей из идей равенства, справедливости, народного единства. Да-да, в это они тоже верили: ведь так их учили в школах, в яслях, в семьях с самого рождения.

Привычный мир рухнул за считаные дни. Это не было громом среди ясного неба: сотканную Церковью картину мира постоянно подтачивали истории о друзьях, а чаще – о друзьях друзей, влипнувших в те или иные истории. Но здесь, на площади Восстания, они в считанные дни услышали друг от друга и от прохожих десятки подобных рассказов о чужом горе, боли и унижении – так много! Никто не ожидал подобного столкновения с реальностью, не мог поначалу поверить, что за поволокой обыденности скрываются подобные ужасы. И никто не был готов к тому, что подобная история, – всего лишь одна, и наверняка не самая трагичная! – разыграется прямо у них на глазах.

Алия вновь осмотрелась вокруг, всматриваясь в лица, вслушиваясь в голоса, чтобы не оставаться наедине с собой, со своими мыслями. Вместе со своими новыми друзьями она сидела на одеялах в самом большом из лагерных тентов вокруг круглого фонаря, наполнявшего пространство голубоватым лунным светом. В этой и других палатках по вечерам читали стихи, собственного сочинения или принадлежавшие великим поэтам, рассказывали забавные случаи из жизни, обсуждали вопросы мироустройства, истории или взаимоотношения полов – иными словами, занимались всем, чем угодно, кроме разговоров о Церкви, Наместнике и проблемах Щачина. В данный момент, например, какой-то крепкий бородатый парень допел бравую песню о шахтерах, спускающихся в забой, и передал гитару по кругу дальше Гедеону.

Тот откашлялся и закрыл на некоторое время глаза, как бы собираясь с мыслями. Его лицо постепенно приняло выражение картинной грусти, и он заиграл мелодию, полную напряжения и страсти, запел красивым, мелодичным голосом, хорошо поставленным на репетициях студенческих спектаклей Академии Духовности. Гедеон пел о паруснике, путешествующем в море где-то на севере, о ветре, наполняющем его тугие паруса, и о долгих поисках далеких берегов, где жизнь была беззаботной, где светило солнце и играло волнами теплое море, где никогда не кончалось лето. Алия ощутила ком в горле, и почти заплакала. Внезапно ей непередаваемо захотелось покинуть этот серый, холодный, мрачный город с затянутым свинцовой дымкой небом, который будто опутал ее липкими, склизкими щупальцами, каждое прикосновение которых вызывало омерзение, почти тошноту. Покинуть и быть где угодно, например, на этом прекрасном, далеком, солнечном береге!

Гедеон допел песню, ее последние аккорды растаяли в воздухе. Алия, вместе с другими девушками, сидевшими у костра, захлопали. Гедеон загадочно улыбнулся и поклонился слегка театральным жестом.

– Нравится? Это я написал пару дней назад, когда...

Киршт кашлянул:

– Гедеон, ты уверен?

– Конечно, – уверенно ответил было парень, но, перехватив насупленный взгляд Киршта, сдал назад: – ну, эти рифмы пришли ко мне, когда я читал одну книжку...

Киршт продолжал сверлить друга глазами.

– Вернее сказать, я позаимствовал некоторые идеи...

– Или, если еще вернее – перевел старинную песню Горных Городов с Древнего Наречия, – укоризненно сказал Киршт.

– Или, если уж совсем верно – даже две песни, про прибой и про ветер, – добавила сидевшая рядом с ним Штарна, миниатюрная хрупкая девушка с темными, почти черными волосами.

– О чем вы? – саркастически добавил бородатый парень, певший про шахтеров, – перевел? С Древнего Наречия? Гедеон?

Киршт со Штарной засмеялись. Гедеон покраснел:

– Ну, хорошо, хорошо! Я это не сочинял и не переводил. Это из нашего спектакля... Да какая вам разница?

– Какая разница? – всплеснул руками Киршт, – Гедеон, этим песням много сотен лет, они старше Щачина, старше Штрёльме – поколения нашего народа выросли на них! Эти песни нужно слушать и понимать такими, какие они есть. Сыграй еще, только на этот раз петь буду я.

Гедеон с кислым лицом снова взялся за гитару. Киршт запел: его хрипловатый бас был не так приятен, как нежный слащавый баритон Гедеона, и пару раз он промахнулся мимо нот, но, странное дело, в этот раз песня понравилась Алии даже больше. Слова языка, который он назвал Древним Наречием, звучали хрипловато и резко, порой даже грубо – но в них был какой-то свой, особый магнетизм, своя вещественность. Алия ничего не понимала – Древнее Наречие звучало чуждо, незнакомо, – но образ маленького парусника уже был перед ее внутренним взором. И теперь он наполнился чувствами, переживаниями, она погрузилась в образ еще глубже, буквально ощущая под собой дощатую палубу, и суровое море вокруг, и ветер, чья настойчивая сила была ее единственным оружием против враждебного, опасного мира. На втором куплете к Киршту присоединилась Штарна, и ее высокий и чистый голос, хоть и не был особо громким, немедленно оттеснил бас Киршта на задний план. И снова звуки показались Алии как будто ожившими – в пении Штарны она слышала тепло и ласку солнца, согревающую ее на берегу моря, которое шумело голосом Киршта. Когда они закончили, все сидевшие вокруг зааплодировали.

– Откуда ты так хорошо знаешь историю? И Древнее Наречие? – спросил Гедеон, – Мне казалось, ты счетовод, или что-то в этом роде...

– Мы все знаем историю наших городов, Гедеон. И вам бы не мешало, коль скоро вы сюда приперлись.

Алия услышала, как вполголоса охнул Иан, заметила, как сдвинулись брови Гедеона и раздулись его ноздри. В воздухе мгновенно повисло тяжелое напряжение. Алия не до конца поняла, что случилось – в сказанном Кирштом чувствовался какой-то подтекст, но она его не понимала. Обстановку разрядила Штарна – казалось, она имела особый талант делать мир вокруг чуточку веселее, чуточку приятнее для жизни. Сильно ущипнув Киршта, она громко объявила:

– Так, все! Теперь моя очередь выступать! Сейчас я покажу вам фокус.

Не дожидаясь ответа, девушка пробормотала несколько слов, и... в ее ладони загорелось зеленое пламя! Алия в изумлении вытаращила глаза. Штарна легким движением руки отправила язычок огня в воздух, зажгла еще один, на сей раз красного цвета – и вскоре непринужденно жонглировала уже семью огоньками всех цветов радуги, которые слились в светящийся, переливающийся вихрь. Потрясенная Алия обвела глазами своих друзей. Те смотрели на Штарну с интересом и одобрением, но без малейшего удивления. Что-то было совсем, совсем не так.

– Мне... нужно подышать воздухом, – сказала Алия и быстро, спотыкаясь, покинула тент.

Куда я попала? Только что увиденное не вязалось ни с обрывками воспоминаний, ни со здравым смыслом. Жонглирование огнем? Вот так, походя, безо всякой подготовки? Алия вздрогнула, когда услышала голос вышедшего за ней Иана:

– Алия, с тобой все хорошо?

– Как она это делает? – вместо ответа выпалила Алия. Может быть, ей и следовало сдержаться, но об этом она просто не успела подумать.

– Что делает?

– Вот это... Это! – Алия потрясла руками, изображая жонглирование.

– Обычная иллюзия, ничего особенного, – озадаченно ответил Иан, – с тобой точно все хорошо?

Алия покачала головой.

– Ты напугана, я вижу, но чем? Это же всего-навсего волшебство.

Девушка не отвечала. Что она могла сказать? Всего-навсего волшебство.

– Странная ты.

Алия кивнула. Да, она странная. Или, скорее, она попала в очень странное место.

Глава 7. Песни Лерра и Элении

В третий день своего полуотпуска-полуссылки Ярин проснулся ранним утром от внезапно раздавшихся из-за тонкой стенки воплей. Опять! Подобная побудка произошла не в первый раз, и голоса нарушителей спокойствия были ему хорошо знакомы: иногда они будили парня с утра, иногда – среди ночи, а иногда мешали заснуть вечером. Ярин выругался. Ему очень хотелось как следует выспаться, хотя бы на каникулах. Он был совой, и с удовольствием повалялся бы до полудня, но – не сегодня, благодаря своим драгоценным соседям.

В квартирке за стенкой проживали гоблины – муж Тишко с женой Ринкой и двумя детьми. Нехорошая семья была непрекращающейся головной болью для всего общежития: Тишко и Ринка выпивали – или, скорее, бухали, нажирались, синячили – днями напролет, потеряв чувство времени и реальности. В моменты просветления Ринка выполняла мелкие работы в общежитии: размазывала грязь тряпкой по лестницам, или же поднимала в воздух клубы пыли метлой. Ее муж не работал. Он страдал от какой-то редкой болезни, которая позволяла ему не трудиться и получать от Империи пенсию, но при этом – вот удивительно! – была отлично совместима с практически ежедневными алкогольными возлияниями. Лышко, старший сын, уродился, в общем, в родителей – рано выросший шестнадцатилетний лоб, прогуливающий школу да подстерегающий отправленных в магазин детей, чтобы отобрать у них деньги. Печальную нотку происходящему в соседней комнате прибавляла двенадцатилетняя Аса: тихая, забитая и грязная, она постоянно ходила, украшенная синяками – иногда она попадалась под руку пьяному отцу, иногда – матери или брату. Попадаясь на глаза соседям, она вызывала острые уколы жалости, и над ней периодически брали шефство подъездные старухи, а она развлекала их песнями и игрой на дудочке, которую всегда таскала за собой. Дудочку вырезал Асе дед единственный человек, любивший ее – пока был жив.

Ярин перевернулся на другой бок и закрыл глаза, и в тот же самый момент за тонкой стенкой прозвенело разбитая тарелка. Нет, выспаться сегодня уже определенно не получится, понял он. Парень встал с кровати, натянул штаны и майку, вышел из своей комнатки и, шаркая ногами, отправился в конец общего коридора в умывальную, приводить себя в порядок.

В тяжелой от недосыпа голове пульсировали раздражение и злость: соседи в очередной раз испортили ему утро, и с этим ничего нельзя было поделать. На прошедших выходных Ярин уже поучаствовал в соборе общежития, на котором жильцы делились друг с другом насущными проблемами и сообща пытались их решить. Идя на собор, Ярин думал о том, как поднять тему беспокойной семейки, подбирал нужные слова – он не очень-то умел выступать с публичными речами. Но эти приготовления оказались совершенно излишними. Гоблинская чета и так стала основным и единственным вопросом собора.

Формальным поводом к обсуждению послужила огромная, дурно пахнущая куча в коридоре на первом этаже, прямо перед дверью одного из жильцов. Куча пролежала в подъезде уже две недели, и до сих пор никто не решался подступиться к ее уборке. На третий день ее залили какой-то алхимической гадостью, чтобы поотбить запах. На седьмой день над кучей, на парадной двери общежития и на общих кухнях возникло написаное твердым старушачьим почерком послание в стихотворной форме, просвещающее читателя относительно некоторых аспектов гигиены, правил совместной жизни и необходимости убирать за своими собаками – притом, что крупных собак в общежитии не было, а мелкие при всем желании не смогли бы стать причиной столь большого недоразумения. Куча, меж тем, лежала и прела.

На соборе провели небольшое разбирательство, но сознаваться в авторстве никто не хотел, и, хотя остальные жильцы были людьми довольно приличными и уж в любом случае понимали разницу между уборной и парадной, обвинить Тишко напрямую никто не решился: доказательств не было, а самоочевидность таковым не считалась. Поэтому гоблинам в очередной раз припомнили все остальное: и шум по ночам, тянущийся из их жилища мерзкий запах плесени и мусора, и даже лестницу, покрытую высохшими плевками Тишко. Все, от молодых матерей до почтенных старцев, выговаривались, трясясь от негодования.

Когда обвиняющие речи закончились, Ринка встала и, всхлипывая, произнесла весьма жалостливое, хоть и несколько бессвязное, оправдание:

– Ну конечно мы иногда, так а без греха-то кто? Бывает, что уж тут. Но вы ж понимаете, жисть-то такая, как же тут маленько не, ну? А ежели вы про тот случай, когда он того самого, ну за это мы извиняемся, что ж тут сказать? А что синяки, так это она давеча со стула упала, егоза, места никак себе, да и потом у ребенка-то завсегда. Так из сил выбиваешься, чтоб одеть-накормить, а они что? Вот и получается. А за тот случай мы извиняемся! Так уж получилось, ну не сдержался, а кто без греха-то? А что под дверью у Пахора – так а что он ему хи да фи, не поздоровается никогда! Я вот ему завсегда здравствуйте, а он фу-ты ну-ты. Вот и получилось. А стекло, ну поиграл, а кто без греха? Он же ребенок! А вы не серчайте, дети-то всегда накормлены-напоены-одеты, из сил выбиваемся, а делаем! А за случай тот, ясно дело, извиняемся. Кто ж без греха? У ребенка завсегда фи да хи, а они что, и мы иногда. Ну?

После выступления Ринки все негодование общественности куда-то испарилось – бабы даже достали носовые платки, чтобы промакнуть сделавшиеся влажными глаза. Поэтому никакого решения толком принять не удалось, да и вариантов у собора было немного. Гоблины имели весьма далекое отношение к цеху Елсея, за которым числилось общежитие: отец Ринки когда-то работал в нем грузчиком, пока не упился до смерти. Несмотря на это, речь даже близко не заходила о том, чтобы выставить хулиганов на улицу: во-первых, бесчеловечно лишать семью с детьми единственного жилья, а во-вторых, едва ли не половина жителей имели с цехом ничуть не более тесные связи. Сдать родителей гвардейцам для перевоспитания в тюрьме тоже никто не решался: ведь дети останутся без мамы с папой! Ярин был уверен, что, по крайней мере, для Асы общество родителей было гораздо хуже, чем его отсутствие, но... Ведь это кощунство! Отнять ребенка у матери! Нет, о таком и подумать было нельзя – а уж сказать на соборе и подавно. В итоге, вдоволь наговорившись и выпустив пар, участники собора ограничились тем, что вынесли слегка выпившему прямо с утра Тишко и красной от смущения Ринке очередное последнее предупреждение и требование ликвидации кучи, которое было исполнено на следующий день. Однако, чистый эффект от заседания собора был совершенно несоразмерен потраченным словам и нервам.

Всю эту бессильную соборность Ярин понять решительно не мог. Пьяные выходки гоблинов мешали жить всему дому – собравшиеся были единодушны в своем негодовании. Но любые конкретные предложения даже подавались полушепотом, как будто высказывающий с трудом находил в себе смелость их озвучить, и порождали лишь неловкое молчание собора, непременно прерывающееся фразами "ну нельзя же так" и "надо дать еще один шанс". Никто не решался взять на себя ответственность за решение, которое, как и все разумное и правильное, было довольно жестоким: предложить гоблинам выбрать, хотят ли они жить по-людски в доме, или по-звериному – на улице. Впрочем, когда Ярин возмущенно рассказал о произошедшем на соборе Тарпу, тот нахмурился и ответил весьма недовольно:

– А кто тебе сказал, что он живет по-звериному? Сам-то ты, предлагая выставить его на улицу, как человек поступаешь? То-то же. Люди должны быть друг другу братьями. Ну да, он, возможно, немного выпивает... но ведь не от хорошей жизни. Он болен и несчастен, верно. Но почему ты вообразил, что ты лучше него? Не забывай про Равенство! Это и есть суть нашего народа!

И вот снова утренний концерт – наглядное следствие сути имперского народа. И трех дней не прошло с вынесения последнего предупреждения, как больные и несчастные сего общежития, напившись, устроили утреннюю драку. Ярин добрался до общей туалетной комнаты, расположенной в конце коридора, вытащил из кармана кубик каменного огня, ввинтил его в оловянный светильник, тем самым включив его. Каждый жилец вворачивал свой собственный каменный огонь в общем туалете, несмотря на очевидные неудобства этого подхода. Скидываться на общее освещение никто не желал: ведь какой-нибудь дед мог просидеть в туалете и час, и два – что же, все будут за него платить? Каменный огонь стоил денег, пусть и небольших – в Империи этот минерал был в достатке.

Открыв кран и услышав доносящийся из него лишь свистящий хрип, парень застонал. Все еще! По идее, вода должна была поступать в дома с ближайшей водонапорной башни. Присматривать за этим должен был старенький чародей, которого все называли лентяем и трутнем за то, что он практически не вылазил из своего кабинета. Однако два месяца назад он то ли напился до чертиков, то ли попал под поезд, то ли растворился в воздухе вместе с семьей – варианты у разных рассказчиков были разные, но в одном сходились все: на работе он больше не появлялся. Тут-то и оказалось, что он не просто сидел и пил чай, а единственный в округе обладал уникальным знанием о переплетении водоносных труб, кранов, насосов и клапанов, и поддерживал слаженную работу всей системы не ежедневными героическими усилиями, а легкими, еле заметными ремонтами тут и там. Водопровод намертво встал; присланный на замену нетрезвый слесарь каждый день обещал, икая, наладить подачу воды завтра.

Ярин оделся, сходил с ведром к колодцу во дворе, вернулся, разделся и, наконец, умылся, почистил зубы порошком, сделанным из соды, соли и мятной отдушки, и приступил к бритью, взбивая помазком из беличьей шерсти мыло в густую пену. Поднеся бритву к лицу и проведя ей по щеке, Ярин дернулся – она успела затупиться, но по какой-то причине бритвенные лезвия внезапно исчезли из всех окрестных лавок, и достать их не удавалось уже неделю. Кое-как соскоблив с лица щетину, парень отправился на общую кухню, сварил себе пару яиц всмятку, приготовил бутерброд с маслом, и заварил бурый, мутный напиток под названием "пшеничный кофе".

Вернувшись с тарелкой и чашкой в комнату, Ярин принялся завтракать, глядя в окно. Там играли дети: те, что были помладше, возились в песочнице, а старшие катались с железной горки или носились друг за другом с радостными криками, с палками в руках и кастрюлях, подобранных, похоже, на ближайшей помойке, на головах. Игрушки, как и лезвия для бритвы, как и сотни других вещей, были в Империи дефицитом, но это не мешало детям играть и быть счастливыми. Дети всегда счастливы.

Вдруг на площадке началось какое-то движение. Мамы, сидевшие и болтавшие тут же, на скамейке перед песочницей, отчего-то повскакивали со своих мест, и принялись растаскивать детей, снимая их с горок. Дети, разумеется, с криками и слезами упирались, не желая прерывать свои увлекательные игры. Но мамы были непреклонны – какая бы внезапно возникшая сила ни увлекала их прочь, она явно была весьма и весьма существенна.

В это время идущий из-за стены вой, означавший песни, плавно перетек снова в брань, потом раздался грохот падающей мебели и, наконец, пару раз раздался сочный звук оплеухи. К счастью, Ярину было куда пойти этим утром. Он оделся, вышел из дома и направился в центр города.

Парень направлялся в один из городских театров, в котором недавно прошла премьера нового представления, "Песен Лерра и Элении". Судя по расклеенным афишам, "Песни" были основаны на подлинных сказаниях о Великой войне. Ярину нравилось читать о битвах прошлого, так что он решил посетить спектакль, и тут каникулы подвернулись весьма кстати: на вечерние сеансы билетов было не достать, но по утрам театры, работающие в основном для организованных посещений школьниками, были свободнее, и Ярину удалось купить билет без особого труда.

Проходя мимо продуктовой лавки, Ярин заметил очередь, состоявшую из убежавших с игровой площадки молодых мам, бабушек и детей, которая начиналась за сотню футов от магазина. Оказалось, что в магазин выбросили апельсины. Столь неблагозвучным словом в Империи почему-то называли внезапное появление в продаже редких продуктов, за которыми обычно приходилось охотиться, обегая всю округу в поисках, часто оказывающихся безрезультатными. Апельсины давали по фунту в руки, поэтому мамам и потребовалось привести с собой детей – лишняя пара рук означала лишний фунт апельсинов. Ярин бы и сам с удовольствием полакомился фруктами, но, трезво оценив размеры очереди, решил, что, скорее всего, ему уже не хватит, а даже если бы и хватило – то детям апельсины все равно нужнее.

Ярин слишком рано подошел к театру – он не любил опаздывать, и оттого всегда выходил заранее. Он осмотрелся по сторонам, пытаясь решить, как скоротать время, и увидел стоящего на небольшом постаменте пожилого человека со строгим лицом, тщательно выбритого и причесанного, одетого в безупречный серый костюм с галстуком, с торчащим из кармана краешком носового платка, и, конечно, со Сломанным Глаголем на лацкане пиджака. Служитель церкви вел утреннюю проповедь громким и размеренным голосом, отчетливо выговаривая каждый звук. Вокруг него собралось немало народу – в проповедях всегда рассказывалось о последних новостях, и Ярин тоже примкнул к собравшимся.

Уже через несколько минут он отчаянно зевал. В низовьях Тамры была выиграна битва за урожай, и в наступающую зиму народы Империи ожидало такое же изобилие, как и всегда, – на многих лицах в этот момент отчего-то непроизвольно появилось грустное выражение. Император Галык, сохраняющий крепкое здоровье и неугасаемую мудрость, несмотря на восьмидесятидевятилетний возраст, выступил на Всеимперском Соборе с речью о развитии пчеловодства – и проповедник пересказал его выступление почти целиком. Продолжалась эпидемия чумы свиней в Щачине, и город все еще был на карантине, чтобы не развезти заразу по всей стране. В остальном же в Щачине был полный порядок – проповедник повторил эту мысль трижды, разными словами.

Покончив с местными новостями, церковник перешел к международным событиям. В Ларсоли и Олони уже месяц шли дожди столь сильные, что реки вышли из берегов и затопили эти эльфийские города, не говоря уже о поселениях помельче. Тысячи жителей остались без крова над головой, и теперь жили в чистом поле, в палатках, без самого необходимого. В Штрёльме не утихали голодные бунты. Везде царили хаос и неразбериха, и только в Империи были мир, стабильность и процветание. Продолжалась борьба саракенских гоблинов за освобождение – дела у них пошли лучше, ведь саракенский вождь, Миджалель, еще весной принял учение Латаля. Церковник похвалил саракенцев за правильно выбранную веру, и пообещал всем неотвратимую и скорую победу идей Равенства. Эти слова он произнес с привычным выражением, призванным увлечь и воодушевить – но ничего подобного Ярин не чувствовал. В словах не осталось веры и внутреннего огня, только тягомотный, холодный пафос официоза.

Странно, но Ярин прослушал проповедь до самого конца: как ни скучно ему было, как ни противно от разученных, лживых интонаций, он не смог найти в себе силы оторваться от речей проповедника. В этом и была сила Церкви: разными способами, от Колец Призыва до необъяснимой, гипнотической притягательности своих проповедей, она всегда заставляла прихожан делать то, что ей нужно. Большинство имперцев старшего поколения не просто привыкло к проповедям, но даже пристрастились к ним и, не получив ежедневной инъекции новостей от храмового или уличного проповедника, начинали беспокоиться: как там здоровье Императора, что происходит на Юге и Западе, не строит ли Альянс какие-нибудь особо жуткие козни? Проповеди утешали и успокаивали, сообщая людям то, что они хотели услышать – но для этого приходилось, как поговаривали в народе, слегка корректировать действительность.

***

Ярин пришел в театр в точности к первому звонку. Он успел только сдать в гардероб свою куртку, и усесться в потрепанное, обитое потертой красной тканью жесткое кресло. Занавес пополз вверх, открывая сцену, украшенную декорациями. Справа располагалось золотое пшеничное поле, слева – несколько прямо-таки лубочных деревянных домиков, сделанных, разумеется, из картона. На одном из домиков сиял серебром Глаголь Церкви, отмечая деревенский храм. Из домиков вышли девушки и парни разных народностей, щедро раскрашенные гримом: румяные щеки, черные брови, искрящиеся радостью и тушью глаза, улыбки до ушей. Одеты они были по-деревенски, по-старомодному – вышитые расписные рубахи и лапти, в руках же держали косы, серпы и вилы. Заиграла музыка, и актеры пустились в пляс, изображая при этом некие сельскохозяйственные работы. Они плясали и пели о том, как хороша их свободная жизнь, какой щедрой на богатства стала их земля теперь, когда они сбросили иго Владычества, и были избавлены от необходимости отдавать весь хлеб для прокорма жречества и знати.

Вперед вышел рослый, красивый Лерр, который запел о своей любви к прекрасной Элении: молодой красавице по сценарию и женщине лет пятидесяти в реальности, которой с трудом помогали вжиться в роль даже наложенный в несколько слоев грим, фальшивая коса и высокая накладная грудь. Смутившись, Эления прервала свой танец и отвечала Лерру в том духе, что она может полюбить лишь настоящего мужчину, который бы не боялся ничего – ни труда, ни опасностей. А Лерр, дескать, слишком легкомысленный. Лерру пришлось собрать самый большой урожай в селе, чтобы убедить красавицу в своей серьезности и мужественности. Совершив этот трудовой подвиг, он встал перед Эленией на одно колено и попросил ее руки. Сердце красавицы растаяло, она вплела в волосы Лерра цветок, и согласилась выйти за него замуж. Лерр поднялся с колена и обнял Элению, как вдруг...

Раздался гром. На сцену вбежал запыхавшийся, растрепанный мальчишка, и прокричал, что на Западе началась война, и Родина находится в смертельной опасности. Парни побросали вилы и косы, вытащили мечи и хором пообещали защитить свои семьи от войны и разорения. Обнажил меч и Лерр. Он исполнил трагичную и грустную песню о долге, который отрывает его от любимого края и прекрасной женщины, но Эления обещала дождаться его. Пара целомудренно поцеловалась на сцене, слегка дотронувшись до губ друг друга. Свет погас.