Текст книги "Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия"
Автор книги: Юрий Малинин
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Третий лик короля – лик «человека божественного», был древним, восходящим к представлениям еще языческим, но наиболее четкие очертания ему придало, разумеется, христианство. Сакральная концепция королевской власти и ее эволюция в средние века хорошо изучена в ряде исследований, из которых прежде всего необходимо назвать работу М. Блока «Короли-чудотворцы».{490} Напомним основные положения этой концепции, чтобы основное внимание уделить ее развитию и взаимоотношению с другими политическими и правовыми идеями в XIV–XV вв., поскольку применительно к данному периоду этот вопрос в научной литературе освещен слабее и нуждается в прояснении некоторых его политических моментов.
Идея сакральности королевской власти опиралась на христианское представление о ее божественном происхождении. И хотя, согласно евангельскому учению, всякая власть – от Бога, божественность власти короля приобретала особое значение благодаря обряду миропомазания, совершавшемуся при коронации, традиция которого во Франции берет начало с восшествия на престол Пипина Короткого. Обряд этот всегда воспринимался как таинство, хотя, в строгом смысле слова, церковью он к таковым не причислялся, и особый духовный статус королей не признавался.{491} Но в массовом сознании король был персоной сакральной, чему в большой мере содействовала вера в чудесную способность королей излечивать больных золотухой и соответствующая практика регулярного приема ими больных и возложения на них рук. Сама церемония коронации и миропомазания с XII в. заимствовала многие элементы церковного обряда посвящения в сан. Король облачался в тунику, наподобие одеяния протодьяконов, после елеосвящения он, начиная с Карла V, надевал перчатки, как делали епископы.
Важно подчеркнуть, что только короли совершали миропомазание, прочие же феодальные сеньоры, хотя они немало позаимствовали из церемонии королевской коронации, и прежде всего само венчание королей (например, герцоги), для своих обрядов принятия титула никогда елеосвящения не совершали. Правда, многие из них, как и короли, присоединяли к своему титулу слова «милостью Божией», и только Карл VII, и за ним и Людовик XI стали запрещать своим вассалам такую титулатуру.{492} Представление о святости персоны короля подкреплялось также различными привилегиями, которые в разное время получали французские короли от папского престола и которые явно поднимали их духовный статус по отношению к остальным мирянам. Так, с середины XIV в. они могли причащаться под обоими видами (хлебом и вином). На протяжении XIII–XIV вв. папы неоднократно подтверждали особую отпустительную силу молитв за французского короля и королеву, грехи отпускались благодаря присутствию вместе с ними на мессе. Присутствовавшим на мессе, например, давалось отпущение грехов на год и 40 дней, а молящимся за королей – на 100 дней.{493}
В литературе XIV в. появилось даже понятие о принадлежности королей как бы к духовному «королевскому ордену» (religion royale), что было следствием глубокого убеждения, что королевское достоинство не светского, а божественного происхождения, и что они, говоря словами У. Оккама, «елеосвящаются и коронуются не только по человеческому обычаю, но и по Господнему установлению».{494}
Именно благодаря миропомазанию, как считалось долгое время, король получает от Бога власть, а также и чудодейственный дар излечения золотушных. Это была своего рода благодать, нисходившая на короля и делавшая его персоной сакральной. Именно по этой причине он не мог отрекаться от престола, вручавшемуся ему не людьми, но Богом.{495}
С XIII в. в литературе все настойчивей проводится мысль, что французские короли, в отличие от других и даже императора, взысканы особой милостью божьей. «Несомненно, что король Франции пользуется особой милостью Св. Духа благодаря миропомазанию, ибо его мажут на царство наиболее чудесным образом, как ни одного другого короля, – миром из Священной Склянки, ниспосланной ангелом небесным, и это доказывает, что французские короли мажутся не только по человеческому установлению, но и по велению Отца и Сына и Св. Духа».{496} Наряду со склянкой, содержащей священное миро для помазания, которая была послана через ангела Св. Ремигию для крещения и освящения Хлодвига в качестве короля, обычно для доказательства избранничества французских королей приводились и другие доводы весьма стандартного набора. Это герб их трех лилий на лазурном поле, который также был ниспослан богом Хлодвигу взамен его прежнего языческого герба из трех жаб (в другом варианте – из трех полумесяцев). Особая миссия французских королей в деле защиты церкви и римского престола, а также борьбы с еретиками и неверными, в связи с чем обычно указывалось на двух святых на французском престоле – Карла Великого и Людовика IX. Специально отмечалось, что короли Франции – «христианнейшие», этот титул на протяжении XIII–XV вв. многократно давался римским престолом французским королям, пока во второй половине XV в. не был за ними закреплен навсегда.{497}
С легендой о чудесном миропомазании Хлодвига Св. Ремигием было связано утверждение Римом исключительности права реймского архиепископа, преемника в этой должности Св. Ремигия, на елеосвящение французских королей (XI в.). В Реймском соборе хранилась и склянка со священным миром.{498} Традиция коронации в Реймсе хоть изредка и нарушалась до XIV в., воспринималась в XIV–XV вв. уже как священная, и именно поэтому главной целью Жанны д'Арк, например, было короновать дофина Карла в соборе этого города. В глазах подавляющего большинства французов лишь реймская коронация делала человека законным государем милостью божьей. Это понимал и английский король Эдуард III, который в 1359 г. пытался безуспешно взять этот город, чтобы венчаться на французский престол.{499}
Монархическая литература во Франции, начиная с эпохи Филиппа IV Красивого, проявляла безмерный энтузиазм в отношении достоинств и величия французского короля, предопределенных сакральностью и особой небесной благодатью, коими отмечена монархия. «Король Франции – самый могущественный, самый благородный, самый католический и самый великий из всех христиан».{500} «Кто может усомниться в святости и совершенстве взысканных божественными дарами королей франков, которые являются избранниками божьими, помазанными священным елеем, посланным им свыше! – восклицает А. Шартье, убежденный, что король – … это образ божьей благодати на земле, луч божественного сияния, сверкающий среди земных облаков и воплощающий духовную силу».{501} Уверенность, выражавшаяся П. Дюбуа, что «весь мир следовало бы подчинить королевству франков»,{502} естественно вытекала из такого превознесения до небес достоинств короля Франции.
Развитие сакральной концепции монархии происходило в тесном взаимодействии с теорией королевского суверенитета. Позднеримское и каноническое право было общим источником для них обеих. Божественное происхождение королевской власти было высшим аргументом в пользу абсолютного суверенитета короля и главным доводом в обоснование его неподсудности кому-либо, кроме Бога. Получая власть от Бога, он перед ним только и несет ответственность за ее отправление.
Подобного рода аргументация постепенно набирала все большую силу, становясь все более обильной, хотя и нельзя сказать, что разнообразной. Так, на процессе маршала де Жье (1504 г.), обвиненного в оскорблении королевского величества, прокурор, обосновывая «великие достоинства и качества короля», обильно цитирует священные тексты, сочинения авторитетных знатоков римского и канонического права с тем, чтобы провести идею святости короля и превосходства короля Франции над всеми прочими: «короли являются слугами Бога на земле, и их достоинство утверждено по божественному праву и установлению», «король же франков из всех земных королей является наивысшим», «и для своих подданных он является как бы Богом во плоти, и его следует почитать превыше всего прочего в этом королевстве», «как Богу поклоняются на небесах, так и государю на земле, ибо государь – наместник всемогущего Бога».{503}
В истории развития сакральной концепции королевской власти особый интерес представляет ее столкновение с сугубо правовой теорией преемственности и передачи этой власти. Традиционной была точка зрения, что передача осуществляется через миропомазание, так что, совершая этот обряд, всякий архиепископ как бы вручает новому королю власть от Бога, Но с XIV в. начинает преобладать иной взгляд на эту важную проблему, который по мере совершенствования закона престолонаследия становился все более определенным и ясным.
А. ЭВОЛЮЦИЯ ПРАВА ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЯ ВО ФРАНЦИИ
Для монархии во Франции всегда, начиная с Меровингов, была характерна передача власти по наследству – от отца к детям. Принцип выборности, хотя он иногда и давал о себе знать (избрание Пипина Короткого и Гуго Капета), все же твердой почвы в сознании знати и высшего духовенства не имел. И, как убедительно показал американский историк Э.У. Льюис, коронация первыми капетингскими королями старшего сына при своей жизни имела целью избежать отнюдь не избрания короля после их смерти, а раздела королевства между сыновьями и междоусобной борьбы, что было столь пагубным для Меровингов и Каролингов. Так они закрепляли право первородства, которое в то время получало поддержку также и от права майората, распространившегося среди знати.{504}
Право первородства при престолонаследии лишь положило начало становлению закона, который учитывал бы все возможные казусы при передаче короны, и процесс этот приходится на XIV–XV вв. Сразу же следует заметить, что в его развитии практические потребности регламентации престолонаследия, благодаря которым создавались те или иные прецеденты и законодательным путем утверждались необходимые нормы, вызывали к жизни соответствующие теории, развивавшиеся обычно уже после того, как определенные нормы определялись на практике.
Следующим важным шагом было отстранение женщин от престолонаследия. Впервые это было совершено в 1317 г., когда после смерти Людовика X собрание баронов, прелатов, представителей университета и горожан Парижа одобрило коронацию его брата Филиппа V в обход прав его дочери Жанны. «И тогда было заявлено, что женщина не может наследовать королевство Франции», хотя, как пишет далее автор «Больших французских хроник», «убедительно доказать это не могли».{505}
Но в 1328 г., когда на вакантный престол предъявили права несколько претендентов, главными из которых были английский король Эдуард III и Филипп Валуа, бароны и доктора права, отвергая претензии первого из них, уже ссылались на «всеобщий обычай во Франции», по которому женщина не наследует королевства, хотя взгляд этот разделялся не всеми, и у Эдуарда были свои защитники.{506} Сторонники же Филиппа Валуа, взявшие верх, доказывали, что Эдуард «сын Изабеллы может иметь какие-то права на королевство лишь по своей матери, но поскольку мать никаких прав на королевство не имеет, значит их нет и у сына, ибо придаточное не может быть важнее главного»{507}. Против Эдуарда выдвигали также и другие доводы: что французское королевство еще никогда не управлялось английским королем и что король Англии является «человеком и вассалом» короля Франции.{508}
Избрание Филиппа Валуа на королевский престол создало и еще один правовой прецедент, по которому право первородства распространялось не только на сыновей короля. В случае отсутствия сыновей по этому праву предпочтение отдавалось не самому близкому родственнику по агнатическим линиям, а тому, кто происходит из ветви, ранее других взявшей начало от королей. По этой причине Филипп Валуа в качестве претендента на корону был предпочтен Филиппу д'Эвре.{509}
Если в 1328 г., отстаивая право престолонаследия по мужской линии, ссылались на некий «всеобщий обычай королевства», то позднее этот обычай стали возводить к Салическому закону, придав ему, таким образом, непреложность древности. Полагают, что первым выдвинул эту версию монах Ришар Скот в 1358 г. Иногда в научной литературе, в том числе и сравнительно новых исследованиях, таких как работа Б. Басса о конституции старой Франции, встречается утверждение, будто это сделал Клод де Сейссель в начале XVI в., но это несправедливо.{510}
Так при Карле V Рауль де Прель в своем переводе «О граде Божьем» Августина в одной из глосс писал, что закон, по которому женщины не могут наследовать престол, был издан франкским королем Фарамондом.{511} Позднее эта версия в более развитом виде встречается, например, у Гильбера из Ме-ца, который замечает, что «закон был назван Салическим… и в соответствии с ним было постановлено баронами Франции, что женщины не будут наследовать ни королевство, ни другие большие сеньории, где необходимо управлять делом общественным».{512}
Иной вариант происхождения закона приводит дез Юрсен: «Когда троянцы прибыли во Францию, они приняли закон, названный Салическим, т. е. до того, как во Франции в 422 г. появился первый христианский король. Этот закон содержал одну статью, которая гласит, что “женщина же в королевстве не соучаствует”, и которая навсегда исключала женщин из наследников французской короны; эта статья, дабы не подлежала сомнению и отмене, была подтверждена и закреплена, как сказано во многих книгах, Карлом Великим, который сделал к ней важное дополнение, провозгласив и приказав, чтобы также и мужчины королевской крови лишь по женщине не могли наследовать корону Франции».{513}
Распространенным было и еще одно объяснение, почему женщина не может наследовать корону: поскольку королевский сан священен, женщина к нему допущена быть не может. «Никогда женщина не приближалась к тому духовному состоянию, какое обеспечивается королевским миропомазанием, и никогда женщина не излечивала от названной болезни (золотуха). Поэтому ясно, что женщины не могут и не должны наследовать королевство Франции».{514}
Чтобы сократить периоды междуцарствия, возраст совершеннолетия королей, когда они могли венчаться на царство, сначала был снижен с 21 года до 14 лет (XIII в.), а на протяжении XIV в. закрепилось правило, согласно которому наследник престола может венчаться в любом возрасте. Оно было окончательно утверждено королевским ордонансом 1374 г.{515} Поскольку начало правления традиционно велось от момента коронации, междуцарствие, таким образом, могло быть сокращено до минимума.
В XV в. междуцарствия были вообще упразднены, дабы обеспечить непрерывную преемственность королевской власти. Указом Карла VI (1403 г.) и парламентским эдиктом 1407 г. постановлялось, что наследник провозглашается королем сразу же после смерти предшественника и немедленно» коронуется и освящается, несмотря на возраст.{516} В окончательном виде эта норма была сформулирована постановлением Парижского парламента от 1498 г., где было сказано, что как только король умирает, его наследник, не дожидаясь коронации, без всякого интервала междуцарствия, становится «совершенным» королем.{517} Так оформился один из важнейших законов французской монархии, гласящий, что «король Франции никогда не умирает», и появился отвечающий ему возглас: «Король умер, да здравствует король!».{518} Ибо в момент смерти короля появляется новый король. Но благодаря чему человек сразу же становится «совершенным» королем, если над ним не совершено миропомазание, и какую тогда роль оно играет?
Дело в том, что задолго до того, как этот закон обрел окончательные очертания, во второй половине XIV в. сила миропомазания, как передающая власть, подвергается сомнению. Сомнения эти были выражены прежде всего ради того, чтобы отвергнуть какие-либо притязания церкви и духовенства на особое более высокое положение по отношению к монархии, которые основывались на том, что она совершала миропомазание и вручала королю власть от Бога. После чрезвычайных интеллектуальных усилий, направленных на развенчание римских первосвященников как представителей высшей светской власти, оставалось опровергнуть последний и очень весомый аргумент в пользу приоритета церкви перед монархией. Впрочем, во времена борьбы империи и папства этот аргумент уже опровергался, и теоретики французской монархии шли уже по проложенному пути.
Наиболее последовательно и обстоятельно учение церкви о миропомазании критикуется в «Сновидении садовника». Автор этого сочинения утверждает, что миропомазание не является необходимым при венчании на царство, поскольку не придает никакой светской власти королю. Оно представляет собой не божественное установление, а человеческое, и совершается лишь для того, чтобы обеспечить королю большой пиетет и уважение со стороны народа, придать ему больше величия, чтобы подданные и соседи его боялись. «Короли елеосвящаются не по необходимости, а по своей воле, и без освящения они могли бы также управлять и совершать все, что подобает королю».
Отрицает он и особое значение коронации при передаче власти, поскольку она, как и миропомазание, власти не передает. Власть же или вручается народом, в случае избрания короля, или императором, если он учредил королевство, или переходит от предшественника, как в случае французской монархии.
Равным образом в сочинении опровергается и мнение, что способность излечивать золотушных нисходит на королей при их елеосвящении. Указывая на то, что этой способности лишены другие короли, автор делает вывод, что французские короли получают ее в дар от Бога не через миропомазание, ибо оно совершается и над другими, а каким-то иным, неизвестным людям путем.{519}
Тем не менее в заключение этих рассуждений автор заявляет, что «не следует, однако, сомневаться в том, что король Франции пользуется особой милостью Бога благодаря миропомазанию, ибо его мажут наиболее чудесным образом, как никакого другого короля, – миром из Священной Склянки, принесенной ангелом небесным, что доказывает, что французские короли мажутся на царство не только по человеческому установлению, но и по велению Отца, и Сына, и Духа Святого».{520} Для него важно было отмести претензии церкви на посредничество между Богом и королем, в божественности же власти короля он не сомневается. Но вопрос о ее передаче он трактует весьма неопределенно. У него нет ясного сознания того, что передача происходит по праву, закону, поскольку в это время, при Карле V, сам этот закон находился в стадии оформления.
Ж. Гален, современник автора «Сновидения садовника», развивая схожие идеи, более определенно говорит о короле «по праву», который только и может обрести дар излечивать больных благодаря миропомазанию. «Но если кто-либо, не являющийся королем по праву, своевольно помазался бы, то он тут же был бы поражен болезнью Святого Ремигия (чумой)».{521}
С явным ослаблением религиозного элемента при толковании сущности передачи королевской власти стали отрицать и необходимость коронации в Реймсе. Ж. Гален, а позднее, во второй половине XV в., П.де Гро утверждали, что король может совершить церемонию коронации и миропомазания там, где он пожелает. И не обязательно это должен делать архиепископ или епископ. П.де Гро при этом подчеркивает, что «король никоим образом не подвластен тому, кто его коронует или мажет священным елеем», тем самым ясно давая понять цель пересмотра традиционных взглядов на коронацию и миропомазание{522}.
В итоге в первой четверти XV в., юристы сформулировали чисто правовую концепцию передачи королевской власти. Как писал в 1418 г. Жан де Тер-Вермей, «во Франции корона подлежит действию права обычая и является преемственной и передаваемой в силу одного лишь обычая». Более того, при этом отрицалась наследственность короны в частноправовом смысле. «Корона Франции ни наследственна, ни выборна, поскольку никто не выбирает. Ее преемственность другого вида, установленная правом, т. е. обычаем королевства… Ведь короли Франции никогда не имели обычая распоряжаться королевством по завещанию, и преемственность обеспечивалась силой лишь одного права обычая… а потому старший сын короля или другой преемник не может быть назван собственно наследником того, кому является преемником; это простая, а не наследственная преемственность, осуществляющаяся в силу обычая, по которому передается корона».{523}
Таким образом, передача короны и власти происходит только по праву, или закону. Это не означало отрицания божественного происхождения власти. Власть от Бога, но однажды полученная от него, она далее передается по праву преемственности независимо от коронации и миропомазания. Поэтому она как бы постоянно присутствует, переходя от одного короля к другому сразу же, как только один из них умирает. Но умирает человек, король же как носитель власти не умирает никогда, поскольку не умирают корона и власть.
Но коль скоро король не распоряжается короной и королевством как своей собственностью и не может их передавать по завещанию, то следующим логическим шагом в развитии этой правовой концепции было признать корону неотчуждаемой, окончательно лишив короля права передавать ее по своей воле, обделяя законного преемника. Принцип неотчуждаемости, ранее установившийся в отношении королевского домена, в первой половине XV в. был распространен и на корону.
Ж. Жювенель дез Юрсен писал по этому поводу: «Король не может обессудить своего наследника или преемника, совершив отчуждение и передав королевство в руки другого, а не того, кому оно должно перейти по наследственной преемственности, так что если у него есть сын, то он не может его лишить наследства и сделать так, чтобы королевство досталось не ему». Он имел в виду вполне конкретный прецедент лишения королем своего сына права наследовать корону – договор в Труа 1420 г. и королевский, и парламентский акт, по которым дофин Карл, будущий король Карл VII, был объявлен недостойным короны. Поэтому он продолжает: «Что касается сына, то как ясно сказано в законе (Дигесты 28.2.11), он при жизни отца считается и признается сеньором по праву, в соответствии с которым не может быть лишен без своего согласия короны; но согласие это он может дать лишь в отношении себя, но не других людей его крови… Сам же король не может лишить наследства своего сына без причины справедливой, священной и разумной, а также и без суда; и необходимо, чтобы все это было совершено в присутствии представителей трех сословий королевства, самого короля и 12 пэров; необходимо, чтобы причина лишения сына наследства была им всем известна и перед ними или их депутатами изложена и чтобы выслушан был сын и проведен обычный судебный процесс».{524}
Многие из этих условий при провозглашении дофина Карла недостойным короны соблюдены не были, поэтому, по мысли дез Юрсена, этот акт был незаконным. Кстати сказать, именно после этого прецедента право неотчуждаемости французской короны окончательно утвердилось, так что впоследствии попыток обойти права законного наследника больше не было.
Идея неотчуждаемости короны естественно вытекала из правового принципа неотчуждаемости домена, или суверенных прав короля. Ведь корона, королевство – это не что иное, как тот же домен и суверенные права. Но принцип неотчуждаемости домена имел в виду невозможность незаконной передачи кому-либо части домена и прав, а принцип неотчуждаемости короны – всего домена и всех прав. Поэтому, обосновывая причину, по которой король не может лишить сына наследства, Ж. Жювенель дез Юрсен прямо ссылается на неотчуждаемость домена: «…король не может отчуждать часть своего королевства, или наследства… и он клянется при коронации, что не будет отчуждать что-либо из своего наследства».{525}
Органичным следствием этой теории преемственности короны было представление о короле лишь как о пожизненном пользователе короны и управителе королевства. «Собственно говоря, король может лишь при жизни управлять и пользоваться королевством, и его родственники, особенно самый близкий из них, при его же жизни обладают правом на королевство».{526} Таким образом, была подведена теоретическая база под принцип неотчуждаемости домена и королевства. По отношению к ним король не является собственником, что выражалось в том, что он не мог ими распоряжаться по завещанию и совершать те или иные акты полной или частичной передачи.
Закон престолонаследия, оформившийся в XV в., явился результатом, с одной стороны, стремления монархии к обеспечению непрерывной и бесспорной преемственности власти, а с другой – многовековых усилий, направленных на эмансипацию от церкви и создание сугубо правовых основ монархии.
Правовой дух в пределах вопроса о передаче власти восторжествовал над религиозным, и из сакральной концепции, таким образом, выпали понятия о наделении властью через миропомазание. Но для короля это означало ясное и недвусмысленное ограничение его власти. Став неотчуждаемой, корона вместе со всеми суверенными правами короля отныне не могла быть объектом его частноправовых распоряжений. С точки зрения логики данной политико-правовой мысли резонно было бы сделать еще один шаг и отнести суверенитет к атрибутам короны, а не оставлять его пожизненным достоянием короля. Но в отличие от Англии, во Франции он сделан не был, и суверенитет, хотя и неотчуждаемый, остался достоянием короля.
Все эти юридические тонкости политической доктрины были, конечно, доступны лишь весьма образованным людям. Для остальных, судя по литературе эпохи, закон престолонаследия заключался в передаче короны от отца к сыну или другому близкому родственнику, за исключением женщин и родственников по женской линии. Последнее условие было всем понятно и всеми одобрено, поскольку благодаря ему французский престол не мог занять иностранец. Учитывая довольно развитые национально-монархические чувства и представления, можно понять, насколько важно было для многих французов, чтобы престол занимал «уроженец королевства». Именно это соображение сыграло немалую роль еще в 1328 г., когда были отвергнуты права на престол Эдуарда III Английского и королем был избран Филипп Валуа.{527}
Но насколько близки были массовому сознанию идеи, составляющие ту концепцию монархии, которая покоилась на римском суверенитете и христианской сакральности? Ведь они также имели хождение лишь в ученой литературе и государственных актах, составлявшихся людьми того же круга, откуда происходила эта литература. Это был круг интеллектуально и политически очень влиятельных лиц, составлявших высшую королевскую администрацию или близких к ней. Будучи разного социального происхождения, и буржуазного, и дворянского, они смыкались в усилиях укрепить монархию, но не любыми средствами. Ориентируясь прежде всего на античные политико-правовые идеи и каноническое право, они стремились обеспечить такой политический порядок, который поддерживался бы волей короля, обязанного придерживаться определенных законов и соизмерять свои действия с велениями Бога и совести.
Характерно, однако, что обширная литература эпохи, отражавшая мировоззрение несомненно широких дворянско-клерикальных слоев общества, была как бы глуха к этим идеям. В лучшем случае они выливались в упрощенные представления о том, что, каков бы ни был король, ему «все равно следует служить и подчиняться, ибо таковы обязанность и долг», как писал Ф. де Коммин.{528} Его «Мемуары» весьма примечательны в том отношении, что он, будучи сторонником сильной и ничем, кроме Бога, не ограниченной королевской власти, никогда не воспроизводит понятий, выражающих королевский суверенитет или определяющих сакральный характер власти короля. Долгое время входя в ближайшее окружение короля и в королевский совет, не знать их и не слышать многократно он не мог. Но они не стали достоянием его мировоззрения, поскольку смолоду он был воспитан в иной, традиционной духовной культуре, силу воздействия которой для него было легче преодолеть путем рационалистического переистолкования нравственных ценностей, нежели погружаться в чужой мир понятий римского и канонического права. Последние были слишком далеки, от его мировосприятия, и такое заключение можно с известным основанием отнести и к широким слоям дворянства.
Синтез традиционных этико-политических и новых понятий происходил в общественном сознании с большим трудом. Как по причине сознательного отрицания последних, поскольку они покушались на частное право, так и потому, что они были весьма различны по своей природе и происхождению. И если во взглядах того или иного мыслителя они совмещались, то весьма непоследовательно. Так, Ж. Жювенель дез Юрсен в одних сочинениях мог строго следовать новой политической логике, а в других – выражать приверженность старым политико-правовым понятиям.
Большую роль в восприятии тех или иных новых идей играла элементарная заинтересованность в них и их претворении в политическую практику. Когда в них не видели зла для своего права, а тем более если они обещали определенную выгоду, то и воспринимались легче, и охотнее пускались в оборот, хотя бы и в демагогических целях. Но когда они явно ущемляли глубоко укоренившееся в социальном сознании «свое право», то вызывали и сильное духовное неприятие, и противодействие их реализации.
Дворянство, особенно знать, легче других слоев населения смирялось с королевским экстраординарным налогообложением, поскольку поначалу было менее затронуто им, а затем потому что осознавало пользу или насущную необходимость в перераспределении доходов, которое осуществлялось через казну в его пользу. С XIV в. королевская служба для многих становилась существенным, если не главным источником дохода,{529} а отсюда и большая восприимчивость к тем политическим идеям, которые утверждали право короля на налогообложение. На штатах 1484 г. представители знати обвиняли третье сословие, требовавшее существенного сокращения тальи, а то вовсе ее упразднения, в том, что оно желает предписать монархии воображаемые законы и препятствует подданным платить государю столько, сколько требуют нужды государства.{530}
Новыми государственными идеями люди проникались прежде всего на королевской службе. По мере роста числа служб за счет расширения и усложнения государственного аппарата, становления постоянной армии, где люди также состояли на службе короля, эти идеи охватывали все более широкие слои общества. При этом под давлением монархии само понятие королевской службы (service royale) стало, во-первых, распространяться практически на всякое отправление каких-либо общественных функций. Так что не только советник парламента или маршал считался и сознавал себя состоящим на службе, но и епископ, и члены муниципальных советов к концу XV в. все более проникались идеей служения.{531} А во-вторых, понятие службы наполнялось таким содержанием, в котором на первое место выступали верность, преданность королю и готовность во всем следовать его «доброй воле».
