Текст книги "Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия"

Автор книги: Юрий Малинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Из других существенных прав, составляющих королевский суверенитет, необходимо упомянуть право набора войска и объявления справедливой войны, которое, кстати, было непосредственно связано с правом судопроизводства. Ибо война – это восстановление попранной справедливости силой оружия, поэтому военные действия обычно трактовались как своеобразная тяжба, подобная судебному поединку. Поэтому право ведения войны было непременным правом феодального сеньора, и сеньориальные войны примерно до середины XIII в. были нормальным явлением. Долгое время королевская власть лишь регламентировала такие войны введением, например, срока в 40 дней, который должен истечь со дня вызова до начала военных действий. Но в XIII в., особенно в правление Филиппа IV, частные войны оказались под запретом. Насколько сильно это задевало интересы дворянства, свидетельствуют феодальные лиги, образовавшиеся после смерти этого короля в разных областях Франции и предъявившие новому королю требования, среди которых одним из важных было требование восстановления права набора войска и ведения войны.^{461}

Общественная мысль была благосклонна к монополизации этого права королем. Во всяком случае в литературе XIV–XV вв. не встречается протестов по этому поводу, и когда этот вопрос затрагивается, например, О. Буве в «Древе сражений» или позднее Ж.де Бюэем в «Юноше», он решается в пользу короля. И это вполне понятно, учитывая, сколь великим злом оборачивались частные войны и усобицы. Но не менее ясно и то, что реализовать это право, не раз декларировавшееся в королевских ордонансах, было нелегко, особенно в условиях Столетней войны.

Непременным спутником королевского суверенитета, представлявшегося на манер императорского, было понятие королевского величества, или величия (majestas, magnificence), и соответственно понятие оскорбления величества. Характерно, что именно с XIV в. королю наряду со многими традиционными качествами начинают вменять в обязанность и величие:^{462} «Королю подобает быть величественным, ибо это достоинство помогает ему подобающе держать себя в почестях, богатстве и власти».^{463} Величие означало особую манеру поведения, умение держать себя, но также и определенную образованность, благодаря которой король мог бы в совете делать правильный выбор из предлагаемых ему суждений, а иногда и принимать решения лично, не следуя постоянно мнениям и суждениям других людей, дабы «о нем не говорили, что им руководят и что не он управляет, а им управляют».^{464}

Представление «об оскорблении величества» как тягчайшем преступлении, унаследованное от Римской империи, хорошо известно было еще в меровингские времена. Но в процессе становления феодальной политико-правовой системы при Каролингах под оскорблением величества стали устойчиво понимать нарушение феодальной верности государю.^{465} И такое понятие получило широкое распространение в последующие времена. В литературе XIV в. оно встречается довольно часто. Так, в «Больших французских хрониках» обвинение в оскорблении величества выдвигается против Изабеллы Французской, жены английского короля Эдуарда II, за то, что она уехала во Францию, нарушив тем самым верность своему государю и супругу.^{466} Изгнание Жана де Монфора Карлом V объяснялось тем, что «он совершил самое большое преступление – оскорбление величества», поскольку оказывал помощь англичанам вопреки присяге верности своему государю.^{467}

Но римская концепция государева суверенитета придала понятию оскорбления величества новый смысл. Состав этого преступления стали видеть прежде всего в посягательстве на суверенные права короля, в непризнании и нарушении их. И поскольку главными среди них считались права законодательства и апелляционного суда, то в первую очередь защиту этих прав призвано было осуществлять юридическое понятие оскорбления величества: «Подданные, которые оспаривают, отвергают или не признают ордонансы короля, совершают преступление, оскорбляя величество»^{468}.

Особо страшным преступлением при этом было присвоение суверенных прав французского короля, в чем, например, обвиняли английского короля Эдуарда III и его сына принца Уэльского: «Они совершили преступление против своего суверенного сеньора и оскорбили его величество, как и все те, кто восстал против него, прежде всего тем, что присвоили себе суверенитет и право апелляции в Гиени, поступив так, как поступил их отец Люцифер и прародители. Ибо как Люцифер и наши прародители пожелали присвоить и узурпировать то, что Господь Бог держал и сохранял для себя наподобие суверенитета и права апелляции… так и они возжелали узурпировать суверенитет и право апелляции в Гиени, принадлежавшие их суверенному сеньору королю Франции».^{469}

Но если, с одной стороны, покушение на суверенные права короля рассматривается как преступление, то с другой – отчуждение тех же прав самим королем в XIV в. все более определенно представляется недопустимым. Постепенно формулируется принцип неотчуждаемости этих прав. Еще в первой половине столетия (в 1329 г.) легист Пьер де Кюиньер утверждал, что король не может отчуждать свои судебные полномочия: «… король не должен отрекаться от этого права, поскольку он при своей коронации поклялся не отчуждать прав короны, а отчужденные права вернуть себе».^{470} Правда, со стороны легиста это было вольное толкование коронационной клятвы, поскольку в то время в ее текст обязательство не отчуждать каких-либо прав еще не включалось. Его взгляды были еще лишь результатом сугубо теоретического развития концепции суверенитета, но скоро они нашли практическое приложение и поэтому обрели силу важного политико-правового постулата.

После заключения мирного договора с Англией в Бретиньи (1360 г.) новый французский король Карл V вскоре отказался от соблюдения его условий на том основании, что французские короли не имеют права отчуждать свои суверенные полномочия. С этой целью в свою коронационную клятву он впервые включил соответствующее обязательство (1364 г.).^{471} Было заявлено о неотчуждаемости домена, но понятие домена, как совокупности всех прав короля, включало себя и все суверенные права. Старое понятие домена как суммы феодальных и сюзеренных прав применительно к королю, таким образом, оказалось существенно расширенным. Преемники Карла V также включали в свою клятву данное обязательство, которое исчезло из текста клятвы, начиная с Карла VIII, и это свидетельствовало о том, что принцип неотчуждаемости утвердился в качестве фундаментального закона королевства.

Как писал автор «Сновидения садовника», «корона не имеет более великого права, чем право суверенитета и апелляционного суда, и поэтому оно не подлежит отчуждению. И король Франции не может отчуждать суверенитет… ибо это нанесло бы ущерб его народу, и народ в этом случае мог бы справедливо воспротивиться и оказать противодействие, не совершая при этом преступления, ибо отнять у народа его суверенного государя или заменить его – значит нанести народу большой вред». Писатель имеет в виду передачу английскому королю значительной части юго-западной Франции по договору в Бретиньи. «Как кажется, – продолжает он, – чрезвычайно необходим закон, чтобы ни король, ни другой какой земной сеньор не мог передавать своих подданных или вассалов другому сеньору вопреки их воле и желанию… и необходимо также право аннулировать подобные отчуждения». Поэтому договор в Бретиньи автор объявляет недействительным, поскольку отчуждение части королевства было произведено «без согласия народа, который не изъявлял такого желания, ибо не был приглашен на заключение мира».^{472} Принцип неотчуждаемости суверенных прав короля или королевского домена, допускавший отчуждение лишь при согласии подданных, обнажал проблему соотношения этих прав с правами подданных. Прежде чем переходить к ее рассмотрению в рамках политико-правовой концепции королевской власти, стоит обратить внимание на то, что идея королевского суверенитета естественно тяготела к римскому представлению о подданстве государю, взамен феодального понятия вассалитета. В XIV–XV вв. оба понятия обычно сосуществовали благодаря различению вассалов и подданных, из которых первые были представителями благородного сословия, состоявшими в вассальных отношениях с королем, а вторые же – все прочие. Сама концепция суверенитета, как уже отмечалось, нередко мыслилась на феодальный манер – как сюзеренитет короля по отношению ко всем людям, и поэтому короля называли суверенным сеньором. Но важно, что постепенно из литературы и государственных актов исчезало понятие вассалов, и таким образом они все настойчивей стали представляться также подданными. В этом отношении политическая литература гораздо раньше заменила одно понятие другим, нежели королевские акты, которые в большей мере должны были считаться с реальным положением дел, т. е. самосознанием дворянства. В литературе XV в. «вассалы» уже почти не фигурируют, из актового же материала они исчезли при Людовике XI, который окончательно упразднил это понятие, как бы уравняв всех перед лицом суверенного государя^{473}.

А. СУВЕРЕННЫЕ ПРАВА ГОСУДАРЯ И ПРАВА ПОДДАННЫХ

Соотношение королевского суверенитета с правами подданных составляло очень сложную, больную проблему как для политической теории, так, разумеется, и для практики. Напомним, что в системе традиционных феодальных этико-политических представлений король обладал той же суммой прав, что и любой другой сеньор. У него не было особых прав, регалий, он не обладал правотворчеством и обязан был лишь охранять и свое право, и права вассалов и подданных.

Суверенитет же означал определенные монопольные права, государя, составлявшие государственное, или публичное, право, отличное от частного и распространявшееся на всех подданных. Он развивался за счет ущемления частного права. Но сколь далеко это ущемление могло заходить?

Рассмотрим этот вопрос, исходя из того, что в частном, «своем праве», наиболее важными составляющими были право имущественное и право на определенный социальный статус или должность. Первое из них ущемлялось главным образом королевским налогообложением. Новая политическая теория в противовес феодальным понятиям о праве короля на денежную помощь развивала, опираясь на римское естественное право, идею необходимости. Необходимость по природе «не знает, не имеет закона» (nécessitas legem non habet). И в случае необходимости подданные обязаны имуществом своим помогать государю, а он имеет полное право на такую помощь. В отличие от феодального понятия помощи сеньору для легистов XIV–XV вв. такая помощь может взиматься даже без согласия подданных.^{474} В наиболее радикальном варианте утверждалось даже, что в королевстве все принадлежит королю как его владение, и он может по своей воле использовать всю движимую и недвижимую собственность «ради общественной пользы и защиты королевства».^{475}

Защита королевства и общественная польза, или благо, составляли сущность той необходимости, ради которой все люди должны жертвовать своим личным благом и правом. Король же был воплощением «дела общественного», т.е. государства, или, говоря словами Ж. Жювенеля дез Юрсена, «он отец дела общественного, сеньор и всеобщий господин ваших тел и имущества… он – оружие дела общественного».^{476}

В интересах «дела общественного» король, как и римские императоры, может конфисковывать имущество, расширяя тем самым свои владения. На процессе герцога Л.де Ла Тремойля, у которого Людовик XI конфисковал сеньорию Туар, адвокат короля в обоснование действий короля говорил: «Король является истинным императором в своем королевстве, и, обладая всеми достоинствами доброго императора и истинного Августа, он желает расширять свою сеньорию». Довод, основанный на своеобразном толковании этимологии титула Август как «расширяющего» свои владения. В качестве другого аргумента было сказано, что «король является всеобщим сеньором во всем своем королевстве, и все его жители являются его подданными… и он может в интересах дела общественного объединять в своих руках сеньории как ему будет угодно».^{477}

В равной мере король может пользоваться по необходимости и имуществом церкви, поскольку по части светской власти и имущества он выступал по отношению к ней сеньором, так что «все мирское она имеет от королей».^{478} Кроме того, иногда проводилась та мысль, что церковь несправедливо владеет имуществом, и потому король может взять на себя ее функции распределения имущества среди бедных: «В Писании сказано, что вы, клирики, получаете церковное имущество ради лишь поддержания своего существования и обязаны довольствоваться такой пищей и одеждой, какой довольствовались Апостолы; а все, что сверх того, должны распределять среди бедных и нищих. И если вы этого не делаете, то мы (король, рыцари) обязаны взять это на себя ради спасения души и поддержания бедных».^{479}

В XV в. идея необходимости, или нужд государя и дела общественного, пустила довольно глубокие корни в общественном сознании. К ней прежде всего апеллировали в целях обоснования необходимости налогообложения, через которое подданные соучаствуют в поддержании общественного блага, и регулярной армии. Очень характерны в этом отношении обвинения, которые на штатах 1484 г. были высказаны депутатам третьего сословия в ответ на их требования сократить налоги и взимать их только с согласия штатов: «Это значит чрезмерно умалить власть короля… Вы препятствуете подданным платить государю столько, сколько требуют нужды королевства, и мешаете им участвовать в государственном управлении, что противоречит законам всех королевств. Вы желаете предписать монархии воображаемые законы и уничтожить старые».^{480} Прозвучали эти обвинения из уст представителей аристократии.

Если для одних это была благая идея, поскольку с ее помощью можно было оправдать разнообразные акции монархии, ущемляющие права подданных, то для других по той же самой причине она была ненавистной. Напомним уже приводившиеся слова Т. Базена, писавшего, что Франция «под предлогом необходимости содержания этой наемной армии брошена в пропасть рабства податями и налогами, так что нынче все жители публично объявлены подлежащими взысканию тальи по воле короля… которая взимается самым бесчеловечным образом, и никто не осмеливается ни слова сказать, ни голоса возвысить. В глазах прислужников тирании сомнения в этом праве короля страшнее сомнений в истинах веры, и кто так или иначе выскажется против, будет обвинен в оскорблении величества и немедленно наказан».^{481} Т. Вазен, несомненно, очень точно отразил убеждения «прислужников тирании». Для них право налогообложения – неотъемлемое суверенное право короля, нарушение которого должно караться как оскорбление величества.

В отношении прав короля менять статус человека, воспринимавшийся как часть «своего права», римская концепция суверенитета представляла принцип «imperator potest auferre magistrat um» (император может сместить магистрата), на основании которого король мог смещать должностных лиц по своей воле.^{482} На какое противодействие наталкивалась его реализация, будет рассмотрено ниже. Здесь же еще заметим, что в XV в. за королем окончательно закрепилось право аноблирования,^{483} хотя оно, конечно, прав подданных не задевало.

Таким образом, новая доктрина королевской власти, строившаяся на римском и каноническом праве, имела явную тенденцию к абсолютизации полномочий короля. Он обладает исключительным правом законотворчества, и сама его воля является законом, которому все подданные обязаны подчиняться. Он выразитель общественной необходимости и пользы, ради чего может потребовать от подданных принесения в жертву их прав. По существу эта концепция тяготела к отрицанию каких-либо прав подданных перед лицом монарха и сохранению за ними одних лишь обязательств.

В общественном сознании этой доктрине противостояла традиционная этико-политическая концепция. Но помимо нее из арсенала античной политико-правовой мысли привлекались различные идеи, призванные оградить права подданных и положить какие-то пределы королевскому суверенитету. Так, наряду со старым принципом совета и согласия, придерживаясь которого, король должен осуществлять управление, привлекался римский правовой принцип: «что касается всех, всеми должно быть одобрено» («quod omnes tangit omnibus comprobetur»).^{484}

В соответствии с ним законы, установления, объявление войны или введение налогов – все подлежит обсуждению и одобрению подданных, т. е. их делегатов. Как говорил на одном из заседаний Парижского парламента в 1433 г. теолог Гийом Эрар, «кто желает издать закон или постановление, тот должен созвать тех, кого это затрагивает».^{485}

Развитие и обоснование этого принципа в системе римских правовых понятий так или иначе выводило на утверждение суверенитета народа, в противовес суверенитету государя или в объяснение его происхождения от народного суверенитета. Такой взгляд, хоть и редко, но встречается во Франции той эпохи. Особенно примечательна в этом отношении речь сеньора де Ла Роша на штатах 1484 г.: «Как мне известно из истории и от моих предков, короли изначально избирались суверенным народом, отдававшим предпочтение наиболее доблестным и искусным людям. Каждый народ избирал короля для своей пользы, и короли, таким образом, существуют не для того, чтобы извлекать доходы из народа и обогащаться за его счет, а для того, чтобы, забыв о собственных интересах, обогащать народ и вести его от хорошего к лучшему. Если же они поступают иначе, значит являются тиранами и дурными пастырями… Разве не приходилось вам читать, что государство – это дело народное? А если это так, то как же может народ пренебрегать и не заботиться о своем деле? Как могут льстецы относить суверенитет государю, если государь существует лишь благодаря народу?» Далее оратор заявляет, что «ни одно установление не может быть здоровым и прочным, если оно сделано против воли штатов, без их совета и согласия».^{486} Как отмечает автор дневника этих штатов, «эта речь была выслушана всем собранием очень благосклонно и с большим вниманием».^{487}

Речь де Ла Роша интересна еще и тем, что в ней сплелись как старые феодальные идеи совета и согласия, так и новые, почерпнутые из римской культуры. Именно такая амальгама, надо полагать, и была свойственна общественной мысли.

Повторим, однако, что во Франции в общественном сознании суверенитет государя явно брал верх над суверенитетом народа. Тем не менее не стоит недооценивать идею народного суверенитета, поскольку она тлела в уголках сознания, способная вспыхнуть и овладеть умами, как это случилось в эпоху гугенотских войн, когда она получила широкое распространение благодаря сочинениям монархомахов.

Социально-политическая мысль, таким образом, все более склонялась к развитию теории королевского суверенитета. Но на этом пути перед ней грозно вставал призрак тирании. Этико-правовая феодальная концепция проблему тирании разрешала, допуская неподчинение и сопротивление королю-тирану. Политическая теория исходящая из народного суверенитета, также предусматривала контроль за действиями короля со стороны представителей народа, сословного представительства. Но теория королевского суверенитета в принципе не допускала каких-либо действенных санкций с целью предупреждения тирании. Начиная с XII в. для европейской политической мысли, развившейся в этом русле, это действительно была проблема и настоятельная, и трудная. Не рассматривая различные варианты ее разрешения на уровне высокой теории, поскольку вопрос довольно обстоятельно освещен в литературе,^{488} обратимся лишь к мыслям на сей счет Ж. Жювенеля дез Юрсена, в которых по существу отражены все эти варианты. Подчеркивая приоритет суверенного государя перед законом, он говорит: «Я не хочу сказать, что император или король подлежит действию законов и подчинен им так, что не может, буде пожелает, действовать вопреки им или изменить их, ведь “государь не связан законами”. Но он не должен этого делать без справедливой и разумной причины, и ему подобает по своей воле и по сознанию долга подчиняться законам, ибо иначе он будет поступать как тиран, а не король».^{489}

Итак, государь должен руководствоваться разумностью и справедливостью и по своей воле ограничивать себя и подчиняться законам. Мысль, таким образом, переключается на нравственный регистр, она далее спокойно может воспроизвести многие идеи этической концепции, а в итоге неизбежно придет к идее Бога. Ибо в этом случае только Бог и страх перед ним могут быть гарантом справедливости государя.

Политико-правовая теория, не предусматривавшая реального механизма ограничения власти короля над подданными и передававшая ему полный суверенитет, замыкалась на личности монарха. Она также была персоналистской, но представляла персону короля прежде всего как носительницу суверенных прав, а затем – личных достоинств. Обобщая последние, можно сказать, что главные из них – разум и вера. Это примерно то же самое, к чему иным путем, без римских правовых понятий, пришел Ф. де Коммин. Для французской политической мысли это был, так сказать, естественный финал ее развития.

Персона короля, который, будучи суверенным, сам должен определять пределы своей власти, руководствуясь разумом и христианской верой, приобретала чрезвычайное значение. Если вера в нравственные способности людей оскудевала, то вера в короля, напротив, укреплялась. И эта вера питалась и крепла благодаря тому, что король был «человеком божественным», и ореол божественности сиял все сильнее на протяжении XIV–XV вв.