Текст книги "Капитан Быстрова"

Автор книги: Юрий Рышков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

16

Быстрову поместили в госпиталь, расположенный близ центра города, в просторном здании школы.

Около двух недель Наташа была в очень тяжелом состоянии. Ее изнуряли высокая температура и головные боли. Только в конце января она почувствовала некоторое облегчение. Слабая, осунувшаяся, с запавшими глазами, с заострившимся носом и туго забинтованной головой, Быстрова своим печальным видом наводила тоску и уныние на лечащего врача Бокерия и на соседок по палате.

Когда миновал самый трудный период болезни и дело пошло на поправку, Наташа все чаще и упорнее стала думать о последних событиях: боевом вылете, ранении, таране, аварии самолета и своем спасении. Напрягая память, она силилась вспомнить мельчайшие подробности того злополучного дня, но, несмотря на усилия, не могла этого сделать. Обморочное состояние при ранении и потеря сознания совершенно вычеркнули из памяти многие детали, и в воспоминаниях оставались глубокие провалы. Это беспокоило и угнетало Наташу, словно все то, что не вспомнилось, как раз и было самым главным, решающим и утраченным, как ей казалось, навсегда.

Вначале, оберегая покой Наташи, ей о многом не рассказывали, и только теперь она узнала, что в первые дни к ней в госпиталь не раз заходили Смирнов и Станицын, «выпрашивая» у врача разрешения хоть издали, хоть одним глазком взглянуть на нее. Часто заезжал Сазонов. Головин несколько раз справлялся о ее здоровье и беседовал с Бокерия, под чьим непосредственным и неотступным наблюдением находилась Наташа.

Почти ежедневно бывала в госпитале Настенька. Когда Наташа лежала без сознания или бредила, никого не узнавая, девушка проводила около нее все свободное время. Уткнувшись лицом в пикейное одеяло, висевшее на никелированной спинке кровати, она горько плакала, и трудно было сказать, о чем она думала в эти минуты – о тяжелом состоянии Быстровой или о гибели Никитина.

Ранение Наташи, которую Настенька горячо любила и к которой относилась как к старшей сестре, еще больше усиливало ее личное горе, невольно заставляя думать, что ее, Настенькина, жизнь теперь разрушилась, а сама она неизвестно зачем уцелела, зачем живет, движется, что-то делает.

Рано оставшись сиротой, Настенька легко привязывалась к людям и высоко ценила даже самое незначительное внимание к себе.

Когда Наташе стало лучше, девушки потихоньку беседовали, иногда обе горько плакали. Однажды дежурный врач заметил этот «дуэт» и запретил Настеньке навещать раненую. Несколько дней Настенька бегала по госпиталю, пока наконец при поддержке доктора Бокерия не добилась разрешения снова дежурить около летчицы. Она дала слово главному врачу и доктору Бокерия, что, кроме веселых разговоров, ничем иным занимать Наташу не будет. С тех пор Настенька строго выполняла данное обещание, мужественно боролась со своим горем, запрятанным глубоко в сердце, и болтала с Наташей о всяких пустяках или рассказывала смешные случаи из жизни своих знакомых. Лишь иногда осторожно сообщала о боевых делах полка, не упоминая о потерях.

Дни тянулись медленно, однообразно и походили друг на друга, как близнецы. И все же каждый новый день приносил Наташе что-то новое и значительное, рожденное неустанной работой мысли.

Люди, предоставленные самим себе, в часы и дни вынужденного бездействия задумываются над тем, что их особенно занимало в прошлом, но о чем они нередко забывали в хлопотливых будничных делах. Так было и с Быстровой. Страдая бессонницей, она размышляла о войне, о Родине, о тяжелой борьбе народа с врагом, о сущности и целях войны. Она думала о матери, сестре и братишке, оставшихся на оккупированной земле, и вспоминала рассказы о фашистском варварстве, о котором читала в газетах. В такие минуты слова «священная Отечественная война», грозные и суровые, звучали для нее не общепринятой формулой, а живым голосом ее собственного сердца.

17

Пятеро моряков получили увольнительные в город. Они тщательно побрились, отутюжили брюки, до блеска начистили ботинки.

Вручая матросам увольнительные, Сазонов внимательно и придирчиво осмотрел каждого. Ни единой ниточки или пылинки не обнаружил он на черных матросских форменках. Моряки шли в госпиталь навестить Быстрову. Больше месяца минуло со дня ее ранения.

– Что ни говорите, друзья, – рассуждал Панов, чернобровый, с задумчивыми, грустными карими глазами матрос, – а наш корабль орден получает! Операции операциями, а получаем-то мы определенно за нее. В приказе говорится: «За смелость и отвагу… за выручку боевого товарища…»

Горлов весело причмокнул:

– Дела! За прыжок в воду – правительственная награда!

– Смотря за какой прыжок! – пробасил Усач.

– Ясно! – согласился Горлов. – Здесь прыжок высокого назначения…

– Но всего с высоты трех метров! – пошутил Алексеев.

– Сазонова тоже наградят, – продолжал Панов. – Если катер получает, и он получит. Всегда так…

– Он заслужил. На всю эскадру авторитетом стал.

– Дерзко воюет! Помнишь, как неделю назад дали?!

– Да, даем жизни фрицам! Ловко тогда подводную лодку в расход пустили…

– А в тот раз… Батьку Шведова первого ранило, а перевязывался последним. Не хотел врача отвлекать от Натальи Герасимовны и от ребят… Так в строю и остался…

– Батька тих, но крепок… Он вроде Сазонова: настоящий моряк…

– Морской волк!..

Мысль, внезапно промелькнувшая в голове Алексеева, заставила его остановиться. Он посмотрел на товарищей:

– Как бы нам, ребята, на торжество Наталью Герасимовну заполучить? Нельзя без нее…

– Идея, Вася! Блестящая идея! Будем просить, – твердо сказал Панов. – Здорово получится!

Один лишь Храпов отнесся к идее Алексеева с недоверием.

– Как бы не так! Ждите! – заговорил он. – Не пустят гвардии капитана. Слаба, скажут… Врачи все на один лад. Для них и здоровый человек вроде больного, а больной вроде покойника. – И он безнадежно махнул рукой.

– Мы Сазонова попросим. Пусть похлопочет. Для нас он все сделает…

– Посмотрим, – опять усомнился Храпов.

Около цветочного магазина Панов остановил товарищей:

– Возьмем букет?

– Дело! – согласился Алексеев и решительно направился к двери магазина.

– Она вам не барышня, чтобы букеты дарить, а гвардии капитан! – возразил Храпов. – К тому же цветы – для покойников. Не видите: венок выставлен?

Моряки растерялись. Усач на мгновение остановился и повернулся к Храпову:

– Почему же для покойников? Цветы есть цветы…

Зашли в магазин. И пока ожидали продавца, Храпов искоса поглядывал на прислоненные к стене венки.

Наконец из глубины помещения, отделанного корой деревьев и мохом, заставленного бумажными и живыми цветами, ветками магнолий и кипарисов, показался сонный пожилой человек с толстым багровым лицом и красными глазами.

– Папаша! – весело обратился к нему Горлов. – Для подарка живому человеку у вас цветы имеются?

– Пожалуйста, выбирай, – вяло ответил продавец.

– Ты сам набери букет… Да получше.

– На сколько?

– На все, – подал Алексеев деньги.

Мельком взглянув, продавец принялся набирать букет самых ярких и пышных цветов.

– Стой, стой! Астры не надо! – запротестовал Храпов. – Они же в венках имеются!..

– Ва! – удивился продавец. – В венки тоже полагается.

– Поймите, гражданин, – тревожно произнес Усач, – нам как для невесты нужно… Для живого человека!

– Пожалуйста! Не хочешь астры – не надо. С астрой пышнее.

– Не надо пышнее! – взмолился Храпов. – Давай без покойницких!

– «Любовь моя последняя, как астры – последние у осени цветы…» – продекламировал Панов и взял из рук продавца завернутый в газету большой букет.

Моряки направились к выходу.

Продавец внимательно посмотрел им вслед, а когда они вышли, покачал неодобрительно головой и принялся скручивать толстую цигарку.

– Чудаки, – рассуждал он сам с собой, – нашли время цветы дарить невестам, если вот-вот бомбить будут. А если и не будут, то все равно – какое время?.. Ва-а! Что за народ?!

18

В широкое окно палаты били золотые солнечные лучи. От этого комната казалась особенно светлой и выглядела, как ни странно, почти радостной. На никеле кроватей сияли солнечные зайчики, разбрасывая по стенам и потолку легкие узорчатые блики.

Кроме Наташи в палате находились еще две женщины: военный врач Надежда Семеновна Львова и штурман бомбардировочной авиации Варя Овчинникова. Надежда Семеновна, высокая, полная, с редкой сединой в черных волосах, была ранена в колено на Северном Кавказе несколько месяцев назад. Раздробленный сустав надолго приковал ее к постели. Штурман Варя Овчинникова, молоденькая девушка, в недавнем прошлом веселая и жизнерадостная, «плясунья», как называли ее дома, потеряла ступню при прямом попадании в самолет зенитного снаряда. Ногу ей ампутировали ниже колена.

Обе женщины, считавшиеся «старожилами», скоро привыкли к «новенькой» и полюбили ее. Беседуя меж собой, как умеют беседовать только женщины, они выучили назубок биографии друг друга чуть ли не с самого дня рождения; познакомились с подругами и родственниками. Наташа и Варя узнали характер и привычки мужа Надежды Семеновны, инженера авиационного завода, в шутку именовавшего себя «мужем фронтовички».

Между женщинами установились хорошие, непринужденные отношения, и Надежда Семеновна нередко называла обеих девушек «дочками», а они ее «мамой Надей» или «тетей Надей», смотря по настроению и обстоятельствам.

Утром, когда Наташе сказали, что к ней придут моряки, разговорам и пересудам не было конца. Соседки Наташи уже знали о боевой дружбе летчицы с моряками и о том, что спасением своим она обязана только им.

Поэтому Надежда Семеновна и Варя были заранее расположены к морякам.

– А вдруг не придут? – спросила Наташа, нетерпеливо поглядывая на маленькие золотые часики.

Варя усмехнулась:

– Я уверена: они стоят на улице где-нибудь поблизости и вроде тебя ждут назначенного часа! Так что готовься…

Уверенность соседки подбодрила Наташу, Выдвинув ящик тумбочки, она достала оттуда блюдечко и из бумажного пакета высыпала на него шоколадные конфеты, присланные на днях Головиным.

– Брось-ка сюда мензурку! – заговорщицки подмигнула она Варе.

Та протерла полотенцем мензурку и бросила Наташе.

Потом Варя попыталась открыть тупым столовым ножом коробку со шпротами, но, как ни старалась, у нее ничего не вышло. Отложив консервы в сторону, она сокрушенно пробормотала:

– Самих заставим, а хлеб нарежу…

Дверь скрипнула. Вошел доктор Бокерия и весело оглядел палату:

– Наталья Герасимовна, готовьтесь к приему гостей! Наряжаем их в халаты. Помните, ровно десять минут…

– Пятнадцать!

– Десять!

Бокерия приветливо кивнул женщинам и скрылся. Разложив на тарелочке хлеб, Варя стала подкрашивать губы.

– Вы посмотрите на нее! – посмеивалась Надежда Семеновна. – Хочет морякам понравиться.

– Всего лишь скрыть бледность. А вообще я люблю помаду. Даже бомбить летала с накрашенными губами…

В дверь постучали.

– Милости просим! – счастливым голосом отозвалась Наташа.

В белых халатах, ступая на цыпочках, вошли моряки и сразу же остановились в замешательстве.

– Здравствуйте, Наталья Герасимовна! – нашелся наконец Алексеев. Из-за его плеча выглядывал Панов.

Они поклонились Надежде Семеновне и Варе. Горлов и Храпов, стоя за широкой спиной Усача, делили впопыхах букет.

– Извините нас, но ничего более нового мы не смогли придумать… – начал Панов и, повернувшись, увидел, к своему удивлению, в руках товарищей уже не один, а три небольших букета.

Храпов, Горлов и Усач преподнесли женщинам цветы.

– Спасибо, друзья! – сказала Наташа. – Спасибо! Такие чудные цветы! Знакомьтесь: это Надежда Семеновна Львова, военврач, это – Варя Овчинникова, штурман…

– Небесный? – спросил Горлов и улыбнулся своей находчивости.

– Угадали, – ответила Наташа. – Небесный! Тоже ранена. Лейтенант…

– Честно говоря, мы не знали, что вас трое, а то бы принесли побольше… Вот столько! – развел руками Алексеев.

– Ну что вы, что вы! – в один голос заговорили женщины.

– В следующий раз будем знать, – забасил Усач, вручивший цветы Варе и сейчас поспешно вытиравший влажный лоб.

– Вам жарко? – удивилась Варя.

– От волнения… Сознаться, цветов ни разу не приходилось преподносить. Всю жизнь на флоте… В холостяках… Какие уж тут цветы.

Заметив отчаяние на лицах Панова и Алексеева, он прикусил язык.

– Это так, к слову, – Усач ретировался и громко, как труба, высморкался. «Треба лечь в дрейф», – подумал он.

Усевшись вблизи Быстровой, моряки стали наперебой расхваливать палату. Видя, как трудно им разрушить нелепую, невесть откуда взявшуюся официальность, Наташа вытащила из тумбочки несколько пачек папирос «Рекорд».

– Это вас Надежда Семеновна угощает. Но здесь не курить. И Варя достала для вас очень хорошую вещь… Коньяк! Мы ведь все ждали вашего прихода.

– Мы очень тронуты, – проговорил Алексеев, а Усач многозначительно крякнул и потрогал свой длинный ус.

Варя, разглядывая его огромную фигуру, решила, что он легко откроет банку консервов. Но на ее просьбу Усач застенчиво возразил:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, мы и так сможем.

– То есть вместе с банкой?

– Вот так: под щелчок! – Усач поднял руку и звонко щелкнул пальцами.

– Нет, нельзя, – запротестовала Наташа, – обязательно надо закусить. Иначе вы и домой не дойдете…

– Не сомневайтесь, товарищ гвардии капитан! – усмехнулся Горлов. – Отшвартуемся по полному штилю.

Бутылку раскупорили, и Горлов с полной мензуркой в руках начал торжественную речь:

– Наталья Герасимовна! Вы и ваши подруги, а короче говоря, вы, наши дорогие боевые женщины, а…

– Давай еще короче, – сказал Храпов. – Ты не доклад о Восьмом марта делаешь. Десять минут всего приказано.

– Есть! За ваше здоровье и благополучие! – Горлов залпом осушил мензурку, передал ее Усачу. В эту минуту в дверях показалась санитарка:

– Товарищи флотские, врач предупреждает: три минуты осталось.

– Есть! – Алексеев встал. – Сейчас идем…

– Флотским только борщ бывает! – незло пробасил Усач, передавая мензурку Панову.

Санитарка вышла. Алексеев заговорил стоя:

– Помимо удовольствия видеть вас, Наталья Герасимовна, мы хотим сообщить вам одну новость. Вы, может быть, слыхали, а может быть, читали в нашей фронтовой газете, что флагманскому торпедному катеру вручают орден Боевого Красного Знамени… Мы мечтаем, чтобы на торжестве по случаю вручения ордена присутствовали и вы как наш почетный гость. Из нас тоже кое-кто получает… за вас… В приказе так и сказано: за спасение и выручку боевого товарища.

– Неужели так и сказано? – спросила удивленная Наташа.

– Именно так! – подтвердил Панов.

– Когда же состоится вручение?

– Послезавтра.

– О! Послезавтра меня не пустят. Еще рано… Мои дела идут не совсем хорошо…

– Немыслимо без вас! – огорчился Алексеев. – Никак немыслимо!

– Что ж делать, друзья! Я всей душой буду с вами. Я горда и рада за вас.

– Наталья Герасимовна! Да не говорите так! Без вас нельзя! – досадовал Панов. – У нас после торжества обед парадный. И для вас лично сюрприз имеется. Уже приготовили!

– Какой сюрприз?

– Строго секретно. Поэтому присутствие ваше необходимо.

– Я готова с радостью… Но врачи не пустят.

– Да мы вас на руках в кровати снесем! Только согласитесь.

– Понесем через весь город, лишь бы с вами, – твердо сказал Алексеев.

– А если гвардии капитану еще рано выходить? Мы вот просим, а потом осложнения будут! – вступился Храпов, не представляя себе, как это можно нести кровать с человеком по городу и не угодить в комендатуру.

В палату заглянул доктор Бокерия:

– Товарищи, вас предупредили?

– Извините, товарищ военврач, – ответил Усач и поднялся.

Торопливо распростившись, моряки направились к выходу.

– Передайте привет Игорю Константиновичу Сазонову, доктору и всем, всем, – сказала Наташа. – Навещайте обязательно! Расскажете мне о торжестве. Не забывайте, иначе я буду долго болеть!

– Есть! Благодарим! Обязательно! Счастливо оставаться!

– Так и уходите? И про сюрприз не скажете?

– Нет! Не спрашивайте, строго секретно! – мягко улыбнулся Панов, выходя последним.

В дверях он задержался:

– Мы своего добьемся. Вместе праздновать будем! – И вдруг весело сверкнул глазами: – «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем», вы будете с нами! Верьте слову моряка…

19

Сазонов хорошо понимал и разделял желание матросов видеть Быстрову на торжестве. Он решил «доложить по начальству» просьбу.

Вечером, после предварительной поездки «на разведку» в госпиталь к главному врачу, с которым он беседовал в присутствии лечащего врача Бокерия, моряк подал рапорт контр-адмиралу Славину, докладывая о желании моряков видеть у себя Быстрову и о том, что она сможет отправиться на корабль только дней через десять.

Славин немедленно вызвал к себе Сазонова.

– Трудную задачу предлагаешь, – встретил адмирал моряка, поглядывая на его рапорт.

– Как же быть, товарищ адмирал? Люди заслуживают внимательного отношения к себе…

– Я не спорю. Но, сам подумай, что я могу сделать?

– Кроме того, некоторые матросы награждены за спасение Быстровой.

– Об этом я знаю лучше тебя! – усмехнулся Славин. – Но есть много разных «но»… Словом – подумаю… Попытаюсь… Пока иди. Вызову…

Поздно ночью Сазонова вторично вызвали в штаб к Славину.

– Еще раз здравствуйте, Игорь Константинович! Садитесь, – деловым тоном заговорил контр-адмирал. – Знаете, дело дошло до штаба флота – не как-нибудь! – продолжал он. – Признаться, я не знал, как мне быть, – Славин набил трубку, закурил ее и раза два глубоко затянулся, – а сделать для тебя и твоего экипажа приятное мне чертовски хотелось! Я и доложил обо всем командующему…

Сазонов ловил каждое слово контр-адмирала, и, когда тот, посасывая трубку, делал остановки, они казались ему непомерно длинными.

– Командующий дал мне право решить этот вопрос самому, поскольку представление вашего корабля к награде исходило от меня. Вручать награду буду тоже я. – Славин на минуту умолк, попыхивая трубкой и медленно выпуская дым вверх и в сторону, что-то соображал. – Я считаю возможным вручить правительственные награды не завтра, а… через десять дней.

– Спасибо, товарищ адмирал!

* * *

Через два дня Сазонов навестил Наташу и передал ей официальное приглашение «в качестве почетного гостя моряков присутствовать на торжестве по случаю вручения кораблю ордена».

Сазонов пробыл в палате четверть часа. Он внимательно присматривался к Наташе, воскрешал в памяти их былые встречи, подробности ее спасения. Они запечатлелись в его душе так, будто все происходило минуту назад. Вот он поднял ее с палубы, неподвижную, тяжелую. До сих пор он ощущал леденящий холод ее мокрого комбинезона.

Потеряв нить разговора, Сазонов смутился и виновато взглянул на Наташу:

– Я не утомил вас?

– Помилуйте! Вы же знаете: я так рада! – ответила Наташа, разглядывая его благородное, мужественное лицо. – Игорь Константинович, почему вас везде называют по фамилии? Ведь у вас такие красивые имя и отчество… – вдруг ни с того ни с сего спросила Наташа.

– Зато вас повсюду величают Натальей Герасимовной.

– Удивительно, не правда ли?

– Вероятно, людям подходит либо то, либо другое. Старикам зачастую идет отчество. Их так и называют Карпыч, Трофимыч, Петрович… Заметили?

Наташа молча кивнула. Ей было неважно, о чем говорит Сазонов. «Лишь бы говорил», – думала она.

Сазонов чувствовал на себе теплый, пристальный взгляд летчицы, который волновал его и радовал. Так смотрят на человека, далеко не безразличного сердцу. Если бы она не смотрела на него, то он бы смотрел на нее все время. Встречаться же взглядами при посторонних женщинах ему казалось неделикатным в отношении Наташи.

– Вы знаете Усача? – спросил он. – Поголовно все и везде его так и зовут. Фамилию свою он как бы подкрепляет длинными тараканьими усами. И никому не придет в голову назвать его по имени и отчеству – Семеном Лукичом. – Сазонов улыбнулся. – Вчера я сказал одному офицеру нашего дивизиона: «У нас девятого в гостях капитан Быстрова будет». «Кто такая?» – спросил. «Наталья Герасимовна, не знаешь разве?» – «А, Наталья Герасимовна, так бы и сказал, а то Быстрова!» На нашем катере вас все тоже называют Натальей Герасимовной. Один Храпов величает «гвардии капитаном».

– Я из духа противоречия буду впредь называть вас только Игорем Константиновичем!

– Не выйдет! Очень длинное отчество. «Сазонов» проще…

– Кстати, Игорь Константинович, хочу спросить… Моряки говорили мне о сюрпризе. Вам что-нибудь известно?

– Разумеется…

– Что за сюрприз? Не скажете?

– Нет!

– Почему?

– Секрет… Придется потерпеть. О сюрпризе узнаете девятого. И больше не спрашивайте: мне строго наказано молчать.

– А я восемь дней должна мучиться?

Сазонов беспомощно развел руками.

Последующие дни для Наташи тянулись особенно медленно. Время коротала за чтением и разговорами. Большую радость доставляли сводки Совинформбюро. На Северном Кавказе шло успешное наступление наших частей. Были освобождены Армавир, Тихорецкая, Майкоп, Ейск, Азов. Шли бои за Краснодар и Ростов. Завершалась ликвидация окруженной немецкой группировки под Сталинградом.

Заходили проведать Наташу полковые друзья. Ее навестили командир полка Смирнов, Мегрелишвили, только что получивший звание капитана, замполит Станицын и генерал Головин.

Накануне девятого, поздно вечером, забежала Настенька. Последнее время она была очень занята и редко виделась с Наташей. Выглядела она повзрослевшей, серьезной. Рассказала, что просила откомандировать ее в школу снайперов. Быть медсестрой казалось ей мало, в особенности теперь, после гибели Андрея Никитина. Смирнов категорически запретил даже думать об этом и сказал, что никуда из полка ее не отпустит.

– Поправлюсь, будем вместе жить. Какой из тебя снайпер? Не так все просто, Настенька, как тебе кажется, – говорила Наташа и гладила ее маленькие красивые руки.