Текст книги "Капитан Быстрова"

Автор книги: Юрий Рышков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

9

На аэродром Наташа вернулась в сумерках. Выйдя из автобуса, она медленно брела по асфальтовой дорожке, думая о том, что знакомство с моряками будет поддерживать ее и во многом поможет в боевой работе. Теперь ей легче станет вступать в бой, защищая людей, которых она знает в лицо, знает их голоса и повадки.

Неотступно думая о моряках, Быстрова переоделась в военную форму и сошла вниз, в офицерскую столовую.

За крайним столом у окна сидели Никитин и замполит Яков Иванович Станицын. Быстрова направилась к ним.

Станицын добродушно посмотрел на нее, отодвинул от стола свободный стул, тем самым приглашая Наташу присоединиться к ним. Его умные, выразительные глаза ласково смотрели на нее. Станицын взглядом похвалил Наташу за то, что она наконец-то выполнила свое обещание.

– Садись, гостем будешь! – указал на стул Никитин.

В его голубых глазах сквозило лукавство: представлялась возможность попикироваться и «разыграть» Наташу.

Подали обед.

Никитин ел неохотно и, загадочно улыбаясь, разглядывал Наташу. От Горюнова он уже знал о разговоре Быстровой с контр-адмиралом и Сазоновым, о ее поездке в город. Теперь Никитин искал повод, чтобы пошутить и на этот раз выйти победителем.

Отставив недоеденную тарелку супа, он искоса посмотрел на Станицына.

– Полюбуйтесь, Яков Иванович, с каким завидным аппетитом «наша Наташа» ест. Сразу видно, не накормили у моряков…

– Пожалуйста, не говори глупостей! – не замедлила возмутиться Быстрова.

– Разве ты не на обед ездила?..

Наташа из-под бровей зло взглянула на Никитина, с трудом заставила себя промолчать.

– Говоришь, и в городе не была? – продолжал тот.

– Ну чего ты пристал?

– Спросил из любопытства: не была ли ты в городе?

– Ну была! Навестила моряков. Что дальше?

– Ничего. Не надо нервничать!.. А командир дивизиона торпедных катеров – интересный мужчина. Рослый такой, шатен, с трубкой. Он был сегодня на задании… Сазонов, что ли?

– Ты прекрасно знаешь Сазонова. Но я его там не видела…

– В порту или на задании?

– Господи, боже мой! В порту, разумеется… Чего ради ты пристал?

– Да ты не бойся: я не ревнив.

– Не ерунди, хватит, Андрюша, – сдерживая себя, мягко сказала Наташа. – Ведь сам знаешь, что говоришь чепуху! Привыкли мы с тобой «драться», ты и стараешься. А «драка» не получается. Не тот крен взял. Я могу всерьез обидеться…

– «Заедать» начинает? – шутливо спросил Станицын. Он был очень доволен Наташей. Она сделала наконец то, о чем он когда-то говорил ей.

– Напрасно вы так думаете, Яков Иванович. – Быстрова подняла голову. – Вовсе не «заедает». Я не люблю недостойных намеков. Ведь Андрей тоже хотел навестить наши корабли. Я говорила с ним раньше. Звала, но он…

– Хотел, не спорю, – перебил ее Никитин. – Надо было позвать сегодня, вместе бы поехали…

– Разве ты когда-нибудь соберешься! А напрасно! – Наташа повернулась к Станицыну: – Сегодняшним днем я очень довольна!

Никитин заерзал на стуле:

– Слышите, товарищ майор, «довольна»!

Станицын с задумчивой улыбкой молча посматривал то на Никитина, то на Быстрову.

– Шутите оба, и все тут! – безнадежно махнула рукой Наташа.

Она ничего не хотела навязывать Никитину. То, что ей казалось важным, она вовсе не считала обязательным для других. Она понимала, что Станицын одобрял ее шаг, и этого ей было вполне достаточно.

– Ты, Наташа, не разочаровывайся во мне сразу, – дружески тронув летчицу за руку, тихо и проникновенно сказал Никитин. – Я тоже соберусь и навещу моряков… – Он поднялся из-за стола: – Сейчас на боковую. Надо выспаться. Поднимут часов в пять. Вы извините меня… – Никитин придвинул стул вплотную к столу, раскланялся: – Не удалось тебя разыграть, а жаль!

Когда Никитин ушел, Станицын повернулся к Быстровой.

– Вам, капитан, тоже пора на покой, – сказал он, с наслаждением покуривая послеобеденную папироску.

– Успею…

Яков Иванович пристально смотрел на Быстрову. Ее вид не понравился ему.

– Что вы смотрите так, Яков Иванович?

– Меня интересует, как у вас со здоровьем?

– Превосходно!

– Нет. За последний месяц непрерывных боев вы порядком сдали.

– Это вам только кажется…

– А утром опять на задание…

– Что?

– Я говорю, утром идете на боевое?..

– Конечно, иду!

– Частенько! Вас не особенно щадят. Гоняют наравне с мужчинами.

Насупив брови, Наташа внимательно посмотрела на Станицына. Его слова задели ее за живое.

– Вы начинаете узурпировать права женщин! – пошутила она, стараясь замять неприятный разговор.

– Начинаю… Вы переутомлены. Если надо отдохнуть, скажите. Устрою дней на десять, а то и на пятнадцать…

– Очень прошу, не надо. Отдыха мне пока не требуется… Благодарю вас за доброе отношение… Но как вы можете всерьез говорить об отдыхе, когда на фронте такие дела?

– Если говорю, значит, могу. Нельзя вам равняться с мужчинами. А дела наши не так уж плохи…

– Я сильная… Уверена в этом. А вы не правы! – упрямо сказала Наташа. – Отдых почту за наказание.

– Тебя не переубедишь!

– Так-то лучше! Пойду спать. А то говорю дерзости, и вы не оборвете меня…

На прощание Яков Иванович крепко пожал ее руку:

– На старте увидимся…

10

В пять часов утра по коридору верхнего этажа бывшей гостиницы турбазы шла молоденькая девушка – медсестра Настенька. В руке она держала листок бумаги с номерами комнат, в которых жили летчики капитана Никитина, назначенные в полет, – жили в роскошных для военного времени условиях.

В обязанность Настеньки входило разбудить летчиков, справиться у них о самочувствии, дать по две таблетки неизвестного Настеньке лекарства, сосчитать пульс, записать его в специальную книжицу и сдать ее врачу.

Настенька подошла к двери Наташиной комнаты, тихо постучала. Приложив ухо к косяку, прислушалась. Выждав, постучала сильней и недовольно покачала головой.

После третьего, довольно громкого стука до Настеньки донеслись скрип пружинной кровати, поспешный топот босых ног, а затем голос Наташи:

– Да, да! Сейчас…

– Это я, Наталья Герасимовна! – проговорила Настенька.

Ключ в двери щелкнул, и Наташа, раскрасневшаяся ото сна, впустила медсестру.

– Что же вы спите, Наталья Герасимовна? Время подниматься. Я стучала к вам минут десять назад!

Наташа скользнула под одеяло и, протирая глаза, виновато взглянула на медсестру:

– Слышала, да вздремнулось. Знала, что придешь еще раз. До вылета почти три часа. Хотелось сон досмотреть. Иду я по полям… Кругом цветы. Солнце светит. А навстречу мне кто-то черный… Испугалась сначала, потом вижу: моряк. Обрадовалась, пошла к нему навстречу. И только он хотел взять меня за руку – ты постучала, я и проснулась…

Настенька неодобрительно покачала головой:

– Спите сном праведницы и мирные сны видите перед боевым вылетом! Не могу я понять вас… Разрешите, запишу пульс. А черное не к добру…

– Чепуха, Настенька… Я без предрассудков, не суеверная…

Медсестра взяла Наташу за руку, придавила пальцами запястье и уставилась на часики.

– Тридцать шесть на два, – высчитывала она вслух полминуты спустя, – будет семьдесят два. Нормальный.

Она записала в книжицу: «Быстрова – 72» и снова заговорила:

– Капитан Никитин поспал до десяти вечера, а потом всю ночь в шахматы играл… Семь партий успел. Говорит: «Сегодня я, Настенька, молодцом, из семи партий шесть выиграл! Можете не браниться…»

– У кого же Никитин выиграл? – спросила Наташа.

– Как у кого? У себя! Он сам с собой играл. – Настенька тяжело вздохнула. – И всю ночь не спал. Так врачу и доложу… Пульс у него сто четыре… Спрашиваю – не выпивали? Взъелся: «Что вы, дорогая сестричка! Перед полетом-то?» А с чего же у вас сто четыре? Отвечает: «Так, видно, мамаша заказала!» Я думаю, от нервов у него…

– Какие нервы! – запротестовала Наташа. – Он в бою хладнокровнее всех нас… Выдержка удивительная!..

– Знаю. А пульс у него все же ненормальный. Хотя он и Герой и двадцать три самолета сбил, а врач им вовсе недоволен.

– А что говорит врач?

Настенька немного помолчала, думая о Никитине, затем сказала:

– Он часто забегает к нам, и на вид всегда веселый… Помню, как-то зашел он после полета и рассказывает: «Я, Настенька, часа полтора назад два немецких самолета сжег!» «Как же это вы?» – спрашиваю… «Такое, – говорит, – настроение пришло!» Да как взглянет и пилотку набекрень! Схватил меня в охапку, поднял, три круга вальса по воздуху пронес и посадил на стол к врачу: «Вот вам третий самолет!» Так и убежал… Врач взглянул строго: думаю, меня сейчас под арест… Нет, ничего, обошлось… Я так понимаю, Герои тоже нервы имеют…

Наташа рассмеялась:

– Нервы тут ни при чем! Тут другое что-то, а? – Наташа внимательно посмотрела на Настеньку. – Не влюбился ли капитан Никитин в тебя? Да и ты все время только о нем говоришь…

Откинув одеяло, Наташа села, опустила ноги на коврик, потянулась за чулками.

– Счастливы те, – задумчиво продолжала Наташа, – кто влюблен. И ты счастливая!

– Чем же это я счастливая?

– Всем! Ты влюблена! Капитан Никитин тоже, очевидно, влюблен в тебя! Какая это радость для вас… Правда?

Настенька не ожидала такого вопроса. Она настороженно повернула голову, но, овладев собой, ответила спокойно:

– Что вы такое говорите, Наталья Герасимовна! Я и не думала об этом.

– Так ли?

– Может быть, вы его любите? Тогда скажите прямо. Мне с вами не бороться.

– Что ты! Он мой командир и товарищ…

Настенька в волнении перебила Наташу:

– В командиров тоже частенько влюбляются. И в товарищей.

– Нет, я в него не влюблена. Я думаю совсем о другом человеке. Только не время любовь крутить. Не до того… А ты люби. Скажи правду: ведь влюблена?

У Настеньки задрожали губы.

– Не знаю, – еле слышно проговорила она и достала из кармана халата цветную коробочку. Дрожащими пальцами вынула оттуда две таблетки и положила их на клочок чистой бумаги возле графина с водой.

– Одну примите, как оденетесь, другую после завтрака или на аэродроме перед стартом.

– Опять какая-нибудь гадость, – поморщилась Наташа.

– Приказано принимать – и все! Никитин – тот никогда насчет лекарств не спорит. А вы… – Настенька встала и глубоко вздохнула: – Пойду проверю еще раз вашего командира. Не уснул бы?

– А ты мне так и не сказала… Легче будет, если поделишься. Я тебе зла не хочу и болтать не стану… Мне интересно, верно я угадала?

Медсестра молча вышла, но сейчас же просунула голову в дверь, сверкнула глазками и смущенно проговорила:

– Не знаю, может быть…

Проговорила и скрылась.

Наташа подумала о Сазонове. «Да, только он, и больше никто… Но время ли сейчас?» Отмахнувшись от тревожной мысли, стала одеваться.

А в это время Настенька подошла к комнате Никитина. Сердце ее учащенно билось. И страшно, и радостно становилось от этого. «Неужели влюблена? Неужели Наталья Герасимовна права?» – думала она, и от этой мысли захватывало дыхание и словно бы недоставало воздуха.

Оглянувшись по сторонам, она тихо постучала в дверь. Услышав приглашение войти, потянула ручку и, как перед экзаменом, нерешительно переступила порог.

– Я, товарищ капитан, проверить…

– Ты, Анастасия Григорьевна, меня уже проверяла. (По имени и отчеству Никитин называл ее в шутку.) Видишь, бреюсь, красоту навожу, хочу немцам понравиться… И тебе, конечно… Пульс тоже считан. Весь я проверен. Теперь себя проверяй, если больше некого…

Настенька растерялась:

– Я проверила…

– Сколько же у тебя? Небось тоже ударов сто? – балагурил Никитин.

– Пульс? – удивилась Настенька. – Я не пульс проверяла! Я себя… – сорвалось у нее, и слезы закапали из глаз.

Застыдившись, она бросилась к двери. Удивленный внезапной переменой в настроении девушки, Никитин вскочил и поймал ее за руку:

– Я виноват в чем-то?.. Не так сказал что-нибудь?..

Настенька отвернулась и, не пытаясь высвободить руку, продолжала плакать.

– Что с тобой? Обиделась на меня? – допытывался Никитин.

– Нет! Что вы! Я так. У меня тоже нервы есть, хоть я и не воюю.

Никитин привлек Настеньку к себе, ее голова покорно склонилась к нему на грудь.

– С кем же тебе воевать-то?.. На печи с тараканами?.. Маленькая, о папе и маме стосковалась? Тяжело тебе одной… А вообще-то плакать не надо. Сядь, успокойся…

Он усадил Настеньку на стул.

– Я тебя сейчас шоколадкой угощу. Хочешь?

– Что вы со мной, как с ребенком, разговариваете?

– А как же еще?

– Мне семнадцать скоро…

– Подумаешь! – развеселился Никитин. – Невеста! Мне двадцать четыре, а я себя еще женихом не считаю!.. Хочешь, буду с тобой, как с невестой, разговаривать. Хочешь?

Никитин принялся веселить ее:

– Ну вот… Во-первых, не извольте плакать, Анастасия Григорьевна! Во-вторых, не угодно ли? От всего сердца!

Он вытащил из стола плитку шоколада и подал ее Настеньке. Она тихо всхлипывала и, смущенно улыбаясь, сквозь слезы глядела на Никитина, а шоколад положила на стол.

– Ну что с тобой? – остановился перед ней озадаченный Никитин. – Разве можно плакать, да еще без причин? Мы ведь с тобой русские люди, а это обязывает…

– Что ж, и плакать нельзя, если русские? Все нации плачут.

– Нам нельзя! Вставай! Улыбнись. Хочешь, давай поцелуемся?

– Давайте, товарищ капитан, может, легче станет! – по-детски наивно ответила медсестра, вытирая слезы.

Никитин ласково и нежно обнял Настеньку, поцеловал в губы. Потом отстранился и взглянул на нее. Ее полуоткрытый рот горестно улыбался, поблескивая ровными белыми зубами. Ресницы вздрагивали на закрытых глазах.

– Ты в самом деле уже не подросток, а настоящая барышня…

– А вы как думали? – грустно спросила она.

– А я думал, не так… Ну, не беда! Это мы вроде помирились или попрощались.

– Попрощались? – Настенька широко раскрыла глаза, отступила назад.

– Лечу ведь, – пояснил Никитин.

– Что с вами! Как можно говорить так?

– Всякое бывает…

– Нет, нет! Не говорите… Не хочу думать о том… Мне так хорошо с вами… и… и никого другого я никогда не поцелую…

– Малость ошиблись мы. Я и сам не ожидал…

Никитин присел к столу и перед небольшим зеркалом стал натирать щеки одеколоном. Настеньке он был виден в профиль. Ей хотелось броситься к нему, крепко обхватить его голову, целовать ее, обнять всего и больше никогда не выпускать из рук. Ею овладел ужас от сказанного им невзначай слова. Зачем он его сказал, это нехорошее слово «попрощались»?

– Извините меня, товарищ капитан… я пойду… Извини, Андрюша…

– За что, милая? Ты чаще приходи ко мне. Буду с тобой по-родному беседовать… Мы так и войну докоротаем, а там посмотрим… Подрастешь, кстати. Мне без тебя не прожить… Коли ты сиротой осталась, то одинокой не останешься. Поняла, что говорю?

– Поняла и спасибо вам… До свидания, Андрей Васильевич. Я вас больше жизни люблю… Так и знайте. Навечно…

Стоя за спиной Никитина, она коснулась рукой его волнистых волос и, еле сдерживая подступившие рыдания, торопливо вышла из комнаты.

11

На аэродроме, не затихая, всю ночь кипела боевая жизнь. Около двух часов назад в воздух ушли самолеты первой группы. Близилось время старта летчиков капитана Никитина. Механики в последний раз проверяли моторы и прогревали их. Из выхлопных труб то тут, то там вырывались лиловые языки пламени – единственные источники света на территории летного поля. В мерцании этих огней тускло поблескивали мокрые плоскости самолетов и кожаные регланы снующих между ними людей.

Сырой, промозглый ветер приносил из мглистой синевы рассвета мелкие капли дождя. Сквозь низкие бесформенные тучи проглядывал серп ущербленной луны.

Маскировочные сетки намокли и отяжелели. С них падали холодные капли и, попадая за воротник кому-нибудь из механиков, заставляли их неистово ругаться.

Быстрова, одетая в комбинезон с меховым воротником, придерживая хлопающие на ветру незастегнутые ремешки шлемофона, весело шла по лужам, еще раз уточняя с Никитиным боевое задание. После делового разговора они успели «поцапаться». Наташа журила товарища за бессонную ночь и язвила:

– Так-то и заблудиться можно. Смотри, не засни в полете!..

– Постараюсь не заснуть! – улыбнулся Никитин, думая о чем-то своем и понимая в то же время беспокойство Наташи.

А та не унималась:

– Развлекай себя мыслью о том, как бы провести официальный шахматный турнир между Никитиным и Никитиным… Партий из семи, что ли?

– Настенька рассказала!

– Нет, повыше. Доктор, – слукавила Наташа, – а завтра, может, и Станицын расскажет, потом Смирнов и, чего доброго, Головин…

– Не выдумывай! Настя меня не выдаст…

– А я?.. Думаешь, я буду терпеть? Смотри, Андрей, прекрати эти ночные бдения. Нехорошо! Что за игра с самим собой?..

– Наташа! Это область частных дел!

– Они могут отразиться на здоровье и боевых делах. Я очень боюсь этого. Ты на виду у всех, по тебе многие равняются… Подумай…

– В бою я буду тот же. Даю честное слово… И обо всем подумаю…

Они пожали друг другу руки и пошли каждый к своей машине.

Кузьмин помог Наташе надеть парашют. Застегнув тугие карабины, она расправила грубые лямки, крепко оплетающие тело. Готовая к полету, ожидая приказ выруливать на старт, Наташа облокотилась на крыло машины. Она думала о Никитине и Настеньке. «Чудесная пара! Настеньке хорошо с ним будет…»

Ее мысли прервали неожиданно подошедшие командир полка Смирнов и майор Станицын. Они поздоровались с Кузьминым.

– Вчера не икалось тебе, Тихон? – весело спросил Смирнов.

– Никак нет, товарищ гвардии полковник!

– А мы вспоминали тебя с Головиным…

Кузьмин не понял, о чем был разговор у Смирнова с Головиным, но из деликатности не переспросил. Застенчиво улыбаясь, он отошел в сторонку, чтобы не мешать разговору офицеров с Быстровой.

Командир полка переминался с ноги на ногу, изрядно продрогнув на сыром ветру.

– Товарищ Быстрова, – начал он, – мы уже Никитину говорили и тебе говорим: смотри, не подкачай сегодня…

– Постараюсь, товарищ полковник.

– Сегодня особенно постарайся…

– Вы не уверены во мне? Или Яков Иванович что-нибудь… Он вчера в столовой…

– Да нет. Мы сейчас с Яковым Ивановичем наградной лист писали.

– Понятно, Николай Николаевич! – от волнения очень тихо ответила Наташа.

Станицын коснулся ее локтя:

– У вас ведь одно Красное Знамя?

– Одно…

– Будет второе…

Быстрова недавно получила орден Красной Звезды и вот вновь представлена к правительственной награде. Взволнованная и радостная, она стояла перед командиром полка и его заместителем. Их забота и внимание трогали ее до глубины души.

Молчание нарушил появившийся возле машины старшина. Он козырнул Смирнову:

– Товарищ гвардии полковник! Разрешите обратиться к гвардии капитану?

– Обращайтесь…

– Товарищ гвардии капитан! Приказано выруливать на старт. Сейчас восемь часов пятьдесят минут.

Старшина исчез так же быстро, как появился. На смену ему, словно из-под земли, вынырнул Кузьмин и доложил:

– Товарищ гвардии капитан! Машина к запуску и полету готова!

– Спасибо, Тиша, – прошептала Наташа, отходя от Смирнова и Станицына, и молча пожала механику руку.

– Добрый путь, Наталья Герасимовна…

Быстрова повернулась к командирам, лихо отдала честь:

– Счастливо оставаться!

– До свидания, гвардии капитан!

Наташа поднялась на крыло, привычным движением откатила колпак кабины, перешагнула через борт и глубоко уселась на сиденье. Затем громко крикнула Кузьмину:

– От винта!

– Есть, от винта!

Мотор вздохнул, фыркнул и заревел.

Опробовав его на больших оборотах, Быстрова освободила тормоза колес и стала выруливать на старт, где уже попыхивали на малом газу машины Никитина и Мегрелишвили.

Пробиравшийся к бетонной дорожке самолет прыгал, разбрызгивая лужи. На крыле стоял Кузьмин, всматриваясь в размокший грунт поля. Он помогал Наташе подруливать к старту.

12

Флагманский торпедный катер чуть приметно покачивался у пирса. До выхода в море оставалось еще часа два. В кают-компании корабля собрались матросы.

Старшина второй статьи Алексеев неторопливо протирал суконкой отделанный перламутром баян, с нежностью и любовью разглядывал его. Круглые блестящие лады, сверкая ровными рядами пуговок, так и манили пальцы пробежаться по ним быстрым перебором… Глубоко вздохнув, Алексеев мечтательно склонился над баяном.

К нему подошел Усач:

– Сыграй, Вася!

– Не время.

– Ты потихоньку.

– Нельзя.

На помощь Усачу пришли Горлов и Храпов. Остальные моряки с любопытством приглядывались к троице, но в разговор не вмешивались. Усач подмигнул Храпову и, кротко взглянув на Алексеева, ласково, как умел, попросил:

– Вася, сыграй, не ломайся.

– Пока не поздно… – поддержал Храпов.

– Нельзя! – упрямо твердил Алексеев.

– Сыграй, еще есть время!

Алексеев посмотрел на стоящих перед ним товарищей:

– Ну чего пристали? Мешаете…

– Мешаем? Это чем же таким серьезным ты занят? – вступил в разговор Горлов.

– Обдумываю! Оставьте меня в покое…

– И что ж ты, голубчик, обдумываешь? – спросил Усач.

– Музыку для песни. Потому и не надо мешать. Творчество – процесс сложный.

Горлов усмехнулся:

– «Творчество»! Что же ты творишь? Наверно, что-нибудь гениальное?

– Время ли заниматься творчеством перед боем?! – притворно возмутился Храпов и, скорчив лукавую гримасу, поглядел на Усача.

– Ну, говори! – настаивал Горлов. – Что надумал?

– Пристали как пиявки… Шли бы к Женьке Панову… К поэту.

– Ты брось к другим посылать! – забасил Усач. – Твори на баяне… Мы без критики: все слопаем, что подашь. И тебе легче будет, и ребята послушают…

– Я музыку и так слышу. Отдай концы!

– Тьфу! – разочарованно произнес Горлов.

Усач поглядел на Панова, думая, не перекочевать ли в самом деле к нему, чтобы не мешать Алексееву.

Панов сидел на откидной скамейке и дремал, свесив голову.

– Никакой творческой связи с массами! – заключил Горлов и, пожав плечами, двинулся за Усачом и Храповым к Панову.

Подойдя к поэту вплотную, все трое с минуту разглядывали его, как диковинку, как заморское чудо, вызывая улыбки присутствующих. Панов не просыпался. Усач нагнулся и постучал по его плечу:

– Предъявите билет!

– До станции Дно, – уточнил Храпов. – Та, что под Ленинградом!

Все засмеялись.

Панов сладко зевнул, потянулся и непонимающе уставился на товарищей.

– Сочиняли? – шутливо спросил Горлов. Моряки опять рассмеялись.

К великому удовольствию Алексеева, внимание моряков переключилось на Панова, который молча смотрел на Горлова и зябко ежился.

– Что же вы молчите? Поделитесь с благодарной аудиенцией! – паясничал Горлов.

– Аудиенцией? – презрительно протянул Панов. – Аудиторией! И до каких пор ты будешь недотепой?!

Храпов поспешил заступиться за Горлова:

– Аудиенция или аудитория – почти все равно… В трех буквах разница! Для Горлова простительно…

Усач произнес примирительно:

– Ну ошибся человек, и то для смеха…

– Вот, вот! – подхватил Горлов и повернулся к Панову – Ну что тебе стоит: поделись с нами своими творческими замыслами…

Матросы наблюдали за невозмутимым поэтом, ожидая, когда он наконец выйдет из себя. А он был далек от мысли рассердиться на товарищей. Глядя на Усача, Горлова и Храпова, он улыбался.

Усач заискивающе попросил:

– Почитай, Женя, что-нибудь свое. Ведь ладно пишешь…

– Лучше чужое… Еще ладнее будет! – сказал Горлов.

– Нашли время! – апатично ответил Панов.

– Время самое подходящее, – принялся убеждать Храпов. – В походе, кроме рыб, слушать некому будет, а у них, говорят, ушей нет… Мы все на боевых постах находиться будем.

– Не стоит, – тихо ответил Панов и поднял указательный палец. – Хорошо задумано. Только рано пока…

– Ничего не понимаю! – возмутился Горлов.

– У меня песня задумана. О Наталье Герасимовне. Слова мои, а музыка Алексеева…

– Вот оно что! – улыбнулся Усач.

– Женя, голубчик, не томи, – взмолился Горлов.

– Все нельзя, а начало такое:

 
Белой пеной рассыпаясь,
Ходят волны за кормой.
С краснофлотцами прощаясь,
Машет девушка рукой…
 

– Не девушка, а гвардии капитан!.. – возразил Храпов. – И рукой она совсем не махала…

– Давай дальше! – крикнул Усач, сверкнув глазами в сторону Храпова.

– Середина не доработана… А последние строки такие:

 
Мы уходим в волны моря,
Путь опасен и далек…
Но мы знаем, нас прикроет
Краснозвездный ястребок!..
 

Короче говоря, получится хорошо. Дайте время!..

Горлов ядовито заметил:

– Время для доработки ему действительно нужно. Рифма люфт имеет.

– Где? Какая? – самолюбиво вскинулся Панов.

– Спокойно! – поднял ладонь Горлов. – «Далек – ястребок» – куда ни шло, банально, но принимаю… Но «моря – прикроет» – того-с…

Панов возмутился:

– В поэзии это не рифмой называется, а ассонансом!

– Да леший с ней, с рифмой! – заступился Усач. – Кто придираться будет!

– Догадаются, что не Пушкин писал! – поддакнул Горлов и повернулся к Панову: – Выдумаешь тоже: ассонанс! Это для тех, кто рифму подыскать не умеет. У одного – ассонансы, у другого – диссонансы. Эхма!.. А впереди – бой!

Панов, снисходительно улыбаясь, рассматривал Горлова.

– Ну чего уставился? – напал на него Горлов. – Мы на ученом языке в городе Одессе тоже разговаривать могли. Всякими ассонансами да диссонансами нас не возьмешь! Когда я на штурмана сдавал и проваливался, помню, оптику отвечал. Пошел я на экзамене врезывать этакие экзотические словечки – страх вспомнить! Про бинокль меня спросили. Бинокль, говорю, в своей оптической части, при повышенной стереоскопичности, имеет коррекцию, то есть свободен от дисторсии и комы, является современным анастигматом, с исправленной хроматической абберацией по оптической оси на синюю часть спектра!..

Громкоговоритель прервал неожиданное веселье. Поступил приказ занять боевые посты.

Через несколько минут корабль снялся со швартовых и ушел в поход.

* * *

Свежий ветер перекатывал невысокие волны. Порой он затихал, потом вновь усиливался и запевал песню: глухим басом – в расчехленных дулах орудий и дискантом – в антенне и рангоуте.

Басовый гул сопровождающих самолетов терялся за шумом и плеском воды. Летчики шли высоко над облаками. Они держали под контролем непогожее, с всклокоченными облаками небо над кораблями.

Шведов возился с расчетами.

– Курс? – поминутно спрашивал Сазонов.

– Триста. Остается пять миль до второй зоны и десять до границы двадцать первого квадрата.

Сазонов внимательно прислушивался, глядя на небо. Изредка до него долетал рокот истребителей, шедших за плотным слоем облаков.

Вот он уловил далекий, но хорошо знакомый дробный стук авиапушки, почти терявшейся в шуме моря.

– Слышишь что-нибудь? – спросил он Шведова.

– Нет, ничего…

– Видимо, наши летчики бой завязали.

Шведов, как ни прислушивался, ничего не слышал. Он решил пошутить:

– Того гляди, Никитину ничего не оставят. Всех посшибают к его приходу!..

– Останется и для него, – ответил Сазонов, посасывая холодную трубку.

Вскоре флагманский торпедный катер подошел к границе двадцать первого квадрата. Ветер неожиданно стих. Люди насторожились. Сазонов и Шведов вполголоса перекидывались короткими фразами.

О местонахождении вражеского каравана Сазонову все время радировали летчики. Отряд точно шел на сближение с неприятелем.

Главной заботой моряков было пустить на дно все шесть транспортов, а заодно и боевое охранение каравана противника. Хотелось во что бы то ни стало выполнить задание.

Рассчитывая на своих людей, веря в их боевой дух, Сазонов спокойно, с тихой, затаенной улыбкой встретил новый, недавно народившийся день. Моряк выглядел бодрым и, несмотря на бессонную ночь, казался свежим, отдохнувшим.

– А погода лучше, чем нам обещали! – сказал он штурману, глядя в морские дали.

– Это пока… После полудня ожидаются дождь и легкий туман.

– Тогда мы уже будем отсыпаться!

– Сюда бы парочку эсминцев, – помечтал Шведов.

– А мы бедны, что ли? – сухо проговорил Сазонов. – Ты не совсем верно оцениваешь наши силы…

– Потопить шесть вооруженных транспортов и их охрану не так-то просто…

– Понимаю: ты мечтаешь о безусловном превосходстве. В принципе мечта правильная и разумная… Но иногда превосходство на деле бывает обманчиво… Сегодня мы будем сражаться умением, смелостью, верой в свое дело. За шестью транспортами посылать эсминцы – не слишком ли почетно для врага?

Гул сопровождающих самолетов нарастал – это над кораблями Сазонова появились летчики Никитина. Взоры моряков устремились в небо, но дымный край серого бесформенного облака закрыл самолеты.

Через несколько мгновений, рокоча мотором, из разрыва в тучах показался «як». Идя круто вниз, он с неистовым ревом промелькнул над головами моряков и покачал крыльями.

– Приветствует нас Наталья Герасимовна, – повернулся Сазонов к Шведову.

Снизившись по спирали, истребитель еще раз покачал крыльями и, устремившись вверх, исчез в облаках.

– Дает жизни! – шепнул Алексеев Панову.

Радист по переговорной трубке прочитал Сазонову только что принятую радиограмму. Сазонов повторил ее штурману:

– «Над караваном барражируют одиннадцать истребителей противника. Бомбардировщики пока не обнаружены. Летчики первой группы сбили четыре «мессершмитта», сами потерь не имеют. Желаем боевых успехов. Быстрова приветствовала от всех нас. Никитин».

– Славные ребята! – сказал Шведов.

Его лицо, не в пример сазоновскому, выглядело серым.

Вскоре он доложил:

– По курсу шесть транспортов противника!

– Дистанция?

– Пятнадцать кабельтовых!

– Передать на катера, – приказал Сазонов, – пеленг на противника триста десять градусов!

Согласно плану к торпедным катерам присоединились сторожевики и «охотники», поступив под общую команду Сазонова.

Панов, стоя у орудия, взглянул на Алексеева и неизвестно почему продекламировал:

– «Поэтом можешь ты не быть, но краснофлотцем быть обязан!»

События на море развивались стремительно. Торпедный залп по двум идущим впереди транспортам всполошил караван. Враг открыл ураганный огонь по настигающим его кораблям.

Глазам Сазонова представилась живописная картина разгрома нашими катерами двух транспортов противника. Глухие взрывы торпед, посланных катерами, потрясли воздух. Передний транспорт медленно шел под воду, другой полыхал факелом, обреченный на верную и скорую гибель.

Вырвавшись вперед, сазоновский катер торпедировал третий транспорт.

Можно было порадоваться первому успеху: три транспорта из шести были уничтожены: На этом закончилось благополучие моряков. Армада немецких бомбардировщиков, появившаяся со стороны Крыма, черной стаей налетела на катера. «Яки» упорно ввязывались в бой, не давая «юнкерсам» прицельно бомбить наши корабли. В схватку с «яками» вступили вражеские истребители.

Завывание моторов слилось с грохотом пушек и треском пулеметных очередей. Три уцелевших транспорта вели ураганный огонь по кораблям, которые отвечали им беглым огнем…

Положение сазоновского отряда становилось с каждой минутой все более сложным. Один из катеров после прямого попадания авиабомбы пошел ко дну. Удалось спасти только двух человек.

Обстановка в воздухе тоже была очень тяжелой. «Мессеры» вели отчаянную борьбу с нашими истребителями, не подпуская их к «юнкерсам», а те, пользуясь моментом, заход за заходом обрушивали на корабли бомбы.