Текст книги "Святые Горы (сборник)"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Юлишка сидела, туповато поглядывая на Сашеньку, но привычно и ласково улыбаясь.

– Успокойся, Сашенька. Не плачь, – говорила Юлишка, поглаживая ее по колену.

– Господи боже, спаси и помилуй, – шептала неверующая Сашенька. – Где же наши? Господи боже, спаси и помилуй…

Но, невзирая на то что она тысячу раз горячо повторяла одну и ту же просьбу, бог ей ничего не ответил.

Ее бог, вероятно, был глух, ее бог, вероятно, был нем.

Он молчал, как проклятый.

Значит, судьба моя такая, произнесла внутри себя Юлишка, и никто в целом свете, если бы и услышал эту фразу, не в состоянии был бы объяснить, какой смысл она скрывает.

Александр Игнатьевич появился внезапно, вернее, его привез Ваня Бугай.

– Отлежусь сутки, а то умру, – сознался он Юлишке по секрету.

О смерти думает, горестно вздохнула Юлишка, а ведь молодой, академиком стал недавно, в тридцать три года. Вечером она случайно уловила отрывок разговора. Сусанна Георгиевна умоляла мужа выхлопотать место в эшелоне и для Сашеньки. Юрочку так протащат. На ребенка эвакокарты не надо.

Ну да, всхлипнула Юлишка, Юрочку нужно обязательно взять, они с Сашенькой сейчас почти сироты – кормилец неизвестно где. Вот в те минуты у нее бесповоротно созрело решение – города не покидать. И забот им меньше.

Кузнечик лениво помахивал веером фотографий. Свежий ветерок бархатисто касался Юлишкиного лица. Теперь она сама не противилась продолжению беседы. Она с удовольствием расскажет, какие милые и душевные люди составляют ее семью. Пусть узнает, пусть узнает.

– Да, это они, они, – взволнованно заспешила Юлишка, – вот Сусанна Георгиевна, вот Юрочка, вот Александр Игнатьевич. А это Муромец, майор Силантьев, директор завода Килымник с Сашенькой. Вот профессор Петраковский с сыном. Вот мы на даче в Ирпе-не. Видите, с террасы торчит локоть? Мой. А это в позапрошлом году в Бердянске, на косе.

Бердянск, Бердянск! Южное, обжигающее море!

Пузырчатая, соленая волна захлестнула ее. Рот заполнил тухловатый привкус водорослей. Заложило уши.

Кузнечик отъехал от Юлишки вместе со стулом и уменьшился в размерах.

Пискливый голосок его донесся издалека.

– Козяйка тебе приказала сокранить собаку и больше ничего? А где музейные экспонаты? Куда ты их зарыла? Учти, что я, гауптшарфюрер Кинкельман, правомочен отдать тебя под суд за упрятывание английских сторожевых псов.

Юлишка недоуменно уставилась на кузнечика. Она не дурочка. Зачем он берет ее на пушку?

Музейные экспонаты? Какие музейные экспонаты? Картины, что ли? И какой Рэдда – пес? Она собака охотничья.

Картины на антресолях. Искусство теперь ему понадобилось. Нет, он ничего не получит. Юлишка сумеет их выручить. И Рэдду.

Она пожала плечами:

– Картины красивые, дорогие, Сусанна Георгиевна ими гордилась. Увезла с собой в эвакуацию.

– Ах ты, китрюга! Как ты могла прислуживать этой дряни?.. Еврейке? – спросил кузнечик, меняя тактику и криво – до уха – усмехаясь.

Он надеялся выведать местоположение картин иным способом. Но Юлишка не дурочка. Ему не посеять розни в ее семье. Она никому не прислуживала. Она жила у родственников и трудилась, как трудились все. «Вы, Юлишка, мой самый преданный помощник», – сказал на ее дне рождения Александр Игнатьевич, подняв искристый бокал. А Хинкельман дурак! Не знает русского языка. Тоже отмочил: прислуживала! Совсем глупый – чувств не понимает.

Однако Юлишка ничего не произнесла, а мысли читать Хинкельман, как выяснилось, не умел.

Юлишка не задумывалась, впрочем, еврейка ли Сусанна Георгиевна или нет. Она не усматривала ни малейшего различия между собой, паном Фердинандом Паревским, Зубрицким, историком Африканом Павловичем Кулябко, Александром Игнатьевичем и… Сусанной Георгиевной – еврейкой.

А Сашенька? Да полно, еврейка ли она вообще? Ведь она сводная сестра, и зовут ее Александра Ивановна! Дед лесоруб, родом из Шадринска. Юлишка его однажды угощала обедом.

Торговки на базаре поссорятся и сквернословят, а так никто в городе лет двадцать никакой разницы между евреями и другими людьми не отмечал, во всяком случае Юлишке ничего о том не было известно.

Разве кузнечик базарная торговка? Может, он пьян?

Шовинизм – уровень малообразованных людей, именно малообразованных, утверждала в последней лекции Сусанна Георгиевна. Иногда по вечерам она, усадив Юлишку на тахту, излагала ей свои взгляды – без аудитории практиковаться неловко. Школа ни в какое сравнение с красноармейцами и младшими командирами не идет. Им лекцию прочесть нелегко. Вопросов уйма. Так Юлишка и узнала про некоего Шовена, истеричного солдата Наполеона Бонапарта, участь которого, кстати, ждет и Гитлера. Бесноватого фюрера расколотят в пух и прах. От этого самого Шовена все и приключилось. Сперва одни начали твердить – мы самые лучшие, потом другие, а третьи им возразили – нет, мы… И пошла писать губерния!

– Ты вечером прогуляешь собаку. Ауфвидерзеен, – выплюнул кузнечик напоследок, устав, очевидно, от русского языка.

«Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде – вот так-так!..» – вдохновенно орал рыжий Валька и очертя голову бросался в драку.

Юлишка, опустошенная, повернулась и шагнула в коридор. Не сомневающийся в ее согласии кузнечик последовал за ней и распахнул дверь сапогом. Утренний – серый – свет с лестничной площадки осеребрил его четырехугольный блестящий носок. Когда Юлишка очутилась по ту сторону порога, он громко спросил:

– Твои вещи? Хочешь забрать?

Забрать вещи – значило сдаться. А ей надо выручить картины и Рэдду. Юлишка, так и не ответив ничего кузнечику, спустилась во двор и сумрачно побрела к флигелю. Прежде чем войти, она по привычке подняла глаза и увидела, что на балконе прохаживается, покуривая сигару, навозный жук. Рэдда стояла в ближнем углу на задних лапах, мелко перебирая передними, которые упирались в перила. Юлишке передалась ее дрожь. Она вошла во флигель, но не позвонила к Ядзе, а решила подсмотреть в щель. Вскоре навозный жук скрылся в кухне, а Рэдда заметалась по балкону, подвывая. Юлишка хотела крикнуть, что она тут, что она вернется, но безотчетный страх, налетевший когтистой, отвратно пахнущей птицей, теперь уже крылом, – черным, – наотмашь хлестнул ее по лицу.

Юлишка подождала несколько, надеясь, что Рэдда успокоится, но Рэдда не успокаивалась и продолжала метаться. Юлишка показалась ей, махнула рукой: мол, не бойся! Тогда Рэдда прыгнула на высокую скамейку, которую прежде использовали как подставку для пальмы. Балансируя, она положила лапы поверх перил и протяжно залаяла.

– Не смей, Рэдда! – прохрипела Юлишка.

Она медленно, устало закрыла веки, когда в ее мозг вклинилось понимание того, что сейчас произойдет.

Из квартиры Апрелевых на Юлишку с любопытством глядел недотепа.

А Рэдда мощно оттолкнулась от скамейки и, перекинув через перила длинное породистое туловище, стремглав рванулась вниз, изгибаясь в полете бубликом, судорожно подгребая воздух под брюхо растопыренными лапами.

Шмяк!

Хх…

И тишина. Юлишка бросилась к золотистому, вдруг исхудавшему и непомерно вытянутому телу.

Рэдда лежала на чернеющем под ней асфальте, задрав искаженную мукой пасть; ее распяленные и остановленные смертью глаза напоминали стеклянные у чучела немецкой овчарки в витрине зоомагазина напротив Института этнографии, но в отличие от тех, выпученных и злобных, Рэддины сохраняли тоскливое, почти человеческое выражение.

Юлишка очнулась оттого, что навозный жук саданул ее локтем в подложечку. Он ругался грубо, по-своему. Будто болты и гайки ссыпали в медный таз для варенья.

Юлишка притиснула ладони к животу и попятилась.

Сейчас она зайдет к Кишинской, и Рэдда, как два дня назад, навалится на ее туфли мягким бело-розовым животом с втянутыми сосками.

Юлишка тихо, как во сне, притворила за собой дверь флигеля, и недотепа, который с прежним любопытством следил за событиями из квартиры Апреле-вых, не заметил на ее лице никакого особенного выражения.

3

Несмотря на сентябрь, осень дышала зимним холодом. По целым дням теперь небо заливало тусклое красноватое серебро. Жалобно попискивали замерзшие птицы. Пахло отработанным бензином и палым отсыревшим листом. По городу разъезжали юркие грузовички «хорьх» с полицаями, которые расклеивали приказ генерала Эбергарда. Жители без различия пола и возраста в трехдневный срок обязаны зарегистрироваться в районных комендатурах.

Невинный приказ!

Смеркалось, когда к Ядзе позвонил, долго не отпуская кнопку, кузнечик.

Из-за его спины выглядывал навозный жук. Знаками они продемонстрировали, что пришли с мирными намерениями. Почмокав, кузнечик поманил Юлишку пальцем:

– На моей родине, в Швабинге, есть ресторан, где кельнершами работают исключительно пожилые дамы. Его посещают отставные генералы, профессора и – оля-ля – музыканты, – кузнечик поиграл в воздухе пальцами, будто нажимал на клапаны флейты. – У тебя приличный вид, и я тебя назначаю кельнершей. Хочешь в Мюнхен? Пойдем со мной.

Навозный жук негромко захохотал:

– Пойдем, пойдем. Не бойся. Мы тебя выдадим замуж за генерала.

Острота, сказанная по-немецки, осталась неоцененной, хотя кузнечик ее перевел.

Юлишка сперва не желала идти. Опять будут допрашивать, гестапа проклятая! Но Ядзя растолковала ей, чего от нее требуют, и даже предложила кузнечику свои услуги, от которых тот отказался:

– Ты там ничего не найдешь, не твой дом.

Узнав, в чем суть, Юлишка согласилась, да еще упрекнула себя по дороге: почему не согласилась сразу? Она должна, она обязана проверить, что творится там, в квартире, все ли в порядке, все ли на месте?

И Рэдда!

Юлишке чудилось, что Рэдда жива и невредима, и она не интересовалась у Кишинской, кто и где похоронил собаку. Если во флигеле ее нет – значит, она там, в спальне у кровати или в кабинете.

Юлишка под конвоем пересекла двор посередине – первый раз в оккупацию.

Порыв острого ветра скрипнул облетевшей веткой каштана. Скрюченные, убитые заморозками листья шуршали, предостерегая: вернись, вернись!

Двери на этажах лестницы черного хода были распахнуты настежь.

В кухне Апрелевых возле плиты суетился недотепа, как голодная муха над банкой с медом. Что-то жарил на сале.

Юлишка добралась до пятого этажа и вошла в свою кухню, а войдя, подумала, что следовало бы бабушке Марусеньке сообщить про ковер. Но мысль погасла так же мгновенно, как и вспыхнула.

Застекленную до половины дверь, отделявшую узкий коридор с ванной, туалетом и ее комнатой от кухни, навозный жук плотно закрыл. Сквозь матовые квадраты доносились приглушенный щелк шагов, сдержанный, как бы на цыпочках, смех, а в паузы – два-три бравурных аккорда из «Венской крови». Юлишка огляделась, как в чужом доме, и обнаружила, что на столе парадно выстроены два самых дорогих чайных сервиза – саксонские «Голубые мечи». На двадцать три персоны. Одна чашка перед войной треснула, и ее отдали в мастерскую склеить. Надо найти квитанцию и получить.

Держа равнение, как жолнеры в сияющих мундирах на дореволюционных патриотических открытках, стояли широкоплечие, схваченные в талии бокалы, будто ожидая приказа о наступлении. Точно опереточные дивы, в сумасшедшем каскаде застыли вверх юбочками хрупкие коньячные рюмки. На овальном – любимом Юлишкой за легкость – подносе, игриво расписанном каким-то несерьезным французом в восемнадцатом веке, желтовато светились прозрачные, как детские ладони, блюдца. И еще много всякой всячины навозный жук без спроса успел вытащить из серванта. Спасибо хоть не расколотил.

– Мы тебя выдадим замуж за генерала! – повторил он, отдуваясь. – Постарайся красиво сервировать стол.

Юлишка, слава богу, его не поняла.

Не ополоснув после улицы рук, он сдернул с крючка полотенце, кстати, не посудное, а банное, махровое, глаженное Юлишкой месяц назад и спрятанное во второй снизу – бельевой – ящик шкафа, рядом с рубашками Александра Игнатьевича, и начал перетирать широкоплечие бокалы, по-официантски хукая на них, то есть своим дыханием стараясь увлажнить стенки, чтобы придать им больший блеск. Хукал он вдобавок не только на внешнюю сторону.

Юлишка содрогнулась от отвращения. Ну и ну, покачала она головой. Во все бокалы наплюет, скотина. Не любила она ресторанных обычаев.

Когда Сусанна Георгиевна однажды на званый вечер по поводу присуждения Александру Игнатьевичу Сталинской премии хотела из «Континенталя» пригласить метрдотеля и его чернопикейных молодцов, Юлишка восстала. Нам в салаты начихают. В бульоне пальцы вымоют. Попрошу лучше бабушку Марусеньку и Ядзю подсобить, а подам сама!

Но метра и чернопикейную гвардию все-таки пригласили.

Юлишка презрительно скривилась: немец, а не чистюля. Потом она зорко прищурилась: нет, немецкость здесь ни при чем. Просто он мужчина, мужик. Юлишка помялась-помялась и решила: чего для них из кожи вон лезть, гестапа проклятая.

И тоже, не помыв рук, подняла полотенце за противоположный край. Навозный жук одобрительно улыбнулся:

– Гут, зер гут!

Но природа взяла свое. Гут не гут, а Юлишке трогать бокалы грязными руками было омерзительно. Она оставила полотенце и направилась в ванную.

– Цурюк! – рявкнул навозный жук и схватил ее за плечо.

Юлишка объяснилась с ним, как умела.

– О, гут, гут! – и навозный жук восторженно приветствовал ее жестом.

Он даже проводил в ванную, но сам к мылу не прикоснулся. Очевидно, навозного жука давно убедили в его абсолютной – ангельской – чистоте.

Вот теперь действительно гут, подумала Юлишка, возвращаясь в кухню. Они стояли напротив друг друга и трудились в поте лица до тех пор, пока через порог не перепрыгнул кузнечик, смешно сломав суставчатые ноги. Он приказал что-то навозному жуку.

В медный таз для варенья снова изрядно сыпанули болтов и гаек. Кузнечик, кольнув Юлишку выпуклыми зрачками, хмыкнул, сомкнул хищно скругленные челюсти и слился своим черным мундиром с полумраком коридора.

Навозный жук заторопился и жестами велел подкачать посильнее примусы. Он поставил на огонь пузатые кофейники – и бело-красно-голубые венцы распластались по дочерна закопченным днищам. Запасной керогаз навозный жук опустил на пол, ничуть не заботясь о том, что линолеум покоробится от горячего. Так ему удобнее было помешивать ложкой густую жижу.

Юлишка промолчала. Приятный, терпкий аромат кофе сладостно вскружил голову. Сквозь кружение у нее мелькнуло: лишь бы Рэдда сюда не заскочила. Обрадуется, перевернет керогаз и обожжется.

Откуда-то, из нутра квартиры, навозный жук приволок два десятка бутылок и принялся их откупоривать. Бутылки с водкой – высокие, плоские и четырехугольные, как кирпичи, с багрового цвета вином – изящные, тонкие и остроконечные, как костелы, с желтым ликером – двугорлые, шероховатые и массивные, как прибалтийские часовни, с коричневым коньяком – круглые, приземистые и пузатые, как… Бутылки с коньяком ни на что не походили. Откупоривались все они по-разному: хлопком, шепелявя, со скрипом, чавкнув. Действовал навозный жук виртуозно, как профессионал, однако разлить напитки не сумел: пальцы дрожали. Он подождал чуть-чуть, надеясь, что пальцы у него дрожали от напряжения. Но, попытав счастья снова, убедился, что это не так. Кур не воруй, про себя порекомендовала ему Юлишка.

Навозный жук приказал снять с подноса рюмки и вытереть его тряпкой. Пока Юлишка терла и разливала, он скрылся в туалете – долго там ворочался и пыхтел, толкаясь о стены и хлопая сиденьем. Вывалившись оттуда и даже не заглянув в ванную, он поспешил обследовать Юлишкину работу. Остался доволен.

Затем из холодильника в коридоре навозный жук вынул брусок масла в прозрачной оболочке, четыре палки оплетенной шпагатом колбасы, серые плоские банки сардин, кстати, советских, корявые селянские помидоры, солнечный мяч сыра, салатового цвета огурцы-дирижабли и еще всякие штучки вроде лоснящихся маслин, стручков красного перца, зеленого лука, надутых соком апельсинов и запрятанного в крокодиловую шкуру ананаса.

Про такие деликатесы бывший беспризорник и колонист, а ныне друг и заместитель Александра Игнатьевича Муромец говаривал, шутливо обнимая Юлишку за плечи: «Закусь буржуазная, но признаю: во закусь! Признаю, Юлия Яновна, и закусываю, грешная моя башка!»

Юлишка засмеялась.

Навозный жук – опять жестами – заставил ее резать колбасу и сыр тонкими ломтиками, сам же ухватил себе что полегче: открывать банки, чистить лук. Юлишка не обиделась, и тем более ее нельзя было этим испугать. Она моментально справилась с возложенными обязанностями, да так ловко, что навозного жука его немецкая добросовестность принудила одобрительно кивнуть и поцокать языком. Гут! Гут!

Хлопоты и несуществовавшее прикосновение Муромца успокоили Юлишку. Она забыла и про Рэдду, и про Ядзю, и в ее душе, несмотря на дурную погоду, на свист сырого ветра за стеклом, всплыли но^ые, весенние ощущения. Сейчас праздник, Первое мая, да, да, Первое мая, и она в белоснежном, с оборками и только что подаренном ей переднике готовится к торжественному приему важных гостей.

– Сейчас, сейчас, – бормотала Юлишка. – Сейчас начну накрывать на стол.

Ее слова относились, конечно, к Муромцу. Курносый заместитель дважды наведывался в кухню.

Вечно голодный холостяк Муромец ей нравился своей милой косолапостью и деревенским лицом, будто сию минуту вымытым колодезной водой.

Перед самым приглашением гостей в столовую Сусанна Георгиевна обязательно туда заходила, статная, светлая, в строгом костюме. Бывало, поцелует Юлишку в щеку, ахнет, тайно сжует бутерброд, именуемый ка-напкой, на котором всего по чуть-чуть, проверит, достаточно ли приборов, – с арифметикой Юлишка не ладила, – и опять ее крепко поцелует сочными губами. Затем Юлишка шла в кабинет и приглашала гостей.

– А ужин вас ждет давно! – говорила она и плавно поводила рукой в сторону двери.

Что за счастливое время!

Какие замысловатые канапки, украшенные пастернаком, она изготовила в позапрошлом году к приезду знаменитого летчика-испытателя! А как ему не понравилось ими закусывать и он попросил обыкновенной селедки, которой сроду в Юлишкином хозяйстве не водилось, и как она помчалась в центральный гастроном на углу Ленина, и как ее атаковали мальчишки у парадного, расспрашивая, много ли у героя орденов, и как заведующий рыбным отделом вместе с Ваней Бугаем в подсобке вскрывал бочки – топором одну за другой, искал для летчика селедку из селедок, атлантическую, и как она неслась, хоть и на машине, но будто на крыльях, обратно, ликуя преданным сердцем: «Купила! Перед закрытием, но успела!»

Хлынувшие потоком картинки предвоенных лет были столь захватывающими, столь радостными, что Юлишка громко рассмеялась.

Навозный жук, повернув к ней набриолиненную прическу, не удивился и тоже рассмеялся. Он по-свойски хлопнул ее по спине и подмигнул, ткнув пальцем на гору бутербродов: мол, пользуйся, ешь, дело житейское, сыта возле нас будешь.

Юлишкино приятное состояние оборвал кузнечик. Перепрыгивая от плиты к кухонному столу, он обнюхал блюда с провизией, шевеля за неимением усов белесыми бровями, и, не выказав ни одобрения, ни недовольства, сыпанул на всякий случай несколько болтов и гаек в медный таз для варенья. Дверь он оставил открытой и пружинисто ускакал в прихожую, – фасонно сгибая в коленных суставах сухощавые ноги в сапогах с голенищами, какие носили до революции кавалерийские офицеры эскорта вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Модник майор Силантьев умер бы от зависти.

В желтом от электричества проеме, знакомом проеме, – Юлишка всегда любила наблюдать, что происходит в столовой и гостиной, – она увидела мужчин разного возраста в черных, зеленых и, как ей померещилось, голубоватых мундирах с иголочки. Без слов ясно – генералы и фельдмаршалы. Штук пятнадцать. Немцы оживленно беседовали. Губы их то вытягивались присосками, то сворачивались в кольца, то замирали как убитые змеи, падая друг на друга плашмя… Не скрежет болтов и гаек о дно медного таза для варенья, а железный грохот консервных банок, падающих в мусорный бак, заполнил кухню до краев. Оконные стекла дребезжали.

Навозный жук надел белую куртку, лихим движением кельнера из пивного зала вскинул на колоннаду жирненьких пальцев поднос и зигзагом пополз внутрь квартиры. Генералы в разноцветных мундирах расступились, а потом поспешили за ним, как толпа богатых бездельников с Маршалковской за смазливенькой бабенкой. Что же там происходило дальше, Юлишка не узнала. Кузнечик мимоходом притворил носком сапога дверь. Вскоре навозный жук вернулся с пустым подносом. Юлишка выстроила на нем очередную шеренгу бокалов. Навозный жук сновал, как челнок, до тех пор, пока не перетаскал в столовую все – до последнего блюдца.

Юлишка бессильно опустилась на табурет. Руки и ноги занемели. Выручала привычка. Сашеньки-то нет, помочь некому.

Весеннее настроение, первомайское, постепенно покидало ее.

Железный грохот! Да, железный грохот! Виноват железный грохот. И она бы не вынесла его, если б «Бехштейн» не вмешался своими отлакированными звуками. Переливы какой-то более мощной, чем «Венская кровь», мелодии впитали в себя и голоса, и шум шагов. Волнообразные аккорды росли, вздымались, превращаясь в шквал. А в груди Юлишки, в разлете ребер, что-то тревожно ухало и больно кувыркалось, точно в детстве, когда она вслушивалась в яростно бунтующее море.

Временами «Бехштейн» смолкал. Но после короткой паузы он начинал снова, сперва тихо, другой, более бурный опус. Раздвигая безжалостно воздух, аккорды постепенно впадали в бетховенское неистовство. Казалось, все вокруг расплющивается и тонет в урагане темной музыки. Только угаснув, она освободила предметы из плена, которые обрели свою истинную форму, подобно подводным камням – после отлива.

Навозный жук долго не возвращался. Он, верно, приткнулся где-нибудь с подносом и тоже слушал, пыхтя и изображая перед начальством на своей физиономии глубокую сосредоточенность.

Томительная заброшенность наконец заставила Юлишку выйти на зыбких ногах в прихожую, где в полумраке, расколотом по диагонали желтой шпалой света, огромной рыбой-кит плавал и кружился стол Александра Игнатьевича с телефонными футлярами.

Парадная дверь на лестничную клетку была полуоткрыта, Юлишка усмехнулась. Гестапа проклятая! Часовой-то внизу. Сидит себе да посиживает в швейцарской на стуле Ядзи Кишинской. Не обманут! Юлишку поразило, между прочим, что немецкие солдаты добродушно сидят на скамейке или прохаживаются возле дома, а не стоят по-зловещему, картинно раздвинув ноги, как в кино.

Ее, Юлишку, немцы не принимали в расчет.

Она осмотрелась. Перед ней простиралась ее квартира и уже не ее: ихняя. Вроде встретила старинного знакомого. Он и не он, он и не он.

Юлишка согнулась и пошарила под столом.

– Рэдда, – еле окликнула она собаку. – Рэдда!

Никто не шевельнулся, не царапнул лапой. Пользуясь тем, что «Бехштейн» штормил, она на цыпочках двинулась по коридору и заглянула в спальню. Кровать, ширма, трюмо, платяной шкаф на месте. Второй снизу ящик, бельевой, был резко выдвинут. В серой мгле он напоминал Юлишке бесстыдно высунутый язык клоуна Казимира из бродячего цирка пана Струтинского, который давал представление в рыбацком поселке на празднике перед началом осенней путины в последнем году минувшего века. Весело пиликала скрипка, утробно бахал барабан, заискивающе подсвистывала флейта. Зазывала Казимир перемигивался со зрителями, хохотал и обидно вываливал язык.

Юлишка не рассердилась на шкаф и даже отчего-то облегченно вздохнула. Она нагнулась и, как слепая, провела рукой в пространстве между кроватью и полом. Вот здесь любила валяться Рэдда, несмотря на запрет. Пусть бы валялась, пусть бы валялась вдоволь.

– Рэдда, – шепнула Юлишка. – Рэдда.

Никого.

Кабинет Александра Игнатьевича располагался рядом, и Юлишка отправилась туда. В нем царил хаос.

Мебель сдвинули, повсюду громоздились чемоданы, картонные коробки и другие предметы в чехлах угрожающих очертаний.

– Рэдда! – негромко крикнула Юлишка.

Ее голос утонул в пучине ринувшихся из коридора звуков.

Пучина оказалась одновременно и гигантской волной, которая плавно вынесла ее на свой гребень. Волна секунду держала Юлишку в поднебесье – под бледно мерцающим потолком – и сбросила вниз.

Юлишка, однако, поднялась. Пытаясь смирить бестолково бьющееся сердце, она выскользнула из кабинета. В ту минуту кто-то приоткрыл дверь столовой изнутри. Лезвие желтой шпаги расширилось до размеров рыцарского двуручного меча, и Юлишка увидела сквозь щель сверкающее – без морщиночки – голенище. Сапог подрагивал на приземистой, с бахромой, банкетке, покачивался, почти пританцовывая, и вообще вел себя крайне легкомысленно, – праздновал. Потом его каблук, оскаленный полукружьем белых маленьких шляпок, уперся в паркет.

Но вот сапог опять принял горизонтальное положение, и Юлишка догадалась, что его надели впервые – может быть, на эту торжественную, победную, вечеринку. Кожаная подошва была темно-коричневой, со светлым сточенным ободком. Кустарная работа, на заказ шил и, вероятно, у русского мастера.

Ну, слава богу, хоть сапоги у них чистые. Паркет уцелеет, удовлетворенно подумала Юлишка.

Полосу света сломал плечом генерал в голубом мундире. Он прошел во второй коридор, к туалету, церемонно пропустив перед собой Юлишку. Юлишка села в кухне на табурет. В желтом проеме толпа разноцветных военных окружала «Бехштейн» и круглый журнальный столик с разоренными блюдами. Так летние мухи на даче в Ирпене облепляли тарелку со сладкими пенками от вишневого варенья. Юлишка непроизвольно двинула рукой, чтобы отогнать их.

Голубой мундир чуть притворил дверь.

Щель истончилась – и все исчезло. Звякнул крючок в туалете.

Юлишка презрительно скривила рот. Вот изголодались! Музыку исполняют, а они лопают. Гости Сусанны Георгиевны, когда играл «Бехштейн», вели себя смирно, не курили, а чтоб жевать или глотнуть вина – боже упаси. Пианист по фамилии Зильберберг – в обычное время доктор Лечсанупра – после каждой вещи вставал и важно раскланивался. Женщины сдержанно аплодировали, мужчины сосредоточенно качали прическами. Только Муромец расстроенно шмыгал носом да увалистый майор Силантьев скрипел портупеей.

Доктор Зильберберг грустно протирал клавиши платком. Чинно, достойно, интеллигентно. Но чтоб сапогами дрыгать?.. Сусанна Георгиевна не стерпела бы и от полярного исследователя.

За стеной зашумела вода – остро, зло – и ухнула.

Зачем я помогаю навозному жуку? Где Рэдда? При чем здесь доктор Зильберберг?

Надо было вскинуть узелок на спину, взять поводок в руки и пешком-пешочком, мимо университета, по тополиному бульвару, да по шоссе, по Брест-Литовскому, вон из города к чертям, вон из города. И куда? К немцам в лапы? Или наоборот надо было, к реке, к мосту, за красноармейцами, за эшелонами, по шпалам да по шпалам и успела бы до взрывов, успела бы, обязательно успела бы.

Юлишка прислонилась лбом к стене и лихорадочно восстановила внутри головы в мельчайших подробностях весь обряд разлуки с Сусанной Георгиевной. Фиолетово-черный под клочковато дождливым небом перрон. Настороженные, без огонька, вагоны. Густая толпа пассажиров. Груды багажа, брошенные на произвол судьбы. Торопливое, без кровинки лицо красноармейца из оцепления, который подсаживал на высокие ступени Сашеньку.

– Ты чего, мать, мешкаешь? – спросил он и сделал еле уловимое движение плечом; мол, лучше туда, – пожалеешь.

И это еле уловимое движение всплыло сейчас особенно четко.

Туда, туда, туда! Конечно, туда!

Юлишка влезла в переполненный темный вагон. Свечной огарок тускло желтел в разбитом фонаре. Вдруг она поняла, что правильней и не возвращаться на платформу, но место, место!

И Юлишка двинулась боком, почти ощупью, по узкому проходу вперед.

Между скамейками Сашенька устраивала на раскладном чемодане постель для сына. Сусанна Георгиевна втаскивала в тамбур портплед своего бывшего декана. Юрочка дернулся ее привести. Страшно, отстанет, Но Сашенька прикрикнула на него:

– Сиди смирно.

По вагону растекалась влажная прохлада с примесью едкой гари. Внезапно чей-то подробный голос предупредил:

– В двадцать три ноль-ноль отправление.

То же самое эхом повторилось и в другом конце вагона.

О провожающих ни слова, однако Юлишка занервничала – сейчас билеты начнет отбирать кондуктор – и сошла на платформу.

Она подняла лицо и увидела над собою синюю – распластанную – шаль неба. Дождь перестал. Вверху, в хрустально сапфировом пространстве, покачивалась в стремительно летящих пепельных облаках единственная зеленая звезда.

Тянуло жженым углем и нагретым металлом от колес. За забором железнодорожных мастерских слабо пискнул гудок.

– «Кукушка» небось, – определил Юрочка, высунувшись в окно, – второй раз кукует.

Сусанна Георгиевна спрыгнула со ступенек на перрон.

– Поздно, милая, иди, пора Рэдду кормить, – и она крепко и, как всегда, сочно чмокнула Юлишку в щеку. – Мы скоро вернемся.

Но Юлишке хотелось побыть с родными еще минуточку. Вернуться домой – значило остаться надолго в одиночестве, может быть, на две недели, а может быть, и на месяц.

Позади она услышала простуженный мужской – с акцентом – голос:

– Ах, вот вы где? Добрый вечер. Я вас ищу.

– Зачем? – спросила Сусанна Георгиевна.

– Для вас зарезервировали в мягком. Нижнее, четвертое купе…

– Вот так да! – обрадовалась в окне Сашенька. – Бог его знает, где этот Семипалатинск! Хоть ты попадешь в приличные условия.

– Нет, – возразила Сусанна Георгиевна. – Я не попаду в приличные условия.

– Не упрямься, – настаивала Сашенька. – Правда, Юлишка, пусть займет место?

– Замолчи, – жестко отрубила Сусанна Георгиевна и погладила поручень. – Отдайте тому, кто нуждается, например, профессору Вобловскому.

Сквозь тоску у Юлишки пробилась нежность. Умница, красавица, сама справедливость.

– Не жэлаете, как жэлаете, – охотно согласился мужчина. – В темноте не признали – я Мазманянц, управделами. На Вобловского добро надо получить. В случае чего, вы подтвердите, что разговор состоялся, – и он черкнул карандашом в блокноте.

– Прощай, Сашенька, прощайте, Сусанна Георгиевна, – сказала Юлишка, – берегите мальчика. Пепельница в чемодане, фибровом.

Юлишка повернулась и побрела по платформе, думая почему-то о старом немощном Вобловском и еще о Мазманянце. Она была знакома с ним только понаслышке, если что отремонтировать или насчет путевок к нему звонили, к Мазманянцу.

– Эй, мать! – крикнул вдогонку красноармеец из оцепления. – Не заблудись – кругом иди. Ворота-то заперты…

Снова зашумела вода – остро, зло – и ухнула. Юлишка встрепенулась.

Голубой мундир вышел из туалета и, стрельнув в нее взглядом, исчез, перед тем облив себя на мгновение желтым электричеством.

Спустя немного времени в коридоре появился другой немец в черном кителе с серебряным кантом. Притворив поплотнее дверь из кухни, теребимую слабым сквозняком, он воровато прошмыгнул мимо. Не заходя в ванную, черный китель проследовал за голубым мундиром.