Текст книги "Святые Горы (сборник)"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Юрий Щеглов
СВЯТЫЕ ГОРЫ

Художник Л. Гритчин

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ БИБЛИОТЕКИ

«ДРУЖБЫ НАРОДОВ»

Председатель редакционного совета Сергей Баруздин

Первый заместитель председателя Леонид Теракопян

Заместитель председателя Александр Руденко-Десняк

Ответственный секретарь Елена Мовчан

Члены совета:

Акрам Айлисли, Ануар Алимжанов, Лев Аннинский, Альгимантас Бучис, Василь Быков, Юрий Ефремов, Игорь Захорошко, Наталья Иванова, Анатолий Иващенко, Наталья Игрунова, Юрий Калещук, Николай Карцов, Алим Кешоков, Юрий Киршин, Григорий Корабельников, Георгий Ломидзе, Рафаэль Мустафин, Леонид Новиченко, Александр Овчаренко, Борис Панкин, Вардгес Петросян, Тимур Пулатов, Юрий Суровцев, Бронислав Холопов, Константин Щербаков.

ПАНИ ЮЛИШКА

Моей дочери Лике

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя!

А Пушкин

Часть первая
Жизнь

1

В предместьях они появились почти неслышно, – как в глубоком сне, – и неизвестно, с какой стороны, откуда. То ли по шоссе прикатили на мотоциклах, то ли снизу, оттуда, где начинаются яры, – до сих пор спорят.

Жители знали, что они придут. Последние сутки улицы лежали молчаливыми, опустелыми – бетонированные каналы, из которых ушла вода. Остаток обреченных на окружение частей прокатился по ним – по каналам – врассыпную, вслепую – позапрошлой ночью и тоже, как во сне, почти неслышно.

Давно известно – в темноте солдатам отступать легче. Никто не глазеет с укором: ни дети, ни женщины, ни старики. Враг же, по понятным причинам, стремится занимать города на рассвете. Так было во все войны, всегда. Так случилось и на этот раз.

Еще не взошло солнце, как за рекой ахнул взрыв и воцарилась четкая тишина. Затем раздался ровный гул танковых моторов. В предместьях его поглотила роскошная, не успевшая стать по осени жестяной зелень. А в самом городе окна домов были занавешены одеялами, зашторены крепко. Разве просочиться звуку?

Первым по одной из главных улиц сумасшедше, со снятым глушителем, пронесся мотоцикл. Его злобное фырканье оповестило о смене власти.

Солдат въехал, качнувшись и подскочив в седле, на тротуар. Накренив пустую коляску, выключил мотор. Он стряхнул черные краги, шевельнул скрюченными пальцами и, вытянув прямо зубами из нагрудного кармана огрызок сигары, задымил, щурясь на мощную темно-красную колоннаду старинного университета. Сдвинув заляпанную глиной каску и отерев рукавом мундира пот, он небрежно – опалой перчаткой – посигналил остальным мотоциклистам, медленно подплывающим к скрещению улицы и тополиного бульвара. Огромное полотнище флага над ведущим – из матово-блестящей материи с серебряными кистями и еще какими-то причиндалами – натягивал холодный рассветный ветер.

Фырканье мотоциклов не потревожило Юлишку.

Неделю она ночевала на тахте в кабинете Александра Игнатьевича. За толстыми стеклами сдвоенных рам из мореного дуба, которые выходили в густой парк напротив университета, ей было спокойнее. Здесь больше воздуха и осеннего – не жаркого – солнца, а по утрам меньше навязчивого перещелка птиц, чем в ее комнатке, тоже, впрочем, вполне приличной, с окном во двор над самой кроной каштана.

В семье Александра Игнатьевича придерживались давней русской – освященной Пушкиным – традиции: няня – член семьи. Не почти член семьи, а полноправный, да еще один из самых уважаемых. Юлишка сказала, Юлишка считает, Юлишка не разрешает, наконец: спросите у Юлишки…

Рядом с тахтой помещался телефонный аппарат: черный ящичек с никелированными дужками. Сусанна Георгиевна обязала ее прислушиваться к звонкам и отвечать бодро: уехали на месяц! Но отвечать только близким знакомым. Хорошо, что теперь Юлишке не требуется бежать к телефону спросонья.

Когда она разомкнула веки от несильного внутреннего толчка, то по привычке взглянула в небо. Что за погода на улице? Ей не понравились тучи – серые, низко летящие, как паруса рыбачьих баркасов на крутом повороте. Она любила васильковое бездонье неба, неподвижные, туго закрученные – накрахмаленные – облака и золотистое – расплавленное – марево там, в вышине, вблизи солнца.

Юлишка перекатилась на живот, решила – туда не смотреть! – и уперлась ладонями в подушку, отрывая себя от простыни. Она привыкла так делать: иначе не поднимешься быстро, а снова задремлешь, очнешься – разбитой.

Сдвоенные рамы все-таки не сдержали лавины приближающихся звуков. Вскочив, Юлишка взглянула через стекло и увидела серый асфальт, чистый, без ржавых комков опавшей листвы. На широкую площадку у дома вкатывались один за другим мотоциклы с колясками и без. Из колясок выпрыгивали солдаты в длиннополых шинелях.

«Ах, какие неосторожные, – первое, о чем подумала Юлишка, – еще запутаются в полах, упадут и ударятся».

Площадка показалась ей вмиг забитой до отказа, хотя мотоциклов остановилось не более десятка. Юлишка внимательно рассмотрела новенькие, без вмятины, стеганые сиденья, бледно-желтые, похожие на плоские фасолины разводы на круто выгнутых – как голубиная грудь – передних колясочных стенках и догадалась – маскируются! Однако здесь, возле парадного, двери которого были окованы сияющей торжественно медью, те, кто маскировались, выглядели нелепо, даже глупо, со своей фасолью.

Юлишка стыдливо прикрыла грудь локтем, кто-нибудь мог заметить снизу. Она перенесла свой взгляд вдоль переулка – не попадутся ли там знакомые – дворничиха Катерина, швейцар Ядзя Кишинская или соседка, бабушка Марусенька, как ее звали дети, сестра академика Апрелева? Но ни дворничиха Катерина, ни Ядзя, ни бабушка Марусенька на глаза не попадались. Перед ней лишь багровела исхлестанная ветками с поредевшей листвой массивная колоннада университета. Притиснув – до боли – висок к раме окна, Юлишка заметила на перепаде горбатого переулка, посередине мостовой, кругленького солдата с коротким, как бандитский обрез, ружьем, болтающимся на шее. Солдат в серо-зеленой шинели держался лицом к ней, но именно лица-то Юлишка, досадуя, не видела – его густо заштриховала непроницаемая тень от сдвинутой на лоб каски. Только подбородок торчал, облитый мертвенным утренним светом.

Юлишка улыбнулась оттого, что каска напомнила ей гигантского навозного жука. Жук сладостно вцепился и голову бедняги, верно собираясь сию минуту сжевать и остальное его тело.

Жук словно завис над мостовой, ритмично покачиваясь в воздухе: вперед – назад, вперед – назад. Юлишка догадалась, что солдат переносит центр тяжести с носка на каблук. Так любила в детстве стоять и она, уминая песок босыми ногами, в ожидании рыбацких баркасов, чернеющих в туманной, едва различимой глубине морского пространства.

«Чего он гам медлит?» – подумала Юлишка.

Но это относилось, разумеется, к жуку, а не к солдату. Она бы не прочь, чтоб жук поскорее слопал его. И все!

Высокий, по тем временам, пятиэтажный дом погрузился во внезапно охватившую переулок тишину, – сентябрьскую, подсиненную дымкой отработанного горючего. Сыроватый еще по-ночному воздух вливался через форточку и бесшумной волной окатывал обнаженные плечи Юлишки. Он стекал и под коробящуюся от чистоты, полотняную, на бретельках рубаху, терялся в ложбине меж грудей, заставлял поджимать пальцы на ногах. И Юлишке померещилось, что она коченеет от ужаса: немцы!

На самом же деле ее просто знобило. Вернись она в постель и согрейся, сну бы недолго бороться с ее сознанием; она бы снова на время исчезла отсюда, из кабинета, ни о чем не тревожась.

Юлишка, однако, не вернулась в постель и побрела, плоскостопо шлепая, в свою комнатку, рядом с ванной и кухней, в тупике маленького коридора. Там она тщательно оделась и причесалась, прислушиваясь одновременно к радиоточке – не треснет ли чего внутри?

Не треснуло.

Юлишка повернула рычажок до упора. Точка молчала. Что с ними там стряслось? Сутки ни черта не сообщают! Ее лоб покрылся от напряжения бусинками влаги, – каждая отдельно.

Юлишка пошла в кабинет. Ни от кого теперь не таясь, не голая, она, привстав на цыпочки, приникла к стеклу и ухитрилась рассмотреть крыльцо. Немцев поблизости не было. Если внизу кто-нибудь дежурит из домоуправления, то Юлишка решится сойти и расспросить, что к чему. Но там, нарушая постановление районного штаба ПВХО, никто не дежурил.

Кругленький солдат, тот, в которого сладостно вцепился навозный жук, сбежал с асфальтового пригорка и исчез в конце переулка. Теперь только пустые мотоциклы напоминали о том, что они появились, что они здесь и что они распоряжаются в городе.

У подъезда затормозила – беззвучно – легковая машина. Если к ней особенно не придираться, может сойти и за наш «ЗИС-101». Три-четыре месяца назад сюда частенько подъезжали точно такие автомобили или очень похожие, трофейные, иностранных марок, пригнанные откуда-то из Закарпатья. Но мотоциклы! Мотоциклы, эти отвратительные вонючие велосипеды, здесь обычно не задерживались. И Юлишка опять подумала, что у парадных дверей с кремовыми, еще не успевшими пропылиться за войну занавесками, они производят дикое впечатление. Будто на изысканно – как всегда у Сусанны Георгиевны – сервированный стол вдруг выставили грязное помойное ведро.

Из легковой машины никто не вышел.

Юлишка соскучилась, ей захотелось чем-нибудь заняться на кухне.

Старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин, с золотыми римскими цифрами на черном, выпуклом, как глаз, циферблате, глухо ударили семь: бам, бам!..

Семь!

И Юлишка решила спуститься черной лестницей во двор к своей давней подруге и благодетельнице Ядзе Кишинской.

Накануне того дня, когда смолкла радиоточка, она снесла к ней во флигель основательные запасы провизии и отвела охотничью собаку – английского пойнтера Рэдду, рыжую суку, добрую, растолстевшую от безделья и кабинетного существования, с неприятно отвисшими ледяными губами, утыканными жестким волосом, но любимую ею, Юлишкой, за покладистый нрав, врожденную британскую чистоплотность и радостную готовность выполнить какое угодно приказание.

Они крепко дружили – Юлишка и Рэдда.

Вообще семья Александра Игнатьевича была дружной.

Юлишка гордилась своей предусмотрительностью. Случится что – запру квартиру на замок, заберу ключи и уйду жить к Ядзе.

Она совсем уж хотела откинуть щеколду черного хода, но неведомая сила внезапно как бы оторвала ее от пола, перетащила в противоположный угол, к другой двери, балконной, и заставила нагнуть голову.

Юлишка, не сопротивляясь, подчинилась этой неведомой силе и, взглянув во двор, задрожала: под самым балконом сновал не один знакомый навозный жук, а пять или шесть – целое стадо. Жуки ползали взад-вперед вдоль забора, отгораживающего дом от поликлиники и стационара Лечсанупра, которые фасадом выходили на параллельную, Пушкинскую улицу.

И еще кое-что поразило Юлишку.

В центре двора заброшенную, как степной курган, клумбу окружали военные, но без железных касок, – не солдаты, а, вероятно, повыше, но не намного, чином, – в пилотках и кепи: молоденькие кузнечики, свеженькие, сию минуту из цейхгауза: бери и наживляй на крючок. Вот так дергунчики! Они закидывали поочередно зеленоватые, искаженные стеклом физиономии к верхним этажам и что-то оживленно обсуждали.

Юлишка отодвинулась, страшась, что ее обнаружат. Но они, занятые разговором, никого не замечали и тыкали по-хозяйски пальцами в разные стороны.

Юлишка продолжала любопытствовать.

Немцы не казались ей злобными, только неприятными. Она нередко думала о них и до войны. Ведь Фердинанд Паревский не вернулся с той, далекой, империалистической. Ей чудилось иногда, что немцы издают скверный запах. Но какой – запах чего? – Юлишка сейчас и не смогла бы определить.

Немцы пахнут – вот фантазия! Пахнут немытые люди, а немцы чистюли. Она укоряла себя с минуту за то, что ей некогда это чудилось. Между тем ощущение, что именно новоприбывшие издают скверный запах, ее не оставляло.

Спокойно, не суетись, убеждала себя Юлишка: они тебе не причинят дурного, если ты сама не рассердишь их. Смелее, смелее…

Она готовила себя к встрече с немцами еще с того достопамятного воскресенья, когда мальчишки в полдень вдруг завопили хором у подъезда:

– Пленных фашистов везут!

Разумеется, она готовила себя к иной встрече.

Разве кто-нибудь предполагал, что немцы нахально заявятся сюда, прямо в город? Разве без нее семья бы эвакуировалась? Правда, она сама заупрямилась. И дело вовсе не в вещах. Вернее, не в одних вещах, Юлишка не любила брошенные дома. Уехать? Не-ет! Погасить очаг? Не-ет! Подобного враги от нее не дождутся. Они уже раз испоганили ей жизнь. Убили Фердинанда. И потом – куда она двинется из родных мест?

Юлишка захотела увидеть тогда – какие они, фашисты. Сильно ли изменились с той, далекой, войны?

Итак, в то достопамятное воскресенье Юлишка вместе с Кишинской в толпе других людей направилась к оперному театру. У темно-красной колоннады университета, на платформе, сцепленной с грузовиком, дохлой рыбой, выброшенной прибоем на берег, лежал продырявленный фюзеляж самолета.

Грузовик еле-еле вертел колесами. За ним почти вплотную следовал пикап, выкроенный из «эмки». В его кузове довольно свободно расположились четверо: трое в кожаных комбинезонах на молниях и один в снежного цвета рубахе, – немцы!

Немцы!

Немцы!!

Трое в комбинезонах держались уверенно, прочно раздвинув ноги и упершись ладонями в колени, а их товарищ, безнадежно уронив голову, маятником раскачивался, будто от зубной боли.

Юлишка и Кишинская догнали пикап и быстро пошли рядом, у самого колеса. Тротуары заполняли люди, ошеломленные необычайным зрелищем. В тишине отчетливо шаркали подошвы по брусчатке, глухо ворчал мотор. Трос скрежетал о фюзеляж. Юные красноармейцы сидели по краям платформы, болтая сапогами, и, улыбаясь, смотрели на толпу.

Когда пикап пересекал, подрагивая, трамвайную колею, пленный в снежного цвета рубахе вскочил, с хрипом выбрасывая изо рта короткие, как чурки, возгласы.

– Какие глупцы! Какие ослы! – орал он по-немецки.

Жилы на его шее взбухли, напряглись, как натянутые между столбами бельевые веревки. Бешенство обесчеловечило лицо.

Красноармейцы спрыгнули с платформы и протиснулись к пикапу. Один из них попытался открыть заднюю дверцу и влезть в кузов, но пленный ухватился за ручку и не пускал. Остальные летчики по-прежнему держались надменно, демонстрируя всем своим видом, что они не имеют отношения к выходке товарища и даже брезгают им.

– Хайль Гитлер! – прокатились над улицей неслыханные слова.

В пикапе поднялась сутолока. Летчики старались помешать красноармейцам. Они пошире раздвинули локти, выставили ноги. Бесноватого, однако, выволокли и несколько раз ударили кулаком по темени.

– Немец-то немец, а против наших слабенький, – и Юлишка подтолкнула Ядзю.

– Бить нельзя. Есть приказ не бить! – крикнул кто-то.

– Вот видишь, – отозвалась Ядзя, – есть приказ не бить!

Но Юлишка так и не додумалась, зачем это Ядзя ей повторила.

Немца насильно усадили в кабину грузовика, к шоферу, и двое красноармейцев встали на подножку. Машины, засигналив, набрали скорость.

Те, прежние, отметила Юлишка про себя, были высокомернее, и каски у них были иные, покрасивее, похожие одновременно и на блестящие елочные украшения, и на нахохлившихся птиц. И самолеты тогда не летали, и бомбы не падали.

Да, здорово изменились, снова подумала Юлишка, нервные какие-то нынче.

И она уже без капли страха опять прильнула к стеклу.

Когда двор очистился, бесстыжие часы за спиной, в недрах квартиры, отсчитали восемь.

Молоденькие кузнечики на суставчатых ногах ускакали, навозные жуки за ними втянулись в подъезд. Юлишка, помимо воли, вообразила, как они выглядят там, в черной штольне, и передернула плечами: бр! бр!

Страшно!

Она стерла со лба выступившие бусинки влаги и отстранилась от балконной двери, с тем чтобы выполнить первоначальный замысел – спуститься к Ядзе.

На лестнице черного хода ей никто не встретился. Двери у соседей были закрыты. За ними царило спокойствие, хотя Юлишка поочередно прикладывала ухо к замочным скважинам. К двери академика Апрелева Юлишка возвращалась дважды. Интересно, что бабушка Марусенька делает? Пьет чай, верно?

Во дворе она тоже, к счастью, ни с кем не столкнулась. Правда, перед выходом из парадного она долго и напряженно вслушивалась: не раздастся ли топот сапог, не скрипнет ли поблизости что? Топот, однако, не раздавался, и ничего поблизости не скрипело. Тогда Юлишка шмыгнула вдоль каменного забора Лечсанупра и украдкой проскользнула по аллее во флигель, где обитала Ядзя, только однажды метнув взгляд вверх на свои окна, которые показались ей незрячими. Как бельма у слепца. На стеклах лежал стальной отблеск начинающегося дня, первого дня оккупации…

Но Юлишка облегченно вздохнула: в общем, дом не изменился. На окраинных улицах, подальше, за университетским парком, и даже в самом центре, возле универмага, все обстояло по-иному. Это Юлишка знала по рассказам Кишинской доподлинно. Там квартиры, из которых эвакуировались жильцы, давно кто-нибудь да посетил: друзья или чаще недруги, соседи или просто грабители. Не пропадать, рассуждали многие, и среди них честные люди, добру, в конце концов.

Первым делом сдергивали занавеси. Тюль перед войной доставался втридорога. Он только входил в моду у людей ремесленных и торговых, по обеим сторонам нижнего отрезка тополиного бульвара, вокруг шумной базарной площади, на улицах с названиями Керосинная, Борщаговская, Хлебная… Они, эти люди – ремесленные и торговые, – несмотря на войну, не собирались прощаться с неплохо налаженным бытом и обмозговывали, как облегчить себе существование при новой власти.

Вторым делом почему-то выбивали изнутри стекла. И здания имели вид обезумевших от горя. Тротуары усеивали осколки.

Пятиэтажный дом, о котором идет речь, пока не трогали. В него никто не заворачивал – по привычке. Охотники до чужого добра позабыли о переулке напротив университета в зловещей – подспудной – суете предоккупационных дней, а может, просто трусили, чуя подлым сердцем, что наши обязательно вернутся – вдруг вернутся скоро? – и за те квартиры спросят особо, построже.

Неделю назад Юлишка не очень волновалась, потому что мимо парка по Владимирской нет-нет да проносились грузовики, повозки, артиллерия, проходили торопливым шагом красноармейцы. Со стороны шоссе, рассказывали, бои шли тяжелые, впрочем, не тяжелее тех, что бушевали за обрывистыми кручами, за знаменитым лесом, куда немцы выкинули парашютный десант и где полегли тысячи ополченцев и среди них два профессора, Муромец и Зильберберг, приятели Александра Игнатьевича, и другие важные начальники.

Как ни ужасно выглядели обескровленные и усталые части, как ни велико было их стремление вырваться поскорее из каменного мешка, из грозящих сомкнуться клещей, – все-таки с ними Юлишке жилось спокойнее. Вдруг красноармейцы все-таки не уйдут? Никому, даже отъявленным негодяям, до конца не верилось, что уйдут. Мало ли – отступают, авось и не отступят. Вон их сколько, молодые, здоровые, с винтовками. Не каждый отважится на их глазах безобразничать – запросто пристрелят. Одно только присутствие этих частей, измотанных, объятых отчаянием, – ничего, кстати, общего не имевшим со страхом, – удерживало мародеров от гнусных поступков.

Месяц назад Юлишка, направляясь на базар, всегда вежливо раскланивалась со Скрипниченко или Любченковым – постоянными блюстителями порядка в их маленьком переулке. Юлишка обожала порядок и относилась с почтением к милиционерам. У них очень опасная работа.

Когда в семье порядок, Александр Игнатьевич добивается лучших результатов в лаборатории, о нем чаще пишут в газетах. А Юлишка привыкла читать газеты и встречать там фамилию, ставшую родной. Свою она постепенно забывала, словно сама ее память не желала отделяться от Александра Игнатьевича и его близких.

С пользой доживаю свой век, радостно думала Юлишка.

Итак, дом напротив университета громоздился нетронутый, замкнутый – не ведающий, какая ему уготована участь.

2

Юлишка спустилась в полуподвал флигеля, надавила кнопку громогласного звонка и приготовилась ждать, пока Кишинская откроет. Ядзя, опытный швейцар, и собственную дверь открывала не сразу. Ей нужно сперва хорошенько прокашляться да напялить замусоленный капот. Юлишка предположила, что Рэдда залает, учуяв знакомый запах. Но за дверью – полное молчание. Тишина, пустота.

Юлишка позвонила еще. Никто по-прежнему не отозвался. Юлишка селг на ступеньку, – не могла заставить себя выбраться наверх посмотреть в окно, – и начала гадать: куда Ядзя запропастилась в такую рань и как ей теперь поступить – то ли ждать, то ли вернуться?

Смежив веки, Юлишка почему-то представила какие-то скотские рожи вместо обыкновенных солдатских физиономий. Она съежилась от грозного предчувствия. Что-то случится! Что-то непременно случится! Но что?

И лишь она мысленно произнесла эти слова, как тишина взорвалась цепочкой звуков: пух-пах-пох-пух!.. Похоже, что от ударов об асфальт, одна за другой, лопались десятки электрических ламп.

Юлишка мелко задрожала и привалилась к решетке перил. Она сразу вообразила, что целились именно в Ядзю и что ее уже убили наповал. Юлишка довольно подробно все это нарисовала себе.

Вот Ядзя вскидывает ладонь, вот по ее щеке струится кровавый ручеек, вот колени неловко – не по-женски – подтягиваются к животу и замирают. И все это там, в ее измученном мозгу, получило чрезвычайно странные и далекие от возможной реальности очертания – зыбкие, будто отраженные в бегущей воде.

На глазах у Юлишки однажды убили человека. Сперва стреляли поверх – гулко, в пустоту. А потом – пах – и попали.

Но кто стрелял, Юлишка запамятовала: петлюровцы, деникинцы, гетманская варта или немцы? Вроде гетманская варта.

То, что она представляла сейчас, – куда страшнее. Ведь пуля угодила в Ядзю! В милую, дорогую Ядзю!

Юлишка очнулась от прикосновения. Ядзя склонилась над ней – живая, невредимая, но перепуганная до

смерти. Перед уходом Ядзя накинула на плечи пальто, и теперь оно сползало на цементный неметеный пол. А Ядзя, вместо того чтобы подхватить и почистить это праздничное и так ею оберегаемое пальто, села на него и пригорюнилась. Теперь Юлишка решила, что стреляли не в Ядзю, а в дворничиху Катерину, но Ядзя видела ее гибель и, как Юлишка когда-то – в те далекие времена, – еще не в состоянии прийти в себя.

Человека убили на Костельной, угол Думской площади.

Ядзя молчала. Ни слова о выстрелах или о том, где она бродила спозаранку. Отдышавшись, Кишинская, кряхтя, поднялась, забыв про пальто, и начала возиться с замком – никак не просунуть желтый плоский ключ в прорезь.

Юлишка аккуратно отряхнула пальто от пыли. Она стояла рядом с Ядзей, растерянная, несчастная, как бедная родственница, будто не веря, что та впустит ее по собственной воле.

Сейчас все объяснится, думала Юлишка, я войду, и все объяснится.

Но что должно объясниться, она, если бы ее спросили, не ответила.

В полном смятении Юлишка последовала за Кишинской в комнату и плюхнулась в изнеможении на подвернувшееся кресло – подарок бабушки Марусеньки.

И сразу же: на полу, возле домашней – Ядзиной – туфли, она заметила тонкий цилиндрик пепла – в пятую часть неочиненного карандаша. Сизо-голубой с белыми вкраплениями.

Рука, которая держала сигарету, догадалась Юлишка, длинная, даже длиннющая, как у гориллы в зоопарке, где она любила по воскресеньям прогуливаться вдоль клеток с Юрочкой, сыном сводной сестры Сусанны Георгиевны – Саши, муж которой еще двадцать восьмого июня прямо из своего депо ушел добровольцем на фронт.

Кто здесь курил? – хотела спросить Юлишка. Но Ядзя затараторила, отвлекая ее от тревожного вопроса.

– Чего приплелась, глупая? Они совершают обход, чтоб раз – и дома обязаны жильцы сторожить, – путаясь в словах, выпалила Ядзя. – У нас район ведь знатный, сама знаешь – напшетиву унивэрситэту.

– Какой обход? Кто совершает? – в надежде услышать доброе известие торопливо спросила Юлишка.

Ядзя с раздражением, почудилось ей, ответила:

– Кто! Кто! Новая власть. Фашисты. Ключи отобрали от квартир. Только от вашей, двенадцатой, Кареевых, Жилы и Апрелевых нету. Так велели, чтоб немедленно достала. А коменданта и след простыл.

– Сусанна Георгиевна не доверит ключи кому попало, пусть даже и управляющему жилкопом, – с оттенком гордости, но невпопад воскликнула Юлишка.

– Они тебе покажут – управляющему жилкопом, – пригрозила Ядзя. – Иди домой, иначе дверь выломают.

– Не выломают – дубовые, и правильно, что меня нет. И Рэдды. Позвонят, позвонят да уберутся.

– Ты сбрендила, Юлишка, дверь пойди открой. Меня они и тебя повесят, и у нас в доме всех убьют, и сам дом спалят, и улицу, и университет, и город весь, – волнуясь, продолжала путаться в словах Ядзя.

Но сердце Юлишки не дрогнуло. Ядзины предостережения! Немцы не мерзавцы и не дураки. Они не станут сжигать прекрасный дом, старинный университет и красивый город или убивать слабых женщин за то, что их не пустили в квартиру. Ерунда! У них у самих в Германии есть квартиры, и, говорят, неплохие. Пусть туда и убираются.

А на Костельной? Так то гетманская варта застрелила, а не немцы. Хотя постой! Он был плотным, коренастым, с кайзеровскими усами. Немец. Точно, немец.

Воспоминание краем крыла легко царапнуло мозг и упорхнуло.

А Юлишка поудобнее устроилась в кресле, намереваясь высказать подруге свою точку зрения на происходящие события, а главное – согласовать линию дальнейшего поведения. Мыслей у нее немало скопилось в голове.

– Посуди сама, Ядзя, – произнесла твердо Юлишка, вновь вызвав в своем воображении солдат в обличье навозных жуков, – я не отдам ключи и не пущу их на порог. Я паркет позавчера надраила.

Страх, который обуял Юлишку после пробуждения, улетучился без остатка, и она рассуждала сейчас, по ее же мнению, здраво и обстоятельно. Собственная речь звучала мудро и справедливо, как слова Александра Игнатьевича или ксендза Зубрицкого; и все вместе взятое – и глуховатая тишина полуподвала, и привычность Ядзнной комнаты, и безусловная ее правота, ее, Юлишкина, правота, и чувство исполненного долга перед Сусанной Георгиевной, – все, повторяю, рождало в ней непреклонность и уверенность в благополучном исходе.

Юлишка, вобрав в грудь побольше воздуха, продолжала:

– Да я ни за что не пущу их на порог, потом недосчитаюсь. А книги Александра Игнатьевича? А картотека с результатами последних опытов? Тебе легко советовать, однако Сусанна Георгиевна мне, а не тебе поручила следить за квартирой. И отчет потребуют с меня. Еще как отнесутся к тому, что я увела Рэдду? Но прогуливать-то ее каждый день с пятого этажа трудно.

Юлишка сильно преувеличивала строгость Сусанны Георгиевны, но именно это преувеличение и добавляло решимости.

Заключительную фразу Юлишка выговорила медленно, не окончательно придя к выводу: достойно ли держать английскую аристократку Рэдду, купленную за баснословную цену у знаменитого собачника и безвестного драматического актера Пастушина, во флигеле у Кишинской?

Ядзя иронически покосилась на Юлишку:

– Я осведомлена, что пани Юлия – не ксендз Зубрицкий, но я не знала, что пани глупа, как пробка от прокисшего шампанского.

Юлишка не обиделась. Она встала с кресла и подошла к окну.

Во дворе плавало утреннее спокойствие. Из глубины кустарника доносилось незатейливое пение тоскующей птички. В форточку просачивался ржавый скрип качающегося под ветром фонаря. Как всегда, мелькнуло у Юлишки: может, никаких немцев-то и нет в помине, может, их выдумали и войну выдумали?

Она стремительно повернулась к Ядзе и резко возразила:

– Не задевай Зубрицкого. Он здесь ни при чем. Я не дурочка, но я не вернусь туда. Ломать двери они права не имеют. На это есть милиция.

И перед глазами Юлишки опять моментально возникли Скрипниченко и Любченков – веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках, с увесистыми наганами в носатых кобурах. Они лихо щелкнули каблуками и взяли под козырек.

– Ну, вы видели что-нибудь подобное? – с несвойственной ей экспансивностью всплеснула руками Ядзя, обращаясь к пустому пространству. – Что ты-то фантазируешь? Первый на войне раз?

Ядзя продолжала путаться в словах.

– При чем здесь война – к дверям? Я приехала сюда в пятом году, пораньше, чем ты, и правила изучила. Дома как стояли, так и стоят! Что на Трехсвятительской, что на Терещенковской! И в первую революцию стояли, и во вторую, и при немцах стояли, и при гетмане тоже, и при Петлюре стояли, и при Деникине, а уж при Александре Игнатьевиче и подавно будут стоять. Какой дурак порушит такую красоту? Никто никогда нашего города не жег, кроме татар, и дверей не высаживал. Выселять – выселяли. Но чтоб двери?.. Что это тебе – какая-нибудь Керосинная? Двери-то дубовые, резные!

Вот Юлишка! Вечно тычется со своим Александром Игнатьевичем. Где он теперь? А что касается домов, то полезно было бы ей пройтись по главной улице – вся правая сторона в развалинах.

– Эх, – досадливо поморщилась Ядзя, – сообрази: немцы – это надолго.

И она хотела обругать подругу на родном языке, но сдержалась. Юлишка давным-давно его забыла и до слез огорчалась, когда к ней обращались по-польски. Огорчалась оттого, что полька, а по-польски не умеет.

Во всех случаях жизни Юлишка на родном языке повторяла одну-единственную молитву, вероятно деревенскую, едва ли добираясь до тайного значения божественных слов. Многие она вообще произносила слитно, не отделяя друг от друга, относясь к ним, как язычник к заклинанию далеких предков.

Даже с ксендзом Зубрицким на исповеди она вынуждена изъясняться по-русски или на суржике, то есть на смеси его с украинским. Ксендз – Станислав Люцианович – добрейший человек от природы: несмотря на то, что забывчивость Юлишки считал греховным наваждением, никогда не корил ее и не грозил адским пламенем. После встреч со своей скромной прихожанкой в крохотной комнате коммунальной квартиры наискосок от заколоченного костела он печально молился, выпрашивая для Юлишки прощение у всевышнего.

И на польку-то непохоже! Родная речь! Родной язык! Да разве он может изгладиться из памяти? Но – факт – Юлишка забыла, и все тут. А вот что касается дома, семьи и – что удивительнее – работы Александра Игнатьевича, Юлишка помнила отменно.

Итак, Ядзя собралась сочно обругать подругу на родном языке и уже вымолвила начальный слог, но вовремя спохватилась. Недоставало сейчас обид и взаимных упреков,

А Юлишка, неблагородно воспользовавшись ее замешательством, перешла в наступление:

– Даром я таскала к тебе продукты? Договорились же: если придут, я к тебе – и край.

– Не упрямься, Юлишка, отдай-ка мне ключи или сама поднимись, пока не поздно.

– Нет, – и Юлишка качнула головой, – не отдам и не уйду отсюда никуда.