Текст книги "Святые Горы (сборник)"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

2

– Присаживайтесь, любезный Фаддей Венедиктович, – пробурчал наконец Бенкендорф, посылая сигнал бровью. – Присаживайтесь! Давненько мы с вами не беседовали по душам. Как поживаете? Как супруга? Детки? Как ваше драгоценное?

Три часа без кофею, подлец, промытарил, а теперь здоровьем интересуется. Одна радость, что отвечать не обязательно. Булгарин в совершенном бессилии, но с внезапной благодарностью и с каким-то горячим слезливым перекатом в горле опустился в кресло, изогнутое по форме спины и седалища. Он плотно сдвинул еще более длинные и широкие от узких штанин ступни, а затем выпрямился и посмотрел неожиданно смело в лицо богом назначенному начальству. В ту минуту Булгарину показалось, что он всю жизнь держался с независимостью и гордо. Он не переставал и сейчас желать республики, правда, о Конвенте уже не помышлялось. Перед Владиславлевым и Львовым ползал на брюхе, встречая, за версту отбивал поклон, а тут что-то заклинило и одновременно понесло: «Пусть знает, что я не раб, а царев слуга. И никаких сведений насчет Пушкина, никаких сплетен или слухов. Ничегошеньки. Нет меня, исчез. Болен я инфлюэнцею, еду в Карлово йодом лечиться. Оскудел физикой», – и Булгарин отчаянным жестом университетского якобинца поправил на переносице перемычку, скрепляющую зеленые стекла-эллипсы.

– Я пригласил вас, любезный Фаддей Венедиктович, чтобы выяснить мнение общества о скандальной истории, происходящей в семье вашего недоброжелателя Пушкина, – почти слитно проговорил Бенкендорф. – Я хочу осведомиться, о чем рассуждают в кругах литературных и ученых. И, кроме того, требуется обсудить с вами фельетон на нравственную тему с намеками, который надобно распечатать в иностранной прессе, а прежде поместить в вашей «Пчелке». Разумеется, Фаддей Венедиктович, опус должен быть избавлен от малейшего привкуса глупой полемики и кивков на прошлое. Или чего-нибудь в этаком роде. Одна голая нравственность! Учтите, что в Европе вы пока не вызываете большого любопытства.

Известно, что полемика между Пушкиным и Булгариным носила со стороны Фаддея Венедиктовича ярко выраженный полицейский характер. «Дмитрий Самозванец» явился неким итогом его служебного рвения.

Пушкин, верный историческому взгляду на происходившее, изображает своих предков Афанасия (Остафия) и Гаврилу Пушкиных в общем потоке действующих лиц, не выделяя их интонационно, не приписывая им особых заслуг или добродетелей. Пушкин стремился согласовать собственные представления о героях с исторической правдой, обращенной к современности. Перед Булгариным, безусловно, стояли иные задачи. Включая в текст фамилию Гаврилы Пушкина, он пытался лобовым приемом оповестить охранительно думающую часть публики об отношении к власти и политическому строю ныне здравствующего поэта. Полагали, что Булгарин вообще подобным образом сводит счеты с личными врагами. Так, например, предка А. Ф. Воейкова он нарисовал палачом: «Из толпы вышел человек ужасного вида, с всклокоченною черною бородой, обрызганной кровью, бледный, с впалыми глазами; он занес бердыш на Лжедмитрия, остановился и с зверскою улыбкой смотрел ему в лицо, чтобы насладиться выражением страха и боли в чертах несчастного. – «Кто это?» – спросили в толпе. «Иван Васильевич Воейков…» – «Что медлишь, Иван!» – воскликнул Татищев. Воейков ударил бердышом, и Лжедмитрий… упал навзничь. Народ ужаснулся». Здесь и впрямь не открестишься – настолько явно сведение не политических, а личных счетов.

Но вот что пишет Булгарин по поводу Гаврилы Пушкина: «Пушкин и Плещеев предводили толпою мятежников». Имея в виду тех же сподвижников Самозванца, он замечает: «…народ, возмущаемый предателями». Далее Гаврила Пушкин ножом грозит Василию Шуйскому. В заключение XXV главы Булгарин бросает многозначительную фразу: «…Пушкин выбрал своих верных клевретов в приставы». В XXVI главе мы читаем: «Бельский, Пушкин, Плещеев и другие зачинщики крамолы…» Использование приемов полицейской провокации уже нельзя расценивать как борьбу с литературным соперником, политический донос или сведение счетов. Подобные выпады в условиях николаевской России есть откровенный призыв к расправе.

Если провести лексический анализ, то станет очевидно, что рядом с фамилией Пушкина настойчиво возникают «звукосочетания», обладающие резко негативной семантической окраской: «толпа мятежников», «предатели», «нож», «клевреты», «зачинщики крамолы». Булгарин явно стремился доступным ему образом вызвать у читателя неприязнь к Пушкину. Нет сомнения, что это писано не для Бенкендорфа или Дубельта, которые не нуждались в исторических реминисценциях или подстегивании. Это писано для людей типа известного капитана, выведенного Лермонтовым в «Герое нашего времени». Эю писано не с целью подольститься к власти, это мнение власти, это атака власти на Пушкина, это призыв жандармствующих кругов к насилию над поэтом. Бенкендорф лучше, чем Булгарин, разбирался в характере Пушкина, закономерно считая его мятежником, «великим либералом, ненавистником всякой власти», и булгаринское изделие инспирировалось им для практических целей.

Выпуская в свет «Бориса Годунова», царь и Бенкендорф придирались к каждой строке. Они настойчиво требовали переделок. Философские проблемы, поднятые в «Годунове», считались коренными в области тогдашней внутренней политики и идеологии. Царь превосходно понимал, что Пушкин не только вызвал к обсуждению, но и утвердил нецелесообразность существования с точки зрения исторического прогресса власти, не обладающей нравственной основой. «Годунова» напечатали потому, что Николай I презирал общество, им сформированное, и был уверен, что никаким словом нельзя поколебать его трон.

Открывая зеленую улицу булгаринскому «Самозванцу», Бенкендорф, вероятно, проконтролировал ту часть текста, которая несла жандармский охранительный заряд. В «Годунове» с Афанасием Пушкиным мы знакомимся в сцене «Москва. Дом Шуйского». Его образ возникает в художественной ткани органично, выполняет важную функцию, развивая сюжет, создает атмосферу неустойчивости и недовольства. Афанасий Пушкин сообщает целый ряд подробностей, ставит акцент на государственных и экономических вопросах, волновавших различные слои населения. Гаврила Пушкин действует в сцене «Лес», затем в «Ставке» и на «Лобном месте». Пушкины в «Годунове» такие же герои, как и сам Годунов, Шуйский, Самозванец или Марина Мнишек. Быть может, в прямой речи предков ощутимее, чем в прямой речи других персонажей, передано отношение поэта к русскому народу, Но это воля автора, на которую он имеет неоспоримое право. Гаврила Пушкин замечает: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, а мнением; да! мнением народным». Сцена «Лобное место» начинается с ремарки: «Пушкин идет, окруженный народом». Еще ранее Афанасий Пушкин, обращаясь к Шуйскому, произносит: «А легче ли народу? Спроси его».

Как же поступает Булгарин? А вот как. Нагромоздив невероятное количество событий, пытаясь разжечь любопытство читателя авантюрными приключениями, он совершенно отбрасывает идейное содержание борьбы. Венцу Мономаха отводится роль приманки. Превосходно сознавая, что Бенкендорф читать роман не станет, а царь вряд ли пожелает, Булгарин то и дело включает в текст в финале фамилию Пушкина, демонстрируя типично полицейскую форму мышления, которая, конечно, вполне отвечала вожделениям Бенкендорфа. В устах бывшего французского капитана псевдопатриотические заклинания звучали и до сих пор звучат, по меньшей мере, комично. Трудно допустить, что Булгарин, готовясь к изданию романа, не обсуждал свои намеки с чиновниками III отделения и цензуры, которые были заинтересованы в публичном бойкоте и скандале вокруг «Годунова». Заключительный пассаж «Самозванца» не может не вызвать у читателя иронии. «В это время, – пишет Булгарин, – у Фроловских ворот раздались народные клики. Толпа всадников прискакала на площадь, восклицая:

– Радуйтесь, москвитяне! Бог дал вам нового царя. Избран на царство князь Василий Иванович Шуйский. Да здравствует царь Василий Иванович!

Народ молчал и как будто оцепенел…» И через несколько абзацев после этой строки, выдающей плагиатора с головой, без всяких там экивоков, с жандармской безыскусностью и прямотой, с чистым, как говорится, сердцем Вассиян ни с того ни с сего провозглашает: «Боже, храни Романовых, для блага церкви и отечества».

Пушкин тоже не избежал упоминания в тексте о Романовых. Пятеро из обширного боярского рода в 1601 году потерпели ссылку от Годунова. Афанасий Пушкин, обращаясь к Шуйскому, спрашивает: «Где Сицкие князья, где Шестуновы, Романовы, отечества надежда?» «Романовы, отечества надежда» превратились в притчу во языцех. Пушкина долго и много упрекали за строку, которая, очевидно, служила лишь подчеркнутой данью исторической объективности, ибо род Романовых выступал против царя Бориса все же активнее иных. Заметим еще раз, что Пушкин завершил «Годунова» 7 ноября 1825 года, то есть до декабрьского мятежа.

Перед смертью Фридрих Шиллер трудился над пьесой «Demetrius der Falsche». Он не успел ее завершить, однако в 1815 году Кернер составил так называемый план дальнейшего действия по сохранившимся наброскам и приложил его к фрагментам трагедии, вышедшим из печати в том же году. Фамилия «Романов» встречается там не единожды.

Причина появления этого образа, не имеющего у Шиллера ни собственного имени, ни индивидуальной характеристики, по мнению исследователя, заключена в том, что родоначальник новой династии был нужен в пьесе «как носитель идеи законности и справедливости». Ксения Годунова и Романов – единственная благородная пара, противостоящая сложной сети обманов и интриг. У Шиллера пьеса посвящена Самозванцу, узнающему, что он Лжедмитрий, только в финале. Народа у Шиллера нет, он выведен за скобки общественного процесса.

Не исключено, что ко времени знакомства с «Борисом Годуновым» Николаю I был хорошо известен кёр-неровский план и фрагменты «Demetrius der Falshe». Вот несколько выборок из него: «Романов, тяжело оскорбленный Борисом, прибыл в Москву. Его прибытие возбуждает новое опасение царя»; «Романов (впоследствии царь и прародитель императорского дома) является во главе вооруженного отряда перед останками царя Бориса, присягает сыну его Федору и принуждает бояр последовать его примеру. Месть и честолюбие не сродны его душе; он служит единой правде. Ксению любит он безнадежно и любим взаимно, не подозревая этой любви»; «Романов спешит к войску, чтобы склонить его на сторону юного царя»; «Романов прибыл в войско… чтобы защитить Федора и Ксению. Попытки его напрасны; он становится узником»; «Романов в темнице утешен неземным видением… в словах призрака слышен намек, что Романов сам некогда взойдет на престол…»

Романов, Романов, Романов… Что чувствовал Николай 1, читая «Бориса Годунова» и отыскивая среди действующих лиц кого угодно, кроме царственного предка?! Великий Шиллер сделал его чуть ли не ведущим персонажем, а чем ограничился строптивый подданный?! Нет, нет, переделать, переделать на манер Вальтера Скотта! Хотел, полагаю, посоветовать – Шиллера, да постеснялся. Обрати, пожалуйста, внимание, читатель, на следующую психологическую цепочку: Вальтер Скотт предрекал в стихах Николаю Павловичу корону – призрак у Шиллера намекает на то, что предок Николая J взойдет на престол. Николай I требует от Пушкина перекроить «Бориса Годунова» на манер Вальтера Скотта. Правда, небезынтересное совпадение? Кроме того, в романе Пушкин должен был бы, по мнению царя, обязательно обратиться к образу патриарха Филарета, перенявшего бразды правления у своего сына царя Михаила Федоровича вплоть до 1633 года. Без упоминания о патриархе Филарете – одной из центральных фигур той эпохи – Пушкин, вероятно, не обошелся бы, но тогда его произведение получило бы абсолютно иное звучание. Разумеется, Пушкиным руководили в основном художественные соображения.

Между тем Булгарин совершенно запутался. По отношению к кому предок поэта был изменником? Защищая пусть условный или даже ложный идеал и выступая против Годунова, Гаврила Пушкин боролся прежде всего против выскочки узурпатора, против предполагаемого убийцы царевича Дмитрия и, в конце концов, против яростного притеснителя боярского рода Романовых.

3

В прошлые времена в ответ на приказание шефа жандармов осветить то или иное событие Булгарин протягивал через огромный стол листы, испещренные аккуратным почерком и собранные фигурной иноземной защепкой. Готово-с, ваше сиятельство. По прочтении вот эту часть прошу сжечь. Конечно, заметки писались в благородной манере и высоким штилем на случай не-уничтожения. Ну да за изящной формой мы, литераторы, не постоим-с.

– Ваше сиятельство, я к штукам аристократическим не причастен, – сказал, потупя зеленые очки-эллипсы, Булгарин. – Ничего пока не знаю, окромя противных слухов об известных вам ухаживаниях. Ничего я не ведаю, ибо, слава создателю, в иной сфере обращаюсь. Не специалист по камеражам. В редакции не кажу носа. Я месяц ужасно страдаю от инфлюэнцы, ваше сиятельство. Завтра еду в Карлово йодом дышать. Извините великодушно. Меня каналья квартальный с постели подъял больного, хотя ныне я безмерно счастлив лицезреть вас, каковой чести не удостаивался целую вечность. Наталья Николаевна-с такая авантажная дама, но не имел случая ей представиться.

Булгарин держал в Карлово дворника-татарина, держал за молчаливость: что ни спросит прохожий – моя твоя не понимай, хоть убей! Вот тактика-с! К разговору весьма годится. Бенкендорф опешил, иногда и грозная власть «пешит».

– Фаддей Венедиктович, какой же йод зимою? Зимою сыро, я к себе в Фалль ни ногой. Помилуйте!

Он с удивлением воззрился на Булгарина из-под набрякших синеватых век. Если сей выжига, заклятый враг Пушкина, заюлил, запрыгал, как карась на сковороде, толком не уяснив, чего от него требуют, значит, происшествие в доме на Мойке таит больше, чем мнилось. Недаром в булгаринском досье кто-то зафиксировал: «Обладает повышенным чувством опасности». Не объявиться ли самому больным?

– Я получил несколько анонимных записок со странными утверждениями насчет проектируемой дуэли, – солгал Бенкендорф.

Он никогда не умел быстро ориентироваться.

– Ваше сиятельство, это забавы сугубо не литературные, а аристократические, – захрипел Булгарин. – Супружеская неверность! Господи помоги! Дуэли-то строго запрещены законом, я же человек законопослушный. Я от них, как черт от ладана, и осуждаю всем сердцем.

– Пошел вон, скотина, – прервал его излияния вкрадчивый бархатистый голос, исходящий откуда-то сзади и вроде бы сверху. – Пошел вон, скотина. Простите, ваше сиятельство, за несдержку, но потачки давать не рекомендую, а вы по доброте душевной…

Булгарин обернулся и тут же вскочил. На пороге, раздвинув мощными золотыми эполетами портьеры, покачивался на носках широкоплечий, по-волчьи худощавый Дубельт с форменным портфелем под мышкой.

– Леонтий Васильевич, отец и командир, за что же вы на инвалида гневаетесь?

– Сам знаешь, за что! Зубы расшибу. Вон!

Булгарин попятился, крючась в поклоне. Ну, выручил, Леонтий Васильевич, ну, спасибо, отец и командир, ну, спасибо, век не забуду.

– Однако чтоб утром фельетон доставил на нравственную тему! А вечером в печать. И помни: Пушкин– враг общественного порядка, морально падший человек, с которым благотворная власть государя справиться добром не смогла. Да не забудь, все его грехи против общественной морали исчислить. Пшел!

Пятясь задом, Булгарин двинулся к спасительной дыре, страшась встретиться глазами с Дубельтом – не дай бог, перерешит и чего-нибудь добавит к исполнению.

– Не упустите из виду, Фаддей Венедиктович, что православная религия резко отрицательно относится к инцесту, распаду семьи и свальному грех;, и что на просторах нашей страны есть немало тихих обителей, где под присмотром опытных наставников человек может провести остаток дней в трудах и молитвах, – закончил, отдуваясь, Бенкендорф и подпер ладонью голову, как будто она рисковала сию секунду отвалиться.

Булгарин внимал шефу жандармов, где застал его начальственный голос, боком, не шевелясь, почти на одной ноге, вторая лишь касалась носком пола. Вот мука-то адская! По завершении фразы он со словами «слушаюсь, слушаюсь, ваше сиятельство» скрылся поспешно.

Однако и второпях он уловил напоследок, с каким вопросом Бенкендорф обратился к Дубельту:

– Как ты мыслишь, Леонтий Васильевич, отчего выжига юлит? Ему-то с чего волноваться?

Булгарин опрометью бросился вниз по лестнице, забыв про неприятную боль внизу живота.

– Мой граф! Стоит чуть крепче нажать, и мы получим, чего желаем. За ту же умеренную цену. В мире нет ничего дешевле переметчиков, потому что, не стерпев прежнего хозяина, они вынуждены потом терпеть и худшего. Некоторое нахальство у Булгарина появилось, ибо в обществе после скандала в ноябре упорно распространяют версию, что Пушкина собираются сгубить. Слух этот устойчив. Булгарин – травленый зверек, страшится и краем сейчас задеть врага. При неосторожности на него первого падет подозрение. Пожалеем Фаддея Венедиктовича, он еще пригодится нам не единожды. Фельетон принесет, не понадобится, бросим в корзину.

– Хорошо, докладывай по существу.

– Дело бывшего Пушкина абсолютно не политическое, – сказал Дубельт. – Фальшивые ассигнации. Осужден в Соловки. Мельгунов, вологодский и ярославский генерал-губернатор, имел секретную переписку по сему поводу с архимандритом. Ее величество государыня императрица собственной персоной надзирала за точным исполнением приговора через лифляндского генерал-губернатора Броуна и князя Волконского. Ничего любопытного, окромя выражения, годящегося нам: бывший Пушкин.

– В Соловки? Небезынтересно. Ах, вот почему государь… А что там в Соловках нынче?

– Келью удобную, коли понадобится, найдем, ваше сиятельство. Чтоб после не сетовали – дескать, сгноили!

– Не торопись, Леонтий Васильевич, успеешь. Ты привез последние новости?

– Привез, ваше сиятельство. Но ничего серьезного.

– А в донесениях наружных агентов?

– Еще меньше. Все пережеванное. Гуляет по улице, пишет, супруга утром ездила к Строгановым.

– Подробнее, мой друг, подробнее.

– Кое-кому про историю рассказывает. Жену не винит. Дома покой, тихо, как перед извержением Везувия. Себя же возносит на место бога и государя, объявляя громко Жуковскому персону свою единственным – какова наглость! – судьею собственных поступков и поступков супруги-с. О спорах с Василием Андреевичем сообщено мне из трех источников. Очевидно, отступать не намерен, да и не позволят ему. К международным осложнениям относится скептически, напирая на частный характер схватки.

– Каково положение в посольстве?

– Суета. Старик сегодня ездил к Нессельроде с жалобами на сплетни. Тот погладил по головке, слезы осушил, да и выставил под предлогом аудиенции во дворце.

– Что происходит в салоне у Марии Дмитриевны?

– Беседы, вздохи, ничего существенного, жена молодого барона в слезах. И со всех сторон требование прекратить историю, воздать должное чувству молодых людей, осудить ревнивца. Некоторые отвращают свой взор от дома Пушкиных.

– А что наша красавица?

– Мечется, угла себе не находит. С сестрицей о чем-то толковала.

– О чем?

Дубельт развел руками.

– Жаль Гончаровых, не за того выдали, – вздохнул Бенкендорф. – Ей бы в генеральшах самый раз. Ну да ладно. Дело поправимое.

– Судьба! – отозвался Дубельт. – Судьба!

– Если состоится, то где? – спросил Бенкендорф.

– В ноябре предполагалось на Черной речке, больше негде. Места знакомые, дуэльные…

– А ты готов, Леонтий Васильевич? – вскинул глаза Бенкендорф. – Фельдъегеря возьми крепкого, чтоб земля под ним стонала. Вельша, что ли? Людей верных выдели, толковых: Прохорова, Пахомова. Ну, с богом! Да, забыл. Сгоняй фельдъегеря вот с этими бумагами в Одессу, к Михаиле Семеновичу. Ты молодец, Леонтий Васильевич! Черная речка… Умно, умно… Везет тебе. Прекрасное совпадение. Ну, вроде все. С богом!

– Ваше сиятельство, – растроганно проговорил Дубельт, – мой граф… Александр Христофорович… Позвольте выразить вам… Под вашим руководством…

Бенкендорф улыбнулся.

– Ну иди, иди, трудись. Приезжай с Мордвиновым после ужина, когда я вернусь. И запомни, тут метода нужна, мелочиться начнешь, узду отпустишь, сомнут. Я тебя хвалю.

Бенкендорф расстегнул сюртук, вытер платком шею и отправился в гардеробную переодеваться перед посещением мадемуазель Эвелины. Краткие визиты к ней не отменялись ни под каким видом.

А Булгарин долго стоял в небрежно наброшенной на плечи шубе, привалившись к фонарному столбу. В лицо ему бил свежий, почти весенний ветер. По тротуару барабанила стекавшая с козырька над крыльцом капель. Мимо ехала подвода булочника, распространяя опьяняющий запах свежеиспеченного калача. Густая хлебная струя вскружила голову и потянула за собой вдаль, за тридевять земель – в Испанию. Боже, как он там голодал, чего натерпелся, особенно под Мадридом и Сарагоссой!