Текст книги "Место (СИ)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Они вернулись. Даже несмотря на то, что им пришлось где-то бросить локомобиль (возможно, потому, что они уже были не в состоянии им управлять). Двоих из них еще можно было узнать. Еще двух – только по ремешку часов у одного и парадоксальным образом уцелевшим очкам на носу у другого. Уцелели они, кажется, потому, что вросли в глазницы. В бинокль видно, что одно стекло разбито, и осколок торчит в глазу, но тот, кто некогда был Вайсбергом, не обращает на это внимания. Остатки человеческой плоти еще висят поверх его новой кожи.

А за ними идут… другие. Вряд ли как сознательные союзники. Скорее как все те же акулы или шакалы, ожидающие поживы на месте битвы.

На это Грибовцев не рассчитывал. Накануне ночью он вместе с Шевцовым, которому еще мог доверять, тайно выволок в лес и закопал ящик с большей частью оставшегося оружия. Это не безумие – он опасается побоища внутри дома. Теперь у них лишь два ствола. Колючая проволока задерживает пришельцев лишь ненадолго. Впрочем, половина окон уже заколочена. Пока одни спешно заколачивают остальные, двое стреляют через оставшиеся просветы по бывшим товарищам. Убить их оказывается несложно, за исключением Могутина, демонстрирующего чудеса живучести. Прочие твари нехотя отступают, но бродят за деревьями. Ночью они утаскивают и, вероятно, сжирают трупы – кроме одного, лежавшего слишком близко к дому. Впрочем, Шевцов клянется, что слышал, как кто-то скребется на крыльце. Он подозревает, что Могутин все еще жив. Выйти проверить никто не решается.

Второй день в осаде. Вместо туалета используют опустевшие емкости. Кто-то справляет нужду в еще не пустую бочку с питьевой водой. Грибовцев (и не только он) убежден, что это не по ошибке…

Наконец твари снаружи, по всей видимости, разбредаются, наскучив ожиданием. Но внутри «хорошо» уже и без них…

Последняя страница журнала:

«Они ломятся в дверь. Видимо, из людей уже никого не осталось. У меня еще 5 пуль, буду стрелять».

Пустая строка, затем:

«Кажется, мне удалось застрелить последних. Уже два часа совершенно тихо. Впрочем, это уже ничего не меняет. Когда ЭТО произойдет со мной – лишь вопрос времени.

Шевцов, когда мы виделись в последний раз, говорил, что надо поджечь дом, чтобы уничтожить заразу. Какая глупость! И даже не потому, что наш дом – это капля в море, точнее, в лесу; даже если огонь перекинется на него, весь он точно не выгорит. Просто на самом деле нет никакой заразы. Это не инфекция, не радиация, даже не болезнь в медицинском смысле. Это… это то, что внутри нас.

Сейчас, вспоминая погибших, я понимаю, что, если бы я вздумал рисовать на них карикатуры, то как раз изобразил бы что-то в этом роде. Прежде я бы не отважился доверить такое бумаге, но теперь какая разница… Бездарь Секирин, навязанный нам исключительно ради идеологического окормления – типичный клоп-паразит, только и способный, что сосать чужие соки, а к самостоятельному существованию непригодный. Демушкин, заваливший меня доносами на остальных и наверняка настрочивший вдвое больше доносов на меня самого – и в самом деле какая-то помесь крысы с ползучим гадом. А Пахомов был-таки порядочной свиньей. Et cetera, et cetera. Это место не творит зло само по себе – оно лишь проявляет нашу подлинную сущность… Да, от некоторых я не ожидал того, во что они превратились. Ну что ж – моя проницательность далеко не идеальна.

Я не стану дожидаться собственного приговора. Я знаю, что виновен, и виновен во многом. Начиная от моей самонадеянности с самого начала и кончая приказом стрелять по своим бывшим коллегам, отданным без раздумий тогда, когда они еще не проявили никакой агрессии. Но я хочу умереть человеком. У меня как раз осталась последняя пуля. Не прошу ничего никому передать – все равно отсюда нет дороги назад.

Прощайте, кто бы вы ни были, читающие мои записи. Поможет ли вам то, что вы узнали?

Боюсь, что нет».

Чья-то рука легла Евгению на плечо.

Он заорал и шарахнулся, едва не свалившись со стула – в полной уверенности, что это костяная длань поднявшегося за спиной хозяина кабинета. Однако рядом с ним стояла бесшумно подошедшая Алиса.

– Предупреждать надо, – сконфужено пробурчал он. – Ты что, окликнуть не могла?

– Извини, – она, кажется, тоже смутилась. – Я забыла, что ты не чуешь.

– Ты же не хотела заходить сюда?

– Тебя долго не было. Сначала ты ломал окна, а потом… слишком долго тихо.

– Я читал, – он показал ей тетрадь и тут же вернулся к самому главному: – Алиса, эти монстры… другие… на самом деле люди! Бывшие люди, попавшие сюда…

– Да, – спокойно подтвердила девушка.

– Ты знала?! Почему ты не сказала мне?!

– Я сказала. Сразу. Это место, где каждый становится собой.

Да, понял Евгений. Озабоченный мачо превращается в «рогатого» – недаром по-английски это так и называется «horny». Тупая потребительница женских журналов – в грудастое страшилище, едва не изнасиловавшее его у озера. Те, кто ни к чему не относится серьезно, «стебушники», интернет-«тролли» – в натуральных троллей-хохотунчиков, которым всегда смешно. Обжоры-толстяки… ну и так далее. Кто-то становится бараном, кто-то муравьем, кто-то – и вовсе деревом…

– Неужели все-все – люди? Каждое животное, каждая травинка? Сколько же их тут?! Никаких трамваев не хватит…

– Не все. Сюда ведь попадают не только люди.

– Ну да, еще собаки, – вспомнил он.

– Не только, – повторила Алиса. – Но все становятся теми, кто они есть. Многие плодятся. А это место было задолго до трамваев.

Евгений не стал спрашивать, откуда она знает. «Знание приходит само…» По крайней мере, здесь.

– Но мы… – сверкнула у него новая жуткая мысль, – мы ели людей?!

– Это уже не люди.

– И ты говоришь, что все… и он тоже писал… – юноша мотнул головой в сторону скелета на полу. – Но разве нельзя остаться просто человеком?!

– Нет, – покачала головой девушка.

– Нет? Почему?! Ведь ты же осталась! А ты здесь уже давно!

– Нет, – повторила Алиса.

– Что – нет?

– Я не человек.

– А кто же ты – обезьяна? – криво усмехнулся Евгений. В голове мелькнула дурацкая мысль, что какой-нибудь кандидат в рогатые выразился бы по-другому, что-нибудь в стиле «для обезьяны ты слишком симпатичная»… или даже «симпотная» – до чего омерзительное словечко…

– Я сука, – спокойно сказала Алиса.

– Ну, зачем ты так грубо про себя… – смутился юноша.

– Потому что это правда, – она вдруг взялась обеими руками крест-накрест за низ своей безразмерной грязной футболки и потянула этот балахон вверх.

– Не надо! – испуганно воскликнул Евгений. До сих пор, если не считать здешнего инцидента на берегу, он видел женскую грудь только по телевизору и находил это зрелище скорее отталкивающим – или, во всяком случае, нелепым – нежели привлекательным. «Отчего такой ажиотаж из-за этих наполненных жиром кожаных мешков?» Картины и статуи были в этом плане намного эстетичнее – там не было видно, как весь этот жир трясется при движениях и отвисает при наклонах… Впрочем, Евгения испугало вовсе не зрелище, которое должно было ему открыться, а то, что за этим могло последовать. Ему совсем не хотелось, чтобы Алиса повела себя, как та тварь на озере. Или как героини все тех же современных фильмов.

Но того, что произойдет в действительности, он никак не ожидал.

Алиса вскинула руки, задрав футболку до самых плеч. Никакой женской груди, в общепринятом понимании этого термина, под одеждой не оказалось. Вместо этого сверху вниз двумя рядами шли восемь сосков, венчавшие небольшие припухлости. По два – на ребрах ее худощавого тела и на тощем животе с каждой стороны.

Если бы Евгений, подобно большинству своих сверстников, при знакомстве с девушкой первым делом смотрел на ее грудь, он, возможно, заметил бы неладное даже под такой футболкой. Но ему не приходило в голову оценивать Алису с этой точки зрения…

– У людей ведь не так? – уточнила она, отпуская футболку. Та упала обратно, подобно занавесу.

– Не так, – выдавил из себя Дракин. – Так ты…

– В прежнем мире я была собакой, – просто сказала она. – Шотландской овчаркой.

Теперь он понял, что ему напоминают ее рыжие волосы и длинный нос.

– А Антон…

– Он был моим хозяином. Это его одежда.

– И как это? – глупо спросил Евгений. – В смысле, быть… с-собакой?

– Не могу сказать. Я почти ничего не помню.

– Как это не помнишь?!

– А ты помнишь, как было, когда ты еще не родился?

– Хм… – задумался Евгений. В самом деле, для нее, ставшей разумным существом, ее животное прошлое – то же самое, что для человека раннее младенчество или даже внутриутробный период… – Помню только, что все было не таким… цветным. (Да, вспомнил Дракин когда-то прочитанное, собаки не различают красный и зеленый цвета.) Зато я хорошо чуяла. Теперь – нет. Это жалко. Без Антона… какой он теперь… было бы плохо. Но все равно я не хочу назад. Да это и нельзя. Пути обратно нет.

– М-да. Ты говорила… Слушай, почему ты не объяснила мне все это раньше?

– Сам сказал – я говорила.

– Ну да – намеки, отдельные фразы… Ты не врала, да. Наверное, собаки просто не умеют врать. Но и всей правды не говорила! Хотя видела, что я ничего не понимаю!

– А ты бы стал счастливее, если бы понял?

– Я не просил тебя заботиться о моем счастье! Знание важнее! А счастливых я тут навидался – один жрал все подряд, пока не лопнул, другой ржал, даже когда ему руки-ноги оборвали… И знаешь, что я думаю? Вовсе не мое счастье тебя заботило. Ты просто ждала, во что я превращусь. Надеялась заполучить второго Антона, да? Чтоб заменял тебе утраченное чутье и затупившиеся зубы? А если бы вышло что-то бесполезное – ножиком по горлу, как того барана… чего мясу пропадать! Скажешь, не так?

– Только если бы ты… напал. Но если бы ты… ушел – я бы не мешала.

– Спасибо тебе большое, – пробурчал Евгений. У него вдруг вновь возникло острое ощущение нереальности происходящего. Я, молодой перспективный астрофизик Евгений Дракин, не какой-нибудь придуманный герой ужастика или фэнтези, не жертва радиации из желтой прессы, а я, настоящий, живой, единственный я, я, Я!!! – превращаюсь в монстра?! И нет никакого – действительно никакого – спасения?! Этого не может быть, этого просто не может быть!

– Потапчук, – вспомнил он. – Вагоновожатый. Он остался человеком. Правда, за какие-нибудь минуты, если не быстрее, превратился в старика – видимо, такой была его истинная сущность…

– И где он теперь? – осведомилась Алиса.

– Он умер, – вынужден был признать Евгений. – То ли от старости, то ли от ужаса… скорее, от того и другого.

– Вот видишь. Разве ты хотел бы занять его место?

– Нет, но… откуда следует, что это единственная альтернатива? Может быть, я отделаюсь… ну, каким-нибудь мелким изменением… цвет глаз или волос там… вдруг я в душе всегда был блондином… У меня ведь уже и не чешется ничего! – добавил он с радостным удивлением, только сейчас осознав этот факт.

Алиса ничего не ответила. Просто смотрела на него, как чужой человек смотрит на больного последней стадией лейкемии ребенка, который рассказывает, кем станет, когда вырастет.

– Ну что ты так на меня уставилась?! – потерял терпение Дракин. – Не веришь мне? А откуда ты можешь знать? Другие? Неполная индукция – не доказательство!

– Потрогай свой нос, – сказала она.

Евгений схватился за нос. Никакой боли или иных неприятных ощущений он не почувствовал. Разве что на нос что-то налипло. Какая-то шелуха. Возможно, листок с дерева, или клочок бумаги из здешнего мусора… Евгений легко снял это и хотел бросить на пол, но – скорее даже из рефлекторного нежелания мусорить, чем из любопытства – задержал движение и посмотрел, что держат его пальцы.

Это был окровавленный с внутренней стороны кусок кожи. Человеческой. Его собственной.

Юноша испуганно ощупал то место, откуда только что с такой легкостью снял кожу. Под пальцем чувствовалось теплое, влажное и скользкое. Боли по-прежнему не было. И… кажется, его нос стал длиннее. На один или два сантиметра.

Евгений затравленно оглянулся в поисках хоть какой-нибудь отражающей поверхности. Очки Грибовцева? Выпуклые линзы не дадут адекватной картинки… Но начальник экспедиции явно был из профессоров старой школы, едва ли он мог позволить себе выйти к подчиненным, не приведя в порядок волосы и бороду – и раз уж он не только работал, но и спал здесь, здесь же должно быть и зеркало, не разбитое во время побоища… Да вот же оно! Оно висело в углу рядом с кроватью, но так заросло пылью, что в первый момент Евгений не обратил на него внимания.

Теперь он поспешно стер пыль рукавом своей рубашки и…

Из зеркала на него смотрело неестественно бледное лицо, покрытое неровной прерывистой сеткой вертикальных и горизонтальных трещин, из которых сочилась сукровица. На месте снятого им лоскута на кончике носа, там, где когда-то появилось первое розовое пятно, теперь влажно блестело что-то черное. А может, темно-багровое, при таком освещении не разобрать.

Он впился взглядом в свои руки, затем торопливо расстегнул и распахнул рубашку на груди. Там тоже уже обозначились первые темные прожилки, которым, очевидно, предстояло стать трещинами…

– Что это? – произнес Евгений беспомощно-жалобным голосом.

– Я не знаю, – ответила Алиса. – У всех бывает по-разному.

– И сколько мне осталось? – глухо спросил он. – До того, как…

– Думаю, теперь уже немного.

Да, записи Грибовцева это подтверждали. После того, как изменения переходят во внешне заметную фазу, процесс обычно ускоряется…

Что-то холодило ему голый живот. Заткнутый за пояс «наган». Выход, избранный Грибовцевым… Правда, патронов не осталось. Но на этой базе достаточно способов покончить с собой. Повеситься на проводе или перерезать вены чем-нибудь острым…

С полминуты Евгений обдумывал эту мысль с отрешенным спокойствием, словно дело касалось какого-нибудь персонажа компьютерной игры. Но затем на него накатил ледяной ужас, который охватывает всякого, кто задумывается над истинным значением слов МОЕ НЕБЫТИЕ НАВСЕГДА.

«Но это произойдет в любом случае, – сказал он себе. – И не через десятки лет, а сейчас. Если я превращусь в какую-нибудь тупую скотину – это та же самая смерть, смерть личности, и не важно, что жизнь тела продолжится. Проклятье, именно сейчас, когда я, может быть, придумал гениальную теорию! И мне даже некому передать свои идеи! Алиса все равно ничего не поймет…»

Его взгляд упал на раскрытую тетрадь, по-прежнему лежащую на столе. Там оставалось еще достаточно чистых листов. И где-то в столе еще наверняка есть бумага для машинки.

Евгений понял, что он должен делать. И неважно, что никакие астрофизики сюда не доберутся, а если и доберутся, то не смогут вернуться и передать его идеи научной общественности. Он должен сделать это хотя бы для себя. Превратить прикидки в уме в изложение концепции на бумаге. Если чернила засохли (а машинка не годится для формул, да и лента наверняка тоже высохла) – в ход пойдут карандаши. Правда, у него по-прежнему нет компьютера. Но ведь обходились они без компьютеров шестьдесят лет назад? На полке есть справочники с математическими таблицами, есть логарифмическая линейка, и даже арифмометр, наверное, можно починить – вроде бы он пострадал не слишком сильно… Да, разумеется, настоящую обработку данных столь скромными средствами не проведешь, да и самих данных ему категорически недостает – только то, что он помнит… но хотя бы черновые выкладки сделать можно!

– Я остаюсь здесь, – объявил он.

Алиса помолчала. По ее лицу трудно было сказать, о чем она думает. У Евгения мелькнула мысль, что ее обычная невозмутимость может быть просто не освоенной в полной мере человеческой мимикой…

– Я могу еще чем-то помочь тебе? – сказала она наконец.

– Да. Мне нужна вода, тут где-то рядом должен быть источник, и я покажу, где канистры… И еда. Желательно – не мясо. То и другое – дня на два-три… это ведь все, что есть у меня в запасе?

– Наверное. Ладно. Мы с Антоном поищем.

– Где он, кстати?

– Сторожит снаружи.

– Передай ему привет, – усмехнулся Евгений.

Когда Алиса ушла, он покосился на хозяина кабинета. Следовало бы, наверное, пусть не похоронить, но хотя бы убрать отсюда останки… хотя – какой в этом смысл? Да, он будет работать и спать в одной комнате со скелетом. Ну и что?

Он перевернул тетрадь, открыв ее с чистой стороны, и начал писать.

Работа так увлекла его, что он не заметил, как вернулась Алиса. На сей раз, впрочем, ее появление не испугало его. Он лишь рассеянно кивнул, когда она показала ему канистру и наполненную какими-то синими плодами кастрюлю с местной кухни – «спасибо, поставь туда…»

– Тебе больше ничего не нужно? – уточнила она.

– Нужно, – вздохнул Евгений, – но ты не можешь это дать.

– Тогда я пойду домой.

– Да. Спасибо за помощь. Прощай.

– Что прощать? – не поняла она.

– Я имею в виду, что мы больше никогда не увидимся. Люди в таких случаях говорят «прощай».

– Аа… Прощай.

Он вновь уткнулся в тетрадь, а она вышла, по-прежнему ступая на цыпочках – не потому, конечно, что боялась его потревожить, а потому, что собаки – пальцеходящие существа.

Ему действительно удалось разобраться с логарифмической линейкой и вернуть работоспособность арифмометру (для этого оказалось достаточно снять погнутый корпус). Конечно, их нельзя было сравнить с компьютером или хотя бы калькулятором, да и писать от руки было совсем не так удобно, как нажимать на кнопки, но вскоре он уже не обращал внимания на эти недостатки. Он даже сам удивился, как легко и хорошо ему работается, как ясно разворачиваются и складываются в единую стройную картину его предварительные идеи и прикидки… На периферии сознания мелькнуло воспоминание о прочитанном когда-то, что перед смертью у безнадежных больных наступает краткая ремиссия, когда организм словно обретает второе дыхание, а точнее – дает человеку последний шанс доделать то, что он не доделал… многие ошибочно принимают это за начало выздоровления… но он прогнал эту мысль как неконструктивную, вновь целиком отдаваясь своим формулам и расчетам. Он работал, как одержимый, до конца дня, и лишь когда стемнело настолько, что он уже не мог различать собственные записи, с сожалением отложил заметно укоротившийся карандаш. Только тут он понял, что за все время ничего не ел и лишь однажды сделал несколько глотков воды. Перекусив (синие плоды оказались довольно безвкусными, но маслянистыми и питательными), он почувствовал быстро наваливающуюся усталость и, наскоро стряхнув с постели полувековую пыль, повалился в одежде на кровать.

Его разбудил какой-то треск. Сам по себе звук был тихим, но сон Евгения был уже так неглубок, что этого хватило. К тому же треск сопровождался и неким тактильным ощущением… что-то вроде щекочущего поглаживания… Еще не вполне отдавая себе отчет во всем этом, Евгений открыл глаза.

Было уже светло. За последние дни он привык спать подолгу – все равно делать в темное время суток было нечего – но сейчас почувствовал острую досаду из-за того, что потерял, как минимум, полчаса, а то и больше, светлого времени. В противовес вчерашнему воодушевлению, чувствовал он себя спросонья преотвратно: болела голова, причем не так, как это бывает обычно, а, кажется, вся целиком, вплоть до нижней челюсти, снова, с удвоенной силой, ломило спину, и вообще ныло все тело. И теперь он понимал, что это не просто последствия слишком долгого сна… «Но, во всяком случае, я – это все еще я», подумал Евгений, с усилием поднимаясь с измятой кровати.

Что-то мягко прошелестело, соскальзывая с его плеч. Две половины разорванной на спине рубашки.

Он понял, что за треск только что слышал, и поспешно закинул руку за спину. В который раз за последнее время его живот окатило изнутри ледяным холодом ужаса.

У него на спине вырос горб. Он был бугристый, влажный и… горячий. Вероятно, он продолжал расти.

А вот ноги, напротив, стали тоньше, но вытянулись в длину; джинсы болтались на них, как на жердях пугала. Ступни все еще напоминали человеческие, но пальцы сделались длиннее и скрючились. Ходить это не мешало, но всунуть их в сандалии уже не представлялось возможным.

Евгений посмотрел на свой нос. Единственный предмет, который всю жизнь находится перед глазами у каждого человека и который, именно по этой причине, люди обычно не замечают, лишь иногда обращая внимание на его прозрачный, благодаря обзору с двух глаз, контур… Дракин по очереди закрыл один и другой глаз, превращая контур в непрозрачный; нет, кажется, тут со вчерашнего дня без существенных изменений…

Только после этого он решился посмотреть в зеркало. Делать это было страшно, но остаться в неведении – еще страшнее… а главное, прятаться от правды не только бессмысленно, но и вредно. Надо знать, сколько еще у него времени…

Зрелище оказалось вполне достойно фильма ужасов, авторы которого не экономят на спецэффектах. Трещины на изжелта-белом лице стали еще шире, разойдясь рваными зазубренными краями. И насчет носа он оказался неправ: тот заметно вытянулся вперед, увлекая за собой часть лба и верхней челюсти. А не заметил он этого потому, что его глаза расползлись в стороны, изменив угол обзора… Кроме того, Евгений терял волосы. На фоне всего прочего это можно было бы счесть пустяком, но он терял их вместе с кожей.

Но, по крайней мере, руки у него еще были. Кожа на тыльной стороне ладоней тоже утратила чувствительность и начала трескаться, но пальцы все еще могли держать карандаш. И значит, как бы плохо ему ни было, морально и физически – он должен продолжать свою работу. Возможно, его записи окончатся бессмысленными каракулями, но, пока он еще может, он будет писать – столько, сколько успеет…

Теперь все было гораздо хуже, чем накануне. Изменения, происходившие с его телом, мешали сосредоточиться на работе. Казалось, что его кости выкручивает какая-то пыточная машина, а в голову под давлением накачивают жидкий металл; растущий горб упирался в спинку стула, заставляя постепенно сдвигаться вперед, пока Евгению не пришлось балансировать на самом краешке; джинсы пропитались выделениями лопающейся кожи, и в конце концов он брезгливо стянул с себя липкие тряпки вместе со всем, что к ним пристало. Кажется, у него больше не было гениталий, но об этой потере он сожалел меньше всего… Он лишь вяло отметил про себя, что, кажется, со вчерашнего дня ему так ни разу и не потребовалось в туалет, и тут же забыл об этом.

Но его мозг все еще работал, и пальцы тоже. Его грифель скользил так быстро, что порою ломался или рвал бумагу. В какой-то момент Евгений испытал ужас – НАСТОЯЩИЙ ужас – когда понял, что длинная цепочка формул не ведет к интуитивно ожидаемому красивому выводу; однако он принялся проверять последовательность преобразований с начала и обнаружил ошибку. Со второго раза все сошлось…

Было еще светло, когда, исписав почти всю найденную в кабинете чистую бумагу, он закончил.

Горб не позволил ему удовлетворенно откинуться, и все же некоторое время он любовался этой кипой листов. До нобелевки, конечно, на этой стадии еще далеко, но для начала – публикация в Astrophysical Journal… м-да. Он аккуратно подровнял стопку и вместе с тетрадью положил в сейф на верхнюю полку. Затем заправил обратно в машинку лист, оставленный там Грибовцевым, и засунул ключ от сейфа в наволочку. Нельзя было оставлять свой труд просто на столе – мало ли какая тварь может сюда забрести…

Включая его самого.

Да. Он понял, что может представлять опасность для собственного детища. Пока его мозг еще в порядке, но кто знает, что будет уже через полчаса… Существа, разгромившие лабораторию и изорвавшие в клочки тамошние записи, тоже когда-то были научными работниками.

Значит, он должен уйти отсюда, как можно скорее и дальше.

Или все-таки «выход Грибовцева»? Теперь, когда дело доделано? Но мысль об этом вызвала у него теперь даже не животный страх смерти, а возмущение: как это – уничтожать все еще действующий разум? Это еще худший вандализм, чем погром в лаборатории!

Евгений тяжело поднялся. Ему по-прежнему было плохо, он чувствовал боль во всем теле, и вдобавок едва не упал назад из-за изменившегося центра тяжести – но что-то помогло ему удержаться. Он рефлекторно оперся на это – и лишь затем осознал, ЧТО это такое. Хвост! О боже-которого-нет, у него вырос хвост…

Выходя, Евгений вынужден был пригнуться, чтобы не удариться головой о притолоку, и понял, что стал заметно выше. Подойдя к входной двери, он убедился, что теперь ему уже не протиснуться мимо дерева на крыльце… Могутина? Неужели это – Могутин? Последний участник экспедиции, еще остающийся в живых… если только это можно назвать жизнью. Едва ли от его сознания осталось хоть что-то… Кстати, ведь это уже вторая его трансформация – когда в него стреляли, он еще не был деревом. Может, как раз потому, что пули погубили мозг, но не тело, его новая сущность стала такой…

Евгений выбрался наружу через окно. Теперь он легко шагнул туда, зато протиснуть через прямоугольный проем свое горбатое тело было намного сложнее. Оказавшись, наконец, на свободе, он почувствовал себя совсем обессиленным. Он сделал несколько шагов, едва волоча ноги (и хвост), запнулся и повалился на траву. Он помнил о своем намерении уйти подальше от дома, а также и о том, что местная трава может быть далеко не безопасным ложем; я только отдохну пару минуток, сказал он себе, а потом… потом…

Он провалился не то в сон, не то в обморок.

Когда он пришел в себя, было раннее утро. Боль ушла. Тяжесть исчезла. Вообще, он чувствовал себя полным сил и отлично выспавшимся. Ему захотелось с удовольствием потянуться, и он сделал это, не отдавая себе отчета, что его руки неподвижны…

Его горб лопнул с сухим треском и осыпался кусками мертвой кожистой скорлупы. А за спиной с тихим шелестом упруго развернулись крылья.

Тот, кто прежде называл себя Евгением Дракиным, поднялся и выпрямился, сдирая последние ошметки человеческой плоти со своего тела – великолепного тела черного дракона. А затем легко оттолкнулся от земли и устремился ввысь.

«Но этого не может быть! – крикнул прежний Евгений из дальнего уголка его сознания. – Драконы не могут летать в условиях земной силы тяжести и плотности воздуха, законы аэродинамики не позволят, ни одному живому существу такой массы не хватит мощности…»

Тем не менее, он летел. Летел все выше, оставляя позади, внизу, дом-могильник, сгнивший локомобиль, псевдорельсы, мертвые трамваи, хижину Алисы и весь этот лес со всеми бродящими, ползающими и копошащимися там тварями… Вскоре все эти заросли на дне окруженной стеной котловины казались не более чем плесенью на дне чашки Петри…

А навстречу неслась серая пелена, бесследно растворяющая метеозонды. Но он бесстрашно нырнул в нее, как в обычный туман. И она действительно окутала его, подобно туману, окончательно заволакивая то, что осталось внизу. И точно так же, как очертания леса и котловины, таяла теперь его прежняя жизнь. Московский дом, родители, кафедра, приятели, даже его радости по поводу первых публикаций в рецензируемых журналах и честолюбивые планы и мечты, не исключавшие в перспективе Нобелевскую премию – все это стало таким далеким и неважным…

А потом он вырвался из серой мути в распахнувшийся простор. И увидел звезды.

Он понял, что находится вовсе не в иной галактике. Очертания созвездий были земными. Но сами звезды… Он видел их не так, как видят люди. И даже не так, как видят приборы. Он наблюдал их сияние сразу во всех диапазонах спектра, от длинноволнового до рентгеновского, и это было зрелище немыслимой красоты; и космос вокруг него не был черной пустотой – его пронизывали и наполняли переливающиеся краски, которым нет названия в человеческих языках, великая торжественная феерия вечной и вечно меняющейся Вселенной… Он понял, наконец, что аэродинамика тут ни при чем. Он не нуждался больше в воздухе ни для полета, ни для дыхания. Его крылья были нужны для того, чтобы впитывать энергию Космоса. (Что за глупость – считать черный цветом невежества! Это белое отражает и отвергает свет, энергию, информацию, а черное – поглощает и впитывает их…)

Точно так же он больше не нуждался для познания в приборах и компьютерах. Он познавал Вселенную напрямую; он уже знал, что его теория верна, но она – лишь малая частность куда более грандиозного знания, которое ему предстоит постигнуть. И он знал, что больше не привязан ни к Земле, ни к Солнечной системе; весь бескрайний Космос открыт ему. А еще он знал, что встретит среди звезд существ, подобных себе…

Все правильно: пути назад нет. И остаться, кем был, нельзя. Можно только вниз – или вверх.

2010