Текст книги "Место (СИ)"

Автор книги: Юрий Нестеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Это просто-напросто виварий, догадался Евгений. И одновременно – лаборатория для биологических экспериментов. А все эти существа в клетках – не более чем представители местной фауны. Едва ли их умертвили преднамеренно – если не считать того, что на столе (хотя, возможно, и он был еще жив, когда на дом напали). Скорее, когда члены экспедиции были перебиты, животные просто умерли от голода…

Евгений заметил, что каждая клетка снабжена бумажной биркой. Но никаких названий на них не оказалось – только номера. Номера шли не подряд, со значительными пропусками. В частности, среди них не оказалось упомянутых в доносе образцов 3, 7, 9 и 13. Ну правильно, подумал Дракин, их, как «невозможных с точки зрения науки», наверняка подвергли исследованию по полной программе, включающей вскрытие и иссечение отдельных органов и тканей. Впрочем, номер 3 – вообще дерево, в виварии ему не место… и неизвестно, что представляли из себя остальные…

Он двинулся вдоль клеток, рассматривая скелеты. Даже если самых причудливых и успели распотрошить, то и оставшиеся производили впечатление. Одни казались помесью не то что разных видов, но разных классов и едва ли не типов, вроде явно сухопутной, судя по клетке, рыбы со множеством членистых когтистых ножек и почти человеческим черепом; другие поражали явной асимметрией и диспропорцией своей костей; про третьи и вовсе невозможно было сказать, что это вообще такое, где там голова, а где конечности, если у этой чертовщины вообще есть то и другое… Разумеется, Дракин был астрофизиком, а не биологом; но ведь и биолога погибшей экспедиции здешняя живность поставила в полный тупик…

Лишь несколько клеток оказались пустыми, причем прутья самой большой из них были выломаны и выгнуты наружу. Евгений не представлял, какие зубы (жвалы, когти, клешни?) надо иметь, чтобы сделать такое с закаленными стальными стержнями восьмимиллиметрового диаметра, зато он понял, что получившаяся дыра как раз примерно совпадает по размеру и форме с той, что в двери. Юноша почувствовал мгновенный дискомфорт при мысли, что сбежавшая тварь все еще где-то здесь. Ведь деваться из заколоченного дома было некуда… Смешно, конечно – чем бы оно ни было, оно давным-давно сдохло! Хотя – некоторые примитивные животные способны впадать в анабиоз на многие годы… Впрочем, оно могло сбежать и не после, а до того, как здесь законопатили все щели.

Следующая комната слева была открыта; она также оказалась длинной и, по всей видимости, совмещала в себе функции столовой, кухни, помещения для отдыха и «красного уголка». На полу валялись опрокинутые стулья, алюминиевые миски (по которым изрядно потоптался кто-то тяжелый), ложки и вилки из того же металла (некоторые скрученные, чуть ли не завязанные узлом), две кастрюли, шахматные фигуры, осколки патефонных пластинок… На стене все еще держалась на одном углу стенгазета. Евгений подошел ближе, прочитал написанный тушью от руки заголовок передовицы: «Советская наука в борьбе за дело Ленина-Сталина». Он презрительно фыркнул: «Вот же не лень им было даже здесь такой дурью маяться!» Хотя, конечно, попробуй в те годы не помайся… Товарищ Секирин, небось, еще и регулярные политинформации проводил – да-да, здесь, в другом мире, наглухо отрезанном от сталинской Москвы и вообще от Земли со всеми происходящими там событиями… Читать машинописный текст статьи, приклеенный к листу ватмана под заголовком, Евгений не стал. Он бегло глянул другие материалы – приказ начальника экспедиции «о строгой экономии дизельного топлива и других невосполнимых ресурсов», коллективное поздравление с днем рождения «нашего друга и коллеги Никиты Марченко», сопровожденное неумелым дружеским шаржем, откровенно графоманское патриотическое стихотворение за подписью Демушкина и шахматный этюд за авторством Томильского. Ничего, что проливало бы свет на реальные обстоятельства экпедиции – ну, если не считать приказа, за сухими казенными строками которого читалось «ребята, я не знаю, как и когда мы отсюда выберемся и выберемся ли вообще».

Евгений тщательно осмотрел помещение, перебирая усеявший его хлам в поисках спичек, но увы. На консервную банку, использовавшуюся в качестве пепельницы, он наткнулся почти сразу, но там, естественно, ни одной годной спички не было. Не оказалось вожделенного коробка и на дровяной плите у дальней стены или поблизости от нее. Дракин с усилием открыл заскрипевшую дверцу плиты.

Изнутри вывалились закопченные кости. Череп без нижней челюсти, безусловно человеческий, глухо стукнулся об пол и откатился в сторону, демонстрируя Евгению коричневые зубы. Зубы эти, очевидно, и при жизни не отличались красотой – крупные и редкие, выпирающие вперед, с особенно широкой щербиной между резцами.

Как раз такие были на рисунке, изображавшем Марченко.

Направляясь к выходу, Евгений вновь остановился у стенгазеты, внимательно всматриваясь в картинку. А ведь он, пожалуй, был неправ, сочтя ее неумелым дружеским шаржем. На самом деле это была искусная злая карикатура…

Юноша вновь вышел в коридор. Теперь, в свете, падавшем из дверей открытых комнат, он видел, что тот упирается не в стену, а в еще одну дверь, за которой – не выход на улицу (снаружи в этом месте никаких дверей не было), а еще одно помещение. И перед этой дверью, один на другом, тоже лежали скелеты. Но прежде, чем идти туда, Евгений решил обследовать последнюю комнату справа.

Вошел он без помех – дверь оказалась открыта. Под ногами в очередной раз захрустело стекло. Выломав доски с окна, Дракин увидел, что находится в небольшом помещении с кушеткой, узким высоким столом у противоположной стены (в отличие от большинства здесь, явно фабричного производства), квадратным столиком с двумя раскладными стульями (теперь опрокинутыми) возле окна и шкафом с некогда стеклянной, а теперь выбитой дверью в углу рядом с ними. На полу, среди бесчисленных осколков пузырьков и ампул, валялись сложенные брезентовые носилки, распотрошенная коробка с красным крестом на крышке, маленький круглый манометр – должно быть, от аппарата для измерения давления…

То, что лежало на кушетке, в первое мгновение показалось Евгению трупом в крайней стадии разложения, но затем он понял, что оно слишком плоское. Это была просто уложенная в форме тела и превратившаяся в гнилое месиво одежда, пропитанная кровью и еще какой-то желто-бурой гадостью. Сверху еще можно было угадать когда-то белый халат, из кармана которого свешивались набок дужки наушников стетоскопа…

Но было в медпункте и кое-что еще. А именно – дверь между кушеткой и окном, которая вела в соседнее помещение. Впервые за время осмотра дома Евгений обнаружил комнату, вход в которую был не из коридора.

Дверь была заперта. Кажется, ее пытались ломать – сверху вниз наискосок тянулись длинные и глубокие царапины – но не очень усердно. Дракину вновь пришлось вырубать замок топором.

Новое помещение оказалось маленькой комнатой, где не было ничего, кроме двух коек. Правая из них, не застеленная, имела жуткий вид – вся она была словно… изгрызена. Подойдя ближе и наклонившись, Евгений заметил нечто грязно-желтое, торчавшее возле изголовья. С усилием выдернув этот предмет, он понял, что держит в руке длинный загнутый клык, похожий на зуб змеи.

На левой койке, на простыне под одеялом, что-то лежало. И по очертаниям это напоминало туловище очень крупного человека – без рук, без ног и без головы, но с выпирающим вверх объемистым животом. Хотя Евгений понимал, что никакого живота там быть не может – максимум ребра грудной клетки…

Он отдернул одеяло. Нет, никакой это был не живот. И не ребра. То, что лежало на кровати, представляло собой гладкий черный панцирь, словно у гигантского жука или, возможно, у мечехвоста. Он был около метра в длину; высота в самой верхней точке достигала почти половины этого размера. Это был только панцирь и ничего кроме – не было видно ни головы, ни ног, ни хвоста или чего-то подобного. Никаких повреждений тоже не было заметно. Евгений даже усомнился, действительно ли это когда-то было живым. Впрочем, тут же мелькнула у него и противоположная мысль – а не может ли оно быть живым и сейчас… Он напомнил себе, что эта комната заперта уже больше пятидесяти лет и, все же не без внутреннего дискомфорта подсунув пальцы под край панциря, попытался его перевернуть. Это ему удалось, хотя и потребовало изрядных усилий – оно было тяжелым, наверное, не меньше семидесяти килограммов.

Все оказалось там, на брюшной стороне: упрятанная под панцирь маленькая кожистая головка со злобным сморщенным личиком и круглыми рачьими глазками, четыре пары скрюченных членистых ножек, прижатых к сегментированному хитиновому брюшку, но самой крупной и заметной деталью был толстый, покрытый редкими волосками хоботок (хотя по размерам это следовало назвать хоботом), начинавшийся от самых глаз, где он был толщиной с руку взрослого мужчины, и протянувшийся вдоль всего тела до заднего конца панциря, постепенно сужаясь в тонкое трубчатое жало. Зубов, равно как и рта в обычном смысле, не было, так что над соседней койкой явно потрудился кто-то другой.

Разумеется, тварь была давным-давно мертвой, хотя никаких повреждений не было заметно и с этой стороны. Вероятно, она сдохла просто-напросто от голода, не имея в кого вонзить этот свой хоботок…

Что-то вроде гигантского клопа, подумал Евгений, кривясь от отвращения. Но оно не могло забраться сюда само – дверь была заперта снаружи! Образец номер какой-то там? Но почему здесь, почему не в виварии? Да еще и не в клетке, а на койке, заботливо укрытое одеялом… А может, оно было уже мертво, когда его притащили в дом? Хотели сделать вскрытие, а пока накрыли одеялом, чтобы не воняло… Все равно, логичней было бы не портить постельное белье и не занимать кровать, а бросить дохлятину куда-нибудь в угол, замотав брезентом…

И кстати… чем дольше Евгений смотрел на эту пакость, тем меньше понимал, как она вообще могла жить самостоятельно. Эти маленькие ножки явно были слишком хилыми, чтобы поддерживать, и уж тем более перемещать, такое тяжелое тело. Для паразита тварь опять же была слишком крупной – разве что ее хозяин (в биологическом смысле этого термина) был размером с бронтозавра? Неужели здесь водится и такое? Но и тогда непонятно, как этот «клоп» умудрялся держаться на теле, не имея ни присосок, ни сильных конечностей. Может, оно обитало внутри гигантского организма? Но зачем ему, в таком случае, панцирь и глаза? Дракину вновь вспомнились слова покойного биолога Шевцова, что с научной точки зрения здешние обитатели попросту не могут существовать…

Евгений вышел через медпункт в коридор и направился к последней двери. Если он и здесь не найдет разгадок… Он ведь обошел уже почти весь дом, но до сих пор не сумел обнаружить, каким образом монстры проникли внутрь.

Монстры, да. Два скелета, громоздившиеся перед дверью в конце коридора, определенно принадлежали им. Евгений наклонился, рассматривая останки в полумраке.

Костяки частично рассыпались, и не всегда было понятно, где чьи кости, но ясно было, что и здесь монстры принадлежат к разным видам. Первый, навалившийся на дверь, судя по строению позвоночника и нижних конечностей был прямоходящим, но вместо рук у него были совершенно невозможные для двуногого существа копыта, а вдавленный в грудь череп чрезвычайно напоминал череп свиньи, даже с мумифицированными остатками рыла. «Porco erectus» – мелькнуло в голове у Евгения. Вторая тварь, издохшая позади первой, была еще более причудливой. Она имела грудную клетку и руки примата, но ниже ребер позвоночник превращался во что-то длинное и извивающееся, подобное хвосту змеи, лишенное всякого намека на ноги или кости таза. Должно быть, это существо передвигалось наполовину ползком, а наполовину – отталкиваясь от земли руками. Череп же у него был, как у крысы, только, разумеется, гораздо больше. И своими длинными зубами этот череп вгрызался в ногу лежащего впереди «эректуса», целиком заглотив ступню и практически перекусив кости голени. Вот вам и «кооперация между монстрами»…

Евгению пришлось оттаскивать кости разваливающихся скелетов назад, чтобы освободить проход. Когда, наконец, с этой неприятной работой было покончено и он выпрямился перед дверью, то заметил в ее поверхности четыре маленьких круглых дырочки. Очевидно, те, кто заперлись внутри, стреляли по ломящимся тварям прямо через дверь, и небезуспешно. Все логично, здесь был последний рубеж обороны… Но если он остался не взят, если последних монстров перебили здесь, то почему победители так и не вышли? Ведь дверь осталась запертой (в чем Евгений убедился, подергав ручку), а окно – заколоченным изнутри…

Несколькими ударами топора он выломал замок и вошел.

Уже того света, что проникал из коридора, было достаточно, чтобы понять – это какой-то кабинет, и, похоже, действительно избежавший погрома. Освободив окно, Дракин убедился, что это и в самом деле так. Две полки с книгами (рядом с физическими и математическими справочниками Евгений заметил томик Тютчева), письменный стол – настоящий, с тумбами и ящиками, на столе – бронзовый письменный прибор, изображавший замок на скале – старинная, едва ли не дореволюционная вещица, печатная машинка в классическом строгом стиле сороковых годов, с до сих пор торчащим из нее листом, тщательно очиненные карандаши, ручка с золотым пером, логарифмическая линейка (Евгений знал, что это такое, но не как ей пользоваться), очки в раскрытом очешнике с бархатной синей тряпочкой для протирки стекол… Коричневая настольная лампа и рядом с ней – не вписывающийся в стиль сороковых подсвечник с оплывшей свечой; ну правильно – режим строгой экономии… Между лампой и прибором – фотография в рамке: молодая женщина, чем-то похожая на актрису Любовь Орлову. И все это, разумеется, густо заросшее пылью и, местами, паутиной… Из образа классического кабинета, где хозяин только работает, выбивалась только узкая, аккуратно заправленная койка у стены.

Евгений шагнул от окна обратно к столу и только тут заметил хозяина кабинета.

Он лежал на полу возле кровати, уставясь в деревянный потолок затянутыми паутиной глазницами. В обвисшей на ребрах гнилой одежде еще можно было распознать костюм-тройку с галстуком. Гротескным дополнением к галстуку на воротнике когда-то белой рубашки покоилась аккуратно подстриженная борода, которая сползла с отпавшей нижней челюсти, когда разложились ткани лица. Правая рука была поднесена к виску, и кости кисти все еще лежали на рукояти «браунинга». Пуля прошла навылет, оставив дыры в обоих висках; Евгений мог бы проследить взглядом, где она, пролетев под столом, ударилась в стену – но и без этого, по ровной позе мертвеца, было ясно, что этот человек не упал, а сначала лег на пол и лишь потом выстрелил. Почему именно так? Вероятно, в силу присущей ему аккуратности, не хотел пачкать стол и кровать…

Евгений наклонился и поднял оружие; вспоминая навыки, полученные на военной кафедре, извлек магазин, затем над столом оттянул затвор, готовясь, что оттуда выскочит патрон – но увы. Очевидно, хозяин кабинета истратил на себя последнюю пулю. Объясняло ли это его самоубийство? Возможно, произошло трагическое недоразумение – он попросту не знал, что монстров в доме больше не осталось, и предпочел последней пулей убить себя, чтобы не попасть живым к ним в руки?

Самоубийцы обычно оставляют записки. Но это в мирной жизни, а не в боевых условиях. На поверхности стола и впрямь не лежало никакого листка… Но, конечно же, листок торчал в машинке! Евгений поспешно сдул с него пыль и прокрутил звякнувшую каретку, извлекая бумагу.

«Если вы способны читать, откройте сейф, верхняя полка. Ключ на кровати внутри наволочки».

Сейф? Дракин вновь огляделся по сторонам и только тут заметил, что левая тумба стола на самом деле представляет собой бронированный ящик. Ну правильно, советская секретность прежде всего… Впрочем, монстры, наверное, даже и ворвавшись сюда, с сейфом бы не справились. Хотя – кто знает… юноше снова вспомнился человек, прибитый гвоздями к двери.

Ощупав подушку, Евгений быстро нашел ключ и вернулся к столу. Мелькнула мысль, что вот теперь, по закону подлости, замок не откроется – все-таки столько лет прошло… Ему и впрямь пришлось приложить усилие, но все-таки ключ с хрустом провернулся.

На верхней полке внутри лежала толстая тетрадь в картонной обложке. На обложке в правом верхнем углу стоял штамп «Совершенно секретно», а посередине каллиграфическим почерком перьевой ручкой было выведено:

«Полевой журнал начальника экспедиции Грибовцева В. Н.»

Евгений с опаской потрогал стул – не развалится ли? – затем подвинул его ближе к свету и сел читать.

«22/V/1952. Итак, моя гипотеза в полной мере оправдалась. Серия нераскрытых дел об исчезновениях трамваев в г. Москве, первое из которых обнаружено еще в архивах царской полиции, объясняется не деятельностью диверсантов и вредителей, а неким природным явлением, пока не изученным, но, несомненно, имеющим естественное объяснение в рамках марксистско-ленинской науки. Можно предположить, что рельсы, т. е. два проводника условно-бесконечной протяженности, находящиеся в постоянном электромагнитном поле проводов, при сочетании ряда факторов, куда, возможно, входит состояние атмосферы, геомагнитные характеристики местности, а также искровой разряд движущегося трамвая – порождают эффект, условно названный мною „пробой пространства“. Очевидно, данный эффект, будучи поставленным на службу Советскому государству, может иметь чрезвычайное народно-хозяйственное и, в особенности, оборонное значение. После того, как мой проект получил одобрение, была сформирована экспедиция в составе четырнадцати человек на двух локомобилях на базе ЗИС-5…»

Ага, значит, был еще и второй. Ну правильно, в одной трехтонке не уместить столько людей и груза – запасов-то нужно было много, они ведь понятия не имели, где окажутся и как долго там пробудут… И куда же этот второй делся?

«…в ночное время курсировавшая по трамвайным путям с учетом наиболее вероятного, согласно статистике предыдущих исчезновений, места и времени проявления эффекта; при этом каждые 5 секунд искусственно создавался искровой разряд, характерный для обычных трамваев. Первый выезд был осуществлен нами в ночь с 18 на 19 мая, и уже сегодня, с четвертой попытки, в 1:42 по моск. времени нами был достигнут успех (осуществлен пробой пространства), подтвердивший правильность предварительных расчетов. В настоящее время мы находимся на неустановленной территории, получившей временное название „Особая зона № 1“. Нашими первоочередными задачами являются установление нашего местоположения и развертывание базы. Учитывая возможность, что мы находимся на территории потенциального противника, избран режим полного радиомолчания и светомаскировки….»

Разумеется, Грибовцев и его коллеги очень быстро убедились, что ни о какой «территории потенциального противника» – во всяком случае, в том смысле, какой эти слова имели в СССР – речь не идет. Уже 23 мая в журнале появилась фраза «Это не Земля» – пока, правда, лишь в виде предположения, которое сам Грибовцев не разделял, упирая на то, что сила тяжести в точности соответствует земной (и более того – земной на широте Москвы), да и состав атмосферы тоже, разве что без следов промышленного загрязнения. Продолжительность суток опять же в точности совпадала с земной, хотя соотношение дня и ночи соответствовало не концу мая, а равноденствию – но последнее еще можно было объяснить сдвигом по широте в тропические широты. Но Шевцов и двое его коллег были категоричны – здешняя фауна и флора не встречаются ни в одной из природных зон Земли. Даже если какие-то виды и похожи внешне, тщательное исследование показывает существенные отличия…

Дальше – больше. Не просто «не встречаются», а и не могут встречаться, и не только на Земле – мнение, с которым Евгений уже познакомился в доносе Демушкина. Продолжительность дня и ночи прочно застряла на одном месте. На небе не удается выделить никаких источников излучения – лишь ровный серый свет, льющийся отовсюду. В эфире мертвая тишина – нет даже радиопомех. Компас не работает. Запущенные метеозонды с аппаратурой бесследно растворяются в серой пелене. Возможно, поэтому совсем нет птиц и вообще летающих существ – зато часто попадаются гады (в биологическом смысле термина). Маятник Фуко колеблется в одной плоскости. Метеоролог настаивает, что столь полное и устойчивое безветрие под открытым небом невозможно…

Постоянные наблюдения за рельсами возле того места, где вынырнули локомобили, лично и с помощью приборов. Ничего – никакой активности, никакого транспорта – свежепровалившегося или «местного». Никаких примечательных излучений или полей. Наконец – отнюдь не в первый день, вот до чего сильна инерция мышления! – Вайсбергу приходит в голову исследовать сами рельсы. До сего момента подсознательно воспринимавшиеся всеми, как единственный привычный предмет в непривычном мире… Выясняется, что сделать с ними нельзя ничего. Ни «отщипнуть» от них кусочек физически (в ход идут все средства, от алмаза до взрывчатки), ни воздействовать на них реактивами. У них нет магнитных или электрических свойств, они не видны в рентгеновском диапазоне, их нельзя нагреть или охладить… Строго говоря, граница между ними и окружающим воздухом вообще не является четкой. На этой границе конденсируется влага; химический анализ показывает, что это обычная вода.

И, естественно, ни у кого никаких идей, как вернуться назад. Просто ездить туда-сюда по рельсам, сверкая искрами? Этого недостаточно – во всяком случае, начальные условия соблюдены не будут: сверху нет проводов, а снизу вместо «условно-бесконечных проводников» вообще черт-те что… А чувствительная аппаратура, работавшая в момент «пробоя пространства» – на основании данных которой Грибовцев и планировал обеспечить возвращение – не зафиксировала ровным счетом ничего.

Но пока им не до возвращения – и даже не до дальних поездок. Они ударными темпами строят базу, уже не боясь привлечь «потенциального противника» визгом пил и стуком молотков. Противник, меж тем, появляется. Первое нападение монстра, пострадавший Секирин – впрочем, пустяки, царапина, подоспевший на крики механик Дергач успел застрелить тварь. Томильский, однако, опасается возможности заражения. Приказ Грибовцева – по одному и без оружия в лес не ходить даже по нужде. По ночам из леса доносятся стоны, вопли и еще более жуткие звуки. Хотя все члены экспедиции – идейные материалисты, это не лучшем образом отражается на их моральном духе – особенно в сочетании со всем прочим. Секирин начинает жаловаться на зуд и ломоту во всем теле. Томильский снова обследует его, но не находит никаких признаков, указывающих на инфекцию.

Наконец база построена. Только теперь Грибовцев распоряжается об экспедиции по рельсам – один локомобиль едет впереди, второй прикрывает на почтительном расстоянии, но без потери визуального контакта. Обнаружение трамваев (тогда их, конечно, было меньше). «Явные следы агрессии неизвестных существ», обнаружены изувеченные человеческие останки и старые пятна крови. Локомобили объезжают вагоны по земле и следуют по рельсам дальше – до самого их конца. Видят то же, что более полувека спустя увидит Евгений. Исследования, замеры, попытки копать. Результат нулевой. Поездка в обратную сторону. Стена. «Возможно, что мы находимся в замкнутом пространстве, не исключено что даже созданном искусственно…» Попытки определить верхнюю границу стены радаром. Безрезультатные.

Тесты, замеры, эксперименты. Результаты – нулевые или абсурдные. Даже попытки посылать сигналы гипотетическим создателям Зоны, которые язвительный Вайсберг именует «молитвами Творцу». Несколько случаев нападения лесных тварей – к счастью, без пострадавших, оружие своевременно пускается в ход. Но вообще биологи все более стоят на ушах от местных видов, многие из которых представляют собой совершенно немыслимую помесь весьма различных организмов или же, напротив, являются воплощением того или иного гипертрофированного свойства, подавившего все прочие. Биологам проще, чем физикам и химикам – они не владеют генетическим анализом, зато вооружены теорией товарища Лысенко об изменении особей под воздействием среды. Однако даже эта теория не может объяснить, как одни и те же условия могут приводить к столь разным результатам. Становится ясно, что не только многие из этих видов нежизнеспособны сами по себе, но и не может существовать объединяющая их экосистема… Более того – некоторые особи упорно не получаются на фотографиях. Или выходят нечетко, или, что совсем уж необъяснимо, выглядят на них не так, как в реальности. Марченко делает серию контрольных снимков участников экспедиции. Результаты – еще хуже, чем для местных обитателей. «Когда он показал мне эти снимки в первый раз, я счел их неуместной шуткой…»

Здоровье Секирина резко ухудшается. Его скрючивает непонятный приступ, он почти не может передвигаться самостоятельно. Томильский помещает его в лазарет и обнаруживает у него прогрессирующую деформацию костей и странные изменения кожного покрова. Ни с чем подобным медицина прежде не сталкивалась. Другие члены экспедиции тоже жалуются на различные недомогания. «Хотя не исключено, что это просто нервы и переутомление…» Тем не менее, встревоженный Грибовцев откладывает запланированную дальнюю экспедицию «туда, где кончаются рельсы», которая должна подтвердить или опровергнуть гипотезу о замкнутой котловине, со всех сторон окруженной Стеной.

Моральный климат действительно оставляет желать лучшего. Учащаются конфликты. «Сегодня вечером разыгралась безобразная сцена. Томильский и Пахомов, как обычно, играли в шахматы. В какой-то момент Пахомов, обычно – довольно сильный игрок, „зевнул“ ладью, и Томильский ее взял. Вдруг Пахомов, вместо того, чтобы признать поражение или пытаться продолжать безнадежную борьбу, стал громко возмущаться, говоря, что Томильский не имел морального права пользоваться его случайным промахом. Томильский подчеркнуто холодно ответил, что в шахматных правилах ничего не сказано о моральном праве пользоваться ошибками противника и что, напротив, не воспользоваться таковыми было бы глупостью. В ответ Пахомов стал кричать: „Вот правильно, вот все вы такие, вам бы лишь бы воспользоваться чужой оплошностью, вы ради своей выгоды родную мать не пожалеете, недаром среди шахматистов столько ваших“ и т. д. Когда Томильский еще более холодно спросил, каких „ваших“ он имеет в виду, тот ответил „Да жидов, конечно, кого же еще!“ Томильский, обычно такой спокойный, пытался дать ему пощечину, их еле успели растащить… Ситуация усугубляется тем, что единственным евреем в нашей экспедиции является Вайсберг (также присутствовавший при этой сцене), а у Томильского только четверть еврейской крови (и еще четверть польской), хотя, конечно, будь это и не так, выходка Пахомова не стала бы менее гадкой. Доселе ни один из нас не позволял себе националистических выпадов…»

Пахомову объявлен строгий выговор, проводится общее собрание с целью разрядить обстановку и «напомнить всем о высоком статусе работника советской науки» (кстати, не все члены экспедиции являются учеными – есть и чисто технический персонал), но нормализовать психологический климат не удается. Люди раздражены и напуганы, все больше жалоб на здоровье, Томильский вынужден отправить в лазарет еще одного пациента – инженера Дыбина (на самом деле – представителя МГБ, что, в общем, является секретом Полишинеля) и ввести строгий карантин. От биологов распространяется слух о новой находке – дереве, в дупле которого обнаружены «коренные зубы, определенно принадлежащие гоминиду, один из них – со следами пломбирования». Причем эти зубы не лежат там, как запас некой адской белки, а… растут из древесины, словно из десны. «Велел Шевцову, чтобы впредь он и его подчиненные о любых новых находках докладывали только мне и не распространялись о них в коллективе без моей санкции». Попытки возвращения единственным известным способом – ездой по рельсам в районе «точки входа» и дальше в ночное время с генерацией разрядов по схемам, предполагаемым теорией Грибовцева. Естественно, все безуспешно.

Ситуация стремительно ухудшается. Томильский отбивается от новых больных, раздавая им бесполезные лекарства – во-первых, их уже некуда класть, а во-вторых и в-главных, никто не должен узнать, что происходит в лазарете, который теперь постоянно заперт. «Сегодня доктор показал мне это. Даже будучи подготовлен его словами, я испытал шок и ужас, каких не знал никогда в жизни, даже в худшие дни ленинградской блокады. Ни Томильский и никто из всех светил медицины на свете не могут сказать, во что превращается Секирин, но бесспорно одно – он больше не человек. Он уже даже не млекопитающее… Деформация черепа и конечностей Дыбина уже также весьма заметны, хотя в его случае процесс развивается по-другому. Он еще сохраняет способность к членораздельной речи (в основном нецензурная лексика), но крайне агрессивен. Его приходится держать привязанным к койке и с кляпом во рту, чтобы не услышали посетители медпункта. Большие дозы успокоительного не оказывают на него никакого действия – как, впрочем, и все остальные наши препараты…»

Грибовцев понимает, что медлить с отправкой экспедиции больше нельзя. В путь отправляется только один локомобиль с командой из четырех человек – Грибовцев не уверен в физическом и психическом состоянии большинства остальных, к тому же кого-то надежного надо оставить на базе. Как ни удивительно, с машиной удается поддерживать радиосвязь, хотя физики и сомневались, что в «Особой зоне 1» распространяются хоть какие-то радиосигналы. Связь, правда, плохая, голос Могутина (командира группы) часто прерывается или звучит искаженно. Грибовцев надеется, что Стены с другой стороны – если она существует – на машине удастся достичь до конца дня (хотя и непонятно, что ему это даст), но вскоре после места, где рельсы уходят в землю, заросли становятся все гуще и непроходимее, людям то и дело приходится останавливать машину и валить деревья (у них с собой бензопила, но количество бензина тоже не бесконечно). За первые три дня удается продвинуться лишь на считанные километры. Группа пытается искать объездные пути, но упирается то в болота, то в буреломы (хотя откуда буреломы в мире, где нет даже слабого ветра?), к тому же компас по-прежнему бесполезен – как, впрочем, и остальные приборы… Никто уже не поручится, в каком направлении едет машина, в чаще слышны шорохи и стоны, неведомые твари движутся за постоянно останавливающимся локомобилем, как акулы за чумным кораблем, подбираясь все ближе… Голос Могутина во время сеансов связи искажается все сильнее, и наконец Грибовцев понимает, что виной тому – вовсе не качество сигнала. Во время последнего сеанса этот голос переходит в утробный рык, затем в наушниках раздаются истошные вопли, и связь обрывается – навсегда. «Это страшные слова, но я надеюсь, что они не вернутся…»