Текст книги "Ходынка"

Автор книги: Юрий Косоломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Рамм снова покивал головой, взял из хрустальной вазочки печенье и принялся его жевать.

– Я час назад эту толпу к буфетам смотреть ходил – продолжал Форкатти, платком вытирая пот с черепа – обритого и рыхлого, будто вылепленного из манной каши с маком. – Я, знаете, не трус, но у меня душа в пятки ушла. Ладно, со стороны шоссе – там народ так саженей на пять от буфетов отстоит. Тесно, но ничего. А вот на поле… Толпа несметная! Толпа, толпа, толпа! Ничего, кроме толпы, куда глаз ни глянет! Клики, шум, огнища, свистки… И знаете, гул какой-то странный стоит! Всю жизнь с публикой дело имею, а такого гула не слыхивал! Это что-то страшное, господа! Страшное! Страшное!!! Господа, может, ликера? Мятный, из Марселя пароходом привез!

Дверь кабинета отворилась. Вошел карлик в огромном тюрбане, восточном халате и с бородой, крест-накрест обмотавшей его тело и и заправленной, наконец, за серебряный кушак. Тюрбан оказался ниже ручки, за которую держался вошедший, отчего докторам сначала и померещилось, будто дверь открылась сама по себе.

– Витя, доктора у вас? – спросил карлик голосом обычного, вполне рослого человека. – Там больную барышню принесли!

Анриков и Рамм встали.

– Ну, с почином, господа! – воскликнул Форкатти, тоже вставая. – И что, срочное пособие подать требуется?

– Без чувств девка – ответил карлик. – Витя, у вас волос дубом встанет: ее солдаты покамест к себе положили. Говорят, в толпе задавили, у буфетов.

– Немедля в дамскую уборную! – крикнул Форкатти, надевая смокинг и выходя вслед за докторами. – Да хоть и к Людмиле! Немедля! Ишь, чего придумали! Да где их командир?

Командир – подпоручик Беляков – шел по коридору. Под его началом солдаты и несли девицу.

– Сюда, ко мне! – крикнула с порога своей уборной артистка в русском костюме, кокошнике и с папиросой, зажатой между пальцами. – Да осторожнее, мужланы! Это что ж, в Москве обморочных всегда лицом вверх носят?

Девицу внесли и положили на плетеный из лозы сундук, с которого актриса сбросила целую гору одежды. Анриков расстегнул ситцевую кофту на груди девушки, Рамм развязал и снял платок, плотно облегавший ее голову. Лицо девушки было весьма загорелым, но даже при тусклом освещении оно поражало бледностью. Анриков опустился на колени, сдвинул в сторону обнажившуюся высокую грудь девицы и припал ухом к ее грудной клетке.

– Ударов сорок, не больше. Господа, принесите воды!

Анриков осторожно ощупывал ребра девушки.

– Два, три… четыре. Четыре ребра сломано. Рамм, что у вас?

Рамм, державший тяжелую руку девицы, задумчиво рассматривал ногти на ее пальцах – синие, изуродованные неженским трудом, загибавшиеся не внутрь, а наружу:

– Порок сердца, несомненно. „Барабанные палочки“, смотрите… Как она вообще жива осталась? И почему на ней вся одежда мокрая? Как из реки. Странно.

– Ингегерда Олафовна, вы хоть папироску потушите! – крикнул Форкатти, размахивая над лицом девушки реквизитным веером. – Ей, полагаю, свежий воздух нужен, а не дым! Кстати, сколько вас просить можно, чтобы вы этот „Крем“ не курили! А вы, Семен Яковлевич, извольте отойти от барышни подальше! Или хотя бы чалму снимите! А то она, как очнется, при виде вас, пожалуй, снова в обморок упадет!

– Витя, мне больно слышать ваши горькие слова! – сказал карлик, снимая тюрбан. – Меня Костанди рисовал, ему за меня в Париже на выставке медаль дали. За обратную сторону красоты.

– Все мужчины вообще могут удалиться – произнес Анриков, не оборачиваясь. – Но где же вода?

– Ах, сейчас… Господи, только в самоваре! – воскликнул Форкатти. – Солдаты, у вас есть вода?

Солдаты в коридоре застучали сапогами.

– Господи, даже воду в баки налить не успели! – проговорил Форкатти, прижав кулаки к вискам. – О чем они думали, эти господа? Столько денег издержали, а мы воду из военного лагеря ушатами носим.

Какой-то унтер-офицер уже протягивал Анрикову стакан, который ему приходилось держать по-женски грациозно, чтобы не пролить ни капли.

Анриков набрал в рот воды и прыснул в лицо девушки.

Та открыла светлые, почти белые глаза. Сознанием и ужасом они стали наполняться одновременно.

– Тонька! – прошептала девушка, глядя на Анрикова. – Тонька где? Сестренку мою не видали, барин? Семь годков… Юбка синяя у ней, а в руке корзинка. Тонька! Тоня-а-а-х-х-х-х…

– Да черт бы побрал этих… – нарушил Беляков воцарившуюся было тишину. – Этих…

– Давайте всё же выйдем – взял его под руку Форкатти. – Что там полиция?

– До сих пор не пришла – мрачно ответил Беляков, вырывая у Форкатти свой локоть. – Мы уже звонились в контору обер-полицмейстера с просьбой прислать казаков и городовых. Позже опять соединялись. Да еще днем, в пятом часу телеграмму отправили.

– И что же?

– Ничего! – сказал Беляков. – То есть совершенно ничего. Нигде Власовского нет, одни секретари. Обещают передать, но результата никакого… Черт, я и сам понять ничего не могу! У нас тут такое, а полицмейстер на парадном спектакле в Большом. Звоню туда, требую немедля позвать, а мне отвечают: „Он в креслах сидит, ждите двадцать минут“. Звоню двадцать минут спустя, а его и след простыл. Сейчас пойдем звониться еще раз. Спасибо за гостеприимство, Виктор Людвигович. Забираю последних солдат и уходим.

– Уходите? – испуганно вскинул брови Форкатти.

– Да, к буфетам.

– И что же, никто тут не останется?

– Никто. Караул снимается – по уставу все должны уйти.

В коридоре снова послышался тяжелый топот. Беляков оглянулся: четверо солдат, не выпуская ружей, несли еще одно тело.

– Мальчонка, ваше благородие! – издалека крикнул унтер-офицер Дербин. – В толпе задавили. Не дышит…

– Боюсь, одним амбулансом дело не ограничится – сказал Беляков Форкатти. – Лучше заранее приготовьте большое помещение. Всего хорошего!

Из уборной, в которой лежала обморочная девица, вышел доктор Анриков.

Подпоручик обратился к солдатам, державшим мальчишку:

– На пол его кладите, ребята! Всем строиться на улице! Бегом!

* * *

В половине одиннадцатого вечера парадный спектакль в Императорском Большом театре окончился.

Первым в просвете между колонн, обтянутых бордовым бархатом, появился обер-полицмейстер Власовский. Навстречу ему тут же шагнул чиновник особых поручений Зейферт.

– Ваше превосходительство! – начал он звонким голосом. – Слава Богу! Ваше превосходительство, с Ходынки уже три раза был телефон.

В глазах Власовского мелькнул испуг, тут же сменившийся всегдашним презрением к младшему.

– Ну и? – спросил обер-полицмейстер, смотря на Зейферта и в то же время мимо него.

– Неслыханное столпление народа, Александр Александрович! – понизив голос, продолжил Зейферт. – Звонились военные из Ходынского лагеря.

– Передай, что, согласно наряду, городовые придут к пяти утра – сказал Власовский. – А к царскому павильону – к девяти утра.

– Военные требуют выслать казаков, ибо толпа напирает на буфеты – сказал Зейферт. – Уже трижды звонились.

– Да кто звонился? – покривил рот Власовский.

– Не сказали-с! Но говорили таким грозным голосом, что я не осмелился спросить!

– У тебя кто начальник, а? – спросил Власовский.

– То есть как… Вы-с, Александр Александрович! – проговорил Зейферт.

– Так вот, братец ты мой! Александр Александрович велит тебе ответить, что на завтра два наряда назначены – на пять и на девять. А буде опять станут звониться…

Власовский вдруг сорвал с головы шапку, положил ее на согнутую в локте руку и вытянулся в струнку.

Зейферт поглядел на проход между колоннами и сам сорвал фуражку: в распахнутых настежь дверях возникла высокая фигура московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Вслед за ним шла толпа придворных. За этой толпой виднелись две фигуры одинакового роста – царь в мундире Преображенского полка и царица в белом платье. За монаршей четой потекла златотканая толпа, уже вторую неделю ходившая по Москве от пира к потехе и обратно. Тут же шествовал, сверкая сократовским лбом, и устроитель торжеств – министр двора граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков.

Сергей Александрович остановился перед гвардейским полковником из оцепления, и принялся кричать. Зейферт видел, как вытягивался полковник, как он таращил на великого князя глаза. Вдруг Сергей Александрович схватил гвардейца за ус и рванул так, что ус остался в его руке. Гвардеец поправил шапку и снова принялся есть великого князя глазами.

– Александр Александрович! – остановился рядом с Власовским подполковник Солини – полицмейстер Кремля. – Что происходит на Ходынке? Вам от графа телефон передали?

– Телефон? – удивился Власовский.

– Ну да! Казаков требуют. Народ, дескать, на буфеты напирает.

– У меня завтра на Ходынку два наряда… – начал Власовский.

– Александр Александр, позвольте! – покосился Солини на замыкавших шествие генералов. – Граф Илларион Иваныч беспокоится. Ему звонили с Ходынки и просили казаков. Казаков передали в ваше распоряжение. Что же тут непонятного?

– Согласно наряду, завтра к пяти утра к буфетам подойдут городовые, а к царскому павильону…

– Господин полковник! Дело экстраординарное! – во весь голос заговорил Солини. – Министр двора велел справиться у вас, какие вы взяли меры не завтра, а сегодня. Что изволите ответить графу?

– Передайте, что казаки отправляются на Ходынку немедленно – ответил Власовский.

Солини приложил два пальца к позолоченной каске с белым султаном и пошел догонять свиту.

– Казаков ему… – прошептал Власовский себе под нос. – Небось, в антракте к столам первый пробился и посла шведского оттер. Шампанского аж три бокала… Зайферт!

– Я здесь, господин полковник! Зейферт-с…

– Найдешь, Зайферт, полковника Будберга – сквозь зубы процедил Власовский. – Передашь от меня, чтобы взял в Манеже казачью сотню и ехал на Ходынку. Ступай.

Не разгибаясь, Зейферт задом прорвал цепь городовых, ограждавших шествие от зевак, уже в толпе оглянулся и вдруг увидел Будберга, тут же склонявшего свежеостриженную голову.

– Господин полковник! – шепотом обратился к нему Зейферт. – Вам приказание от обер-полицмейстера: взять сотню и ехать на Ходынку.

– Ч-чер-рт знает что! – выругался Будберг. – У меня же наряд на пять! На пять утра только!

Зейфрет пожал плечами:

– Приказ Александра Александровича.

Двадцать минут спустя полковник Будберг уже раздавал приказы в Манеже, а дальний край огромного, заставленного кроватями поля под крышей светился от белья поднятых по тревоге казаков. Командир Первого Донского казачьего полка Иловайский, тоже просидевший весь вечер на парадном спектакле, стоял рядом с Будбергом и в ритме большого барабана хлопал по ладони перчатками, зажатыми в другой руке.

– Не понимаю, Андрей Романыч! Мои казачки вторые сутки на ногах. Из сил выбиваются, а про лошадей уж и не говорю. И надо ж было как раз их поднять! Пятьдесят тысяч войска на эту коронацию выставили. Пятьдесят тысяч! А подняли сотню из моего полка. Почему, скажите на милость?

– На то, видать, вы и Первый полк – попробовал сострить Будберг. – Меня вот всегда вторым поднимают, на букву „Б“. А сегодня, поди ж ты, тоже первым сцапали – и на Ходынку! Думаете, Николай Петрович, мы не устали? Я не устал?

– Ладно мы! – вздохнул Иловайский. – Лошадей жалко. Не люди же…

За спинами полковников раздался грохот посуды. Иловайский и Будберг оглянулись: казак заспанными глазами смотрел на осколки возле своих ног. В руках он держал край мешка.

– Что, Суриков, турка приснился? – мрачно справился Иловайский. – Ну, и с чем к жене теперь приедешь?

Казак улыбнулся в усы и пожал плечами. – Каждому казаку подарки дали – вновь обратился Иловайский к Будбергу. – Тарелку и чашку с картинками этими чертовыми… коронационными. Из фаянса, на память. Половину уже перебили. Эх! – Иловайский махнул рукой.

– С ума все посходили – покивал Будберг. – Давки в посудной лавке. Вот и мы туда же. На Ходынке три Москвы расставить можно, если с умом. А туда за кружками этими чертовыми столько народа пришло… Я б их по лбу кружками, идиотов этих!

– Ладно, отправляйтесь – сказал Иловайский. – Я и сам туда приеду через часок-другой. Домой только загляну, на Сущевку.

– Другие сотни там же? – спросил Будберг.

– Нет, барон, в Татарово. Отдыхают. Им ведь тоже завтра к пяти на Ходынку.

* * *

Скифская болезнь уже давно заставляла полковника Иловайского предпочитать верховой езде экипаж. И нынешним вечером Иловайский проклинал всё на свете: августейших особ, их коронацию, Москву, саму жизнь, но прежде всего – колесо, изобретение которого продлевало агонии состарившихся всадников. Из-за этого он, донской казак и полковник, теперь как баба сидел в экипаже, стоявшем посреди Тверской и, стиснув от бессильной ярости зубы, смотрел на толпу, запрудившую улицу. Запряженные в экипаж лошади могли тут идти только шагом, да и то время от времени кучер натягивал вожжи, чтобы пропустить особо плотные сгустки гуляк с их гармошками, бубнами и девками.

Не был старый служака Иловайский любителем полицейского строя жизни, хотя прадед полковника Алексей еще Пугачева гонял по заволжским степям, где всего лишь с четырьмя сотнями казаков выследил бунтовщика по сакмам в росе, и схватил его. Но с какой отрадой и он взмахнул бы сейчас нагайкой, хлестнул бы по этим мордам, от напора которых экипаж то и дело начинал раскачиваться и скулить каким-то особенно дрянным, шарманочным голоском! Это ж стадо, сущее стадо! Ни баб, ни ребят малых не замечают, распихивают слабых, прут, как свиньи к корыту! Отобрать, что ли, кнут у кучера?

– Вашблагороть! – обернулся догадливый Приходько – не изволите ль проулками ехать?

– Езжай, как знаешь! – рявкнул Иловайский. – Только чтоб через полчаса на даче Овсянниковой были.

К даче на Сущевке Иловайский все же добрался даже раньше, чем через полчаса. Там он сразу прошел к телефону и, покрутив ручку аппарата, приложил трубку к уху.

– Откудова звук? – прохрипели на другом конце провода.

– Коршунов, мать твою! Представляться кто должен, а? Голос командира кто узнавать должен? – прокричал Иловайский. – Трое суток…

Иловайский вдруг вспомнил, что и сам не так давно обознался, когда ему прямо на дачу позвонил великий князь.

– Есаула Краснянского найди, раззява! – смирился Иловайский. – А коли меня узнать не желаешь, позволь представиться: полковник Иловайский. А ну живо господина есаула к телефону!

– Здравия желаю, Николай Петрович! – тут же, вместо дневального ответил Краснянский. – Есаул Краснянский по вашему приказанию…

– Вот что, есаул, – сказал Иловайский, – к пяти утра на Ходынку не поедем.

– Слава те, Господи…

– Поедем сейчас, немедленно – перебил Иловайский. – Слушайте приказ: обе сотни, первую и третью, поднять, раздать по гарнцу овса на лошадь, и переменными аллюрами ехать на Ходынку. Встать там у станции конно-железной дороги на Петербургском шоссе и ждать моего прибытия. Всё. Выполнять!

– Слушаюсь, господин полковник!

Иловайский успел выпить стакан чая и съесть бутерброд с донским балыком, пока конюх Овсянниковой седлал его лошадь. Черт с ней, скифской болезнью – сейчас медлить не приходилось! Рессоры оставленного во дворе экипажа еще поскрипывали, когда полковник Иловайский в сопровождении адъютанта верхом выезжал из ворот дачи на улицу Камер-Коллежский Сущевский Вал.

* * *

В кустах сирени у водоемной каланчи стояли двое – студент Кока Деленцов и кухаркин сын Архип. Архип неумело сосал мундштук папиросы и, благо было уже достаточно темно, тайком сплевывал. Кока одной рукой держал мешок, а другой ощупывал странную железную звезду о четырех шипах – как ее ни положи, один шип всегда смотрит вверх.

– Бери, бери, вашблагороть – разрешал Архип. – Чесноком называется.

Кока понюхал железку.

– Барин сам из земли выкопал, под Пензой. От татар, говорит, бросали, чтоб на конях не прошли.

– А узнает? – недоверчиво спросил Кока.

– Небось не узнает. У барина этого добра двенадцать сундуков. Это в доме. А в сарае так и вовсе не пройти. Добро бы, из золота. А то железо. Только ручки зря намозолил. Его не сегодня-завтра ржа доест. Я те еще сколь хошь доставлю.

– Ладно – согласился Кока. – Так и быть.

Он достал из кармана целковый и протянул его Архипу:

– Только чур уговор: не рассказывать никому!

Архип схватил рублевку:

– Святой истинный крест! Никому! Прощевай покамест, вашблагороть, да смотри, и сам помалкивай тож!

Сирень затрещала под кабаньим натиском его туловища. Затем стало тихо, и Кока снова услышал отдаленный шум толпы на Ходынке, подобный шуму прибоя. Стемнело уже настолько, что Кока мог увидеть только уголек папиросы, брошенной Архипом, да серое небо над головой.

Кока запустил руку в мешок и вынул несколько одинаковых желязяк. На ладони их умещалось три-четыре штуки, не больше. Кока мысленно представил то, что он собрался сделать, и его охватил ужас. Но выхода не было – он уже дал себе слово.

Вскоре страх сменился скукой. Кока справил малую нужду, а затем, не выдержав мук желания, сдался и совершил грех рукоблудия, воображая тело голой Мавры с головой Надежды Николаевны. Потом согрешил с этим кентавром еще раз. На душе стало пусто. Кока решил согрешить трижды, а потом как следует покаяться, чтобы уж теперь-то навсегда, навсегда… Но тут с дороги донесся, allegro con brio [24]24
  … allegro con brio [ит.] – весело, с огнем; название первой части Пятой симфонии Бетховена.


[Закрыть], стук копыт.

Кока задрожал, но заставил себя пойти вперед по коридору, проложенному Архипом. Он шел и трусил, а копыта стучали всё ближе, ближе… Вдруг Кока увидел силуэты двух всадников в фуражках. Кока потерял рассудок. Он швырнул на дорогу железки, до сих пор зажатые в левой руке, и бросился обратно, в кусты, на ходу прошептав заветное:

– Получай, жандармская морда!

Лошадь полковника Иловайского заржала, остановилась и от удара шпор начала плясать на месте.

– Балуй, Маркиза! – засопел Иловайский. Промежность полковника и без того уже саднила, как после стоверстного марша. Он поднял руку с нагайкой и ожарил круп лошади. Та заржала и встала на дыбы. Полковник схватился было за седло, но рука его скользнула мимо и полковник упал на землю.

– Господин полковник! – воскликнул адъютант.

Иловайский молчал.

– Сотня, стой! – обернувшись, крикнул адъютант.

Он спрыгнул с коня и подбежал к Иловайскому. Полковник лежал без чувств, хотя сердце его билось. Носок сапога и колено его правой ноги смотрели в разные стороны, потому что полковник сломал ногу.

* * *

Поручик Соколов шагал впереди роты. Сейчас они шли примерно посреди Ходынского поля, и вскоре надо было поворачивать налево, к гулянью. Туда рота могла бы добраться и напрямую – без дороги, но короче; можно было дойти до развилки и свернуть там – так получилось бы вернее. Но ни развилки, ни даже самой дороги под ногами Соколов не видел.

Перед поручиком и ротой, шагавшей за его спиной, светился украшенный огненной живописью город. Именно такой Соколов и представлял Москву, охваченную пожаром двенадцатого года. В центре этого гигантского костра возвышалась колокольня Ивана Великого, обведенная по контуру, как и кремлевские стены с башнями, цепочкой светящихся шкаликов и кубасиков.

Сейчас колокольня казалась маяком – еще и потому, что на ее вершине был установлен прожектор, „электрическое солнце“, как упрямо называли его нижние чины. Этим прожектором уже не первую ночь развлекали гуляк, направляя его луч то на толпу, неизменно начинавшую от этого визжать и смеяться, то на небо – так, что становились видны облака и стаи встревоженных птиц. Сейчас же луч светил прямо в глаза Соколову. Оставалось только поражаться мощи этого света, способного ослепить и на расстоянии в несколько верст. Даже когда поручик делал из ладони козырек, он все равно ничего не видел, хотя сейчас и был май с его светлыми ночами.

Тепло за спиной поручика сменилось прохладой. Соколов обернулся и увидел, что строй солдат, которые тоже прикрывали глаза ладонями, сворачивает налево.

– Вашблагороть! – донесся до Соколова голос унтер-офицера Петровского. – Вот тут поворачивать надо.

– Я и не заметил – пробормотал Соколов, ускоренным шагом догоняя роту.

– А-а-а… И я тож само. Эт Ерохин народ услыхал, сейчас, говорит, свернуть пора. И точно: развилка.

– Народ услыхал? – поразился Соколов.

– Так точно, вашблагороть…

Унтер повернулся к роте и скомандовал:

– На месте… Стой, два-три. А ну, ни звука!

Рота замерла. Наступившую тишину тут же нарушило чье-то вымученное сопение, затем раздался приглушенный и какой-то нерусский вскрик – верно, кого-то из двух молодых вотяков пнули в живот. Но вот тишина стала полной.

– Чуете, вашблагороть? – просипел над ухом Соколова Петровский. – Будто лес шумит…

И тут до Соколова донесся явственный шум какой-то стихии – неизвестной и неспокойной. Этот шум больше был похож на рокот прибоя, но раздавался он гораздо ровнее, и этим действительно походил на шелест листопада в осеннем лесу.

– Тама – бросил унтер руку на юго-восток. – Ерохина не проведешь, охотником был.

Теперь и поручик Соколов, повернувшись к Москве спиной, разглядел дорогу как следует и тут же признал эту развилку. Со стороны Ходынского лагеря их догонял батальон гренадер Московского полка – его и роту Соколова разделяло не меньше версты.

– Оставь тут кого-нибудь, чтобы им дорогу показал – распорядился Соколов, обгоняя колонну. – Рота, вперед шагом марш…

– Шагом марш! – прокричал унтер-офицер Петровский. – Не отставай у меня!

Теперь Москва замерцала справа. К счастью, луч прожектора оставался на месте, и раздражал только правый глаз. Зажмурь его – и сразу станет темно. Дорогу, однако, по-прежнему не было видно. Соколов представил себе Христа, бредущего по воде. Воображение Соколова усилила и ночная свежесть – принять встречный ветерок за ночной бриз становилось легче легкого. Жаль, однако, что перед выходом из лагеря он не успел поменять сапоги и даже портянки. Соколов как раз вернулся из города, из дома одной вдовушки, которая уже давно шалела от трехмесячного вдовства, а пуще того – от долгих лет мужниного бессилья. Ее, блаженно улыбавшуюся в неуместно просторной кровати, Соколов покинул, едва держась на ногах, хотя и с весельем в сердце. В лагерь он шел напрямую через поле, которое уже несколько дней поливали дожди, шел, сапогами сбивая с травы росу, и теперь волглые сапоги мучили ногу. Ну, а по пустыне как же Христос ходил? Босиком, верно… бедный!

Впереди послышался конский топот, забелела рубаха всадника и перед Соколовым осадил лошадь казак. Рядом с ним остановилась другая лошадь, повод которой казак держал в правой руке.

– Здравия желаю, ваше благородие! – прокричал он. – Казак Астахов третьей сотни Первого Донского полка. Господина поручика Соколова ищу. Не вы ли?

– Я. В чем дело? Рота, стой!

Казак спрыгнул с лошади, взял оба повода в левую руку и отдал честь:

– Их благородие капитан Львович велели ваше благородие сыскать, чтобы шли шибче, а то напирают сильно. На всякий случай велел для вас лошадь доставить.

– Рота, шагом марш! – крикнул Соколов. – Шире шаг!

– Напирают, говоришь? – обратился он к казаку.

– Точно так, вашблагороть. Народу пропасть собралась, я думал, его вовсе столь на свете не бывает. Господа офицеры солдат перед буфетами выставили, чтоб раньше сроку не пограбили. Да там на одного часового так сажен по сто приходится. Где уж тут углядеть!

– И что, случаи прорыва были?

– Были, вашблагороть, как не быть!

* * *

Спустя еще полчаса рота Соколова подошла к ограде гулянья, и отсюда его солдат начали расставлять между часовыми из караула.

Опасность всегда поднимала настроение поручика Соколова, он даже мог безошибочно судить о её степени именно по приливу веселья.

И опасность эта сейчас была велика как никогда.

Вместе с подпоручиком Беляковым Соколов шел по коридору, образованному линией буфетов и толпой, стоявшей шагах в двадцати от нее, и говорил:

– Идем как на параде. Хоть раскланивайся с ними. Чтобы гнилью не забросали по праву публики. Верно, подпоручик?

– Апашам не кланяются, их бьют – принял поручика всерьез Беляков. – Они, кстати, бутылками бросали из задних, так сказать, рядов.

– И что, попадали?

– Пока нет… Как это, однако, по-хулигански: бросить и спрятаться за чужими спинами.

Как раз в этот момент к ногам офицеров упала бутылка, еще наполненная огромными пивными пузырями. Толпа зарокотала. Стоявшие впереди начали оглядываться и выкрикивать ругательства.

– Как вам угодно, а я все же поклонюсь – сказал Соколов.

Он нагнулся к бутылке, поднял ее, с силой подбросил над толпой и, выхватив револьвер из кобуры, выстрелил. Луч московского прожектора на мгновение высветил стеклянный дождь.

Толпа загудела.

„Каждое утро – в тир, и répéter, répéter, répéter!“ [25]25
  … répéter… [фр.] – повторять, репетировать.


[Закрыть]– дал себе слово Беляков.

– Скажите, подпоручик, – пряча в усах самодовольную улыбку, спросил Соколов – а почему мы должны эти чертовы буфеты караулить? Моя рота вообще сегодня дежурная на случай пожара.

– Капитан Львович приказал. А вообще не должны. В обычные дни мы должны здесь за порядком следить, ибо данное поле есть подступы к лагерю. А сейчас должна полиция, которая все не приходит. Вот мы и продлили свой срок. Взвалили на себя, так сказать, чужие обязанности. Чтобы нижние чины жирком не заплыли, ну и вообще. Покуда войны нет, надо же людей чем-то занять. Das ist наша цель.

– Слышу слова не подпоручика, но капитана – сказал Соколов. – Или Клаузевица. Дубина, кстати, еще та был, я этого долго понять не мог. Так что не сотворите себе кумира. Кстати, вы в немецком действительно сильны? Мне летом в академию, а я до сих пор… Помилуйте, что это?

– Где? – завертел головой Беляков.

– Вон… Туман, видите?

Беляков посмотрел туда, куда протягивал руку Соколов – вперед и чуть правее, ближе к толпе. Тут овраг, идущий от шоссе к Ваганькову, был едва заметен, но шагах в ста дальше углубление в земле, похожее на русло широкой пересохшей реки, становилось более очевидным. В этот овраг, разделявший толпу и буфеты, вечером начали спускаться люди, и теперь там, где земля начинала уходить вниз, над головами людей висел слой тумана. Туман распространялся строго в пределах оврага, и чем овраг становился глубже, тем ниже стояли люди, а туман плавно повторял его дно, воспроизведенное, в свою очередь, толпой.

– Вижу – ответил Беляков. – Туман. Ну и что такого?

Поручик Соколов обернулся к унтер-офицеру Петровскому, шагавшему чуть позади, и скомандовал:

– Начиная отсюда, оставлять по двое солдат в каждом проходе. Каждому еще раз говорить, чтобы публику не били и не лаяли. Только словами увещевать! Смотри, сам проверю!

– Что тут такого особенного? – переспросил Беляков. – Люди дышат, становится прохладнее. Их дыхание превращается в туман.

– Что-то у меня с глазами, наверное, неладное… А вот и их жандармские благородия!

Беляков увидел колонну казаков, которая двигалась вдоль буфетов им навстречу, со стороны шоссе. Впереди ехал грузный полицейский полковник. Встретив колонну пехотинцев, полковник остановил лошадь.

– Поручик Соколов Седьмого гренадерского Самогитского полка. Подпоручик Беляков оттуда же. Прибыли на усиление караула.

Поручик Соколов обернулся к унтеру Петровскому:

– Рота, стой.

– Стой! – крикнул унтер.

– Мое почтение, господа! Полковник Будберг. Вы, верно, из Ходынского лагеря?

– Так точно – сухо ответил поручик Соколов. – За нами следует батальон гренадер Московского полка. Надо бы вам пораньше приехать, да отпустить нас, а то тесновато становится, да и не наше это дело – толпу усмирять.

– Извольте меня не учить, поручик.

– Слушаюсь.

– Продолжайте расставлять солдат – сказал полковник Будберг. – Мои казаки встанут между ними и буфетами.

– Осмелюсь доложить, господин полковник, у нас свой командир, капитан Львович – произнес Беляков.

– Капитан Львович?

– Да, капитан Львович, лагерный комендант и заведующий военно-полицейской частью Ходынского лагеря.

Будберг помолчал, вздохнул и сказал:

– Господа, я прошу вас. Понимаете, прошу. Мы и сами должны были прибыть сюда только к пяти утра.

– К пяти?!

Соколов мельком взглянул на Белякова.

– Ну что ж, если капитан Львович не будет против… Подпоручик, где его найти?

Беляков сделал два шага вперед и заглянул в следующую воронку, образованную острыми углами двух буфетов. Там перед проходом, как Беляков и ожидал, стоял часовой Казачинский – рядовой, католик и дворянин.

– Казачинский, приказываю оставить пост – сказал ему Беляков. – Отправляйтесь к эстраде. Найдете там капитана Львовича и скажете, что полицейский полковник предлагает нам поступить в его распоряжение. Если не найдете у эстрады, сбегайте к императорскому павильону. Я и поручик Соколов будем ходить здесь, вдоль буфетов.

* * *

Изнутри буфет был похож на киоск, который специально, на один день построили возле церкви, чтобы продать из него билеты благотворительной лотереи: прилавок у окна, некрашеные дощатые стены, свежеоструганные полки для безделушек. Правда, здесь левые от окна полки были завалены грудами одинаковых оранжевых узелков, а на правых размещались лотки с сайками – пухлыми продолговатыми булочками размером с ладонь.

Одну стену – ту, что выходила на площадь гулянья, – сделали из прибитых вертикально вразбежку досок, чтобы снаружи можно было увидеть недра буфета. Без такой решетки, как показывал опыт прежних угощений, артельщикам пришлось бы оставаться внутри до тех пор, пока гулянье не опустеет, а гости не перестанут подходить к буфетам в надежде поживиться чем-нибудь еще.

Несмотря на ветер, время от времени пролетавший через буфет, внутри стоял запах самой подозрительной харчевни. Колбаса, вложенная в узелки с подарками, была освидетельствована специальной комиссией под руководством пристава Гертика и врача Флоринского и признана пригодной для питания, но произошло это еще 22 апреля. Самую же первую партию колбасы изготовили полтора месяца назад.

– Господа, я подышать свежим воздухом хочу – сказала Надежда Николаевна. – Кто со мной?

– Да все и выйдем – произнес Сытин, сидевший на пустой полке – он читал книгу при свете благоразумно захваченного американского flashlight'а [26]26
  … flashlight [англ.] – букв. «вспышка света», первое название фонариков, работающих от электрических батарей.


[Закрыть].

– Воля ваша, а к такому запаху я подготовиться никак не могла. Какое свинство! Кормить людей такой дрянью, а самим кататься по Москве в золотых каретах!

– Извольте! Я с вами! – вскочил Бокильон.

Он подошел к окну, напротив которого располагалось точно такое же окно соседнего буфета – их разделял проход шириной в полтора аршина, сел на прилавок, перенес, уже привычно крутанувшись на седалище, ноги наружу, но вдруг развернулся и поставил ноги внутрь буфета.

– Господа, они уже здесь!

– Кто здесь? – спросил Сытин, глядя на Бокильона поверх пенсне.

– Люди, народ… Господа, прошу говорить потише.

Надежда Николаевна подошла к окну.

Сначала она не увидела ничего. Солдаты, весь вечер простоявшие в проходе, скрестив штыки, куда-то ушли. В окне напротив виднелось лицо с усами, похожими на опущенные вниз стрелки часов. Заметив Надежду Николаевну, артельщик незаметно потыкал пальцем в сторону Москвы. Надежда Николаевна поглядела туда же и только тут заметила людскую стену, подступившую уже к острым углам буфетов. В толпе, стоявшей смиренно и тихо, ее заметили тоже: кое-кто начал вымученно улыбаться, а через края воронки, образованной косыми стенами буфетов, потянулись шеи любопытных.