Текст книги "Ходынка"

Автор книги: Юрий Косоломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Там, в особняке на углу Мясницкой и Малого Харитоньевского, куда Десницкий принёс очередной свёрток в вощёной бумаге, ему предложили откушать горячего чаю – день выдался слякотный, и хотя за месяц работы на Смирнова Десницкий успел приодеться, сапоги бывшего студента по-прежнему не могли не вызвать жалость у такой девушки, как Ольга, которая случайно вышла в кухню и застала там его, передающего сверток гостившему в их доме родственнику. Случилось так, что как раз за пару минут до прихода Десницкого Ольга впервые в жизни выпила вина. Охваченная порывом радости, жалости и любви ко всему человечеству, она выставила в комнаты родственника и выгнала чёрным ходом прислугу, усадила Десницкого за самоварный столик, собственноручно налила ему чая и принесла огромный клин кремового торта с эротичнейшей вишней на вершине полусферической плюхи безе. Поняв по речи Десницкого, что он вовсе не выходец из народа, Ольга сначала огорчилась, однако разговор продолжился. В какой-то момент Десницкий упомянул Смирнова.

Оказалось, Ольга прекрасно знала этого субъекта. Но Смирнов, по её словам, был вовсе не шулером и не маклером, как полагал Десницкий, а социалистом. Сама Ольга узнала о подлинном облике Смирнова благодаря кузену, для которого, собственно, Десницкий и принёс от Смирнова в тот памятный вечер, ни много ни мало, последнюю часть взрывчатого снаряда.

Узнав об этом, Десницкий не смог не сравнить Смирнова с образом Рахметова.

„Да-да, Базиль!“ – горестно качала головой Ольга, глядя в его глаза. – „Таковы они на самом деле, эти социалисты. Собирают деньги с рабочего люда обманом, а с богатых – шантажом. А потом мотают ими в трактирах и докторионах. Смирнов однажды и с губернатора собрал: подари, мол, своё авто, не то на дуэль вызову. Верьте мне, верьте!“

Однако ошеломление Десницкого было настолько велико, что в тот вечер он так и не смог поверить Ольге, но решил задать вопрос самому Смирнову. В ответ Смирнов высек Десницкого арапником. А утром принес в дворницкую, где Десницкий квартировал, газету „Новости дня“.

Главной новостью того дня стало убийство купеческой дочери Никитиной: неизвестный изувер ночью проник в собственный дом Никитиных на Пречистенке и перерезал ей горло от уха до уха. Сыщики терялись в догадках: имущество Никитиных не потерпело ущерба, а женская честь г-жи Никитиной – оскорбления. Причину убийства надо было искать в кругу знакомых дома – уверял журналистов судебный следователь по особо важным делам Кейзер. Он же намекнул на двадцать шесть… простите, двадцать восемь студентов Московского университета, в разное время сводивших знакомство с г-жой Никитиной, а вскоре после этого бесследно исчезавших.

Так, ступень за ступенью, Десницкий погружался в этот странный и страшный мир. Путь назад ему был накрепко закрыт, и единственное, на что теперь мог рассчитывать несчастный юноша, была возможность вскоре поехать в Америку с ответственным делом. Обещание этой поездки он, вместе с ежеутренней лоханью ресторанных объедков, стал получать от Смирнова вместо прежних „гонораров“.

Ольга, изгнанная тем временем из дома за внебрачную беременность (ложную, что выяснилось уже во время родовых схваток), теперь выполняла роль горничной на квартирах, снимаемых для сходок. С Десницким они сошлись короче, чем того требовали приличия. И теперь молодые люди вместе несли бремя и конспиративной жизни, и лакейских обязанностей, и вынужденного конкубината.

Десницкий, впрочем, сильно уступал Ольге по части нахальства – сказывалось, видно, разница между домашним воспитанием Ольги, на которую никто никогда не смел повысить голос, и казенным воспитанием Десницкого стоимостью 36 копеек серебром в день. Ольга отважно, хотя и за глаза, называла Дулина Стенькой Разиным, а Смирнова – Талейраном.

„Не забывай, Базиль: Смирнов – всего лишь жалкий фактотум Дулина“ – неизменно говорила она, стоило Десницкому вслух предаться мечтам об Америке. Такой поступок вообще был, по ее мнению, недостоин гражданина. – „И ни гроша он без ведома Дулина не потратит, не говоря уж о твоей поездке с ответственным делом“.

„Так уж и фактотум!“ – возражал Десницкий. – „Такими деньжищами ворочает – и фактотум?“

„Что там деньжищи!“ – продолжала обличать Ольга, тиская мокрый комочек носового платка. – „Полно! Не в деньгах сила этих людей. Ты ведь ни за какие деньги не станешь бить лежачего ногами, не плюнешь в образа, хотя во Христа не веруешь, не обманешь дитя… А они будут бить, они плюнут, обманут. Потому-то и деньги у них водятся… Вот их деньги, Базиль, ты можешь взять с чистой совестью! Это не будет кражей! Все кругом только спасибо скажут, что ты этих извергов без кассы оставил. Низость, Базиль! Низость – вот в чем их сила. И больше этой силы нет на земле сил! Так забери же их силу, и отдай тем, кто ее достоин! Мало ли на Руси истинных социалистов? А коли не видишь их сам, что мешает тебе, нам с тобой, создать свой собственный кружок?“

– Тяга этого народа к самоуничтожению очевидна! – вырвал Десницкого из забытья возглас, чрезмерно резкий даже для Дулина.

Но восклицал именно Дулин, и восклицал он, в упор глядя на Десницкого, – совсем как гимназический учитель математики Протасов по кличке „Сыч“, любивший криком взорвать сонную одурь урока. Десницкий похолодел: уж не проник ли Дулин в его мысли? Однако, смерив Десницкого взглядом, Дулин отвернулся и продолжил расхаживать по комнате и отражаться в самоваре:

– Об этом говорит и статистика винной торговли, и статистика младенческой смертности, и бесчисленные заметы корреспондентов народной жизни. Что ж, таков ответ народа на неслыханное ограбление, на препохабнейшее „освобождение“, так сказать, народа без земли, „освобождение“ его от земли, да и от самой жизни. Но такого ли ответа ждет от него история? Скажите, товарищи! Скажите… – продолжая держать в кармане левую руку, Дулин обвел собрание правой рукой.

Ответить никто не решился.

– Нет, не такого – сам себе ответил Дулин. Он сунул большие пальцы за края жилета, шевельнул ладонями-плавниками, и продолжил расхаживать по комнате.

– Другая омерзительная черта этого народа – его вечное детство. И детство его паче пьянства. Русский народ насильственно удерживают в детстве! Не дав земли, ему не дали своего хозяйства, сиречь оставили в вечных работниках-захребетниках: за хозяина завалюсь – ничего не боюсь! Фабричный же пролетариат, единственно способный увидеть последнюю черту, к которой подводит его капитал, пребывает в ужасающе ничтожном количестве. Но и этот пролетариат придворная камарилья не мытьем так катаньем низводит на положение детей. Вот, пожалуйста: взгляните на те гаденькие пестрые тряпки-склянки, которыми коронованный прохвост обвешал нынче всю Москву. Ну как же! Он ведь батюшка! Он о детях радеет! Пусть его агукает, да пузыри от счастья пускает! А тот и горазд пускать свои дикарские пузыри… Порфироносный архипрохвост еще и подарочки с конфектами деткам своим приготовил! Доходит ли до вас вся чудовищность августейшего коварства?

Джугаев допил чай, шумно крякнул и, стерев пот со лба, – узкой белой полоски в зарослях черной как смоль шерсти, – тут же принялся наливать себе второй стакан.

– Есть мол, на свете скатерть-самобранка – значит, есть и другие чудеса – продолжал Дулин. – А раз есть чудеса, есть и боженька! А раз есть боженька, значит, царь – его помазанник, ибо несть власти, аще не от Бога! О, канальи! – Дулин воздел к потолку сжатые кулаки и потряс ими. – Товарищи! Народу не дают повзрослеть, стать гражданами своего отечества, взять собственную судьбу в свои руки. И в этой обстановке Центральный комитет решил пойти на чрезвычайные меры! Товарищи! Нынешняя так званная коронация дает нам небывалые возможности! Путь страданий, лежащий перед народом, можно и нужно сократить! И притом изрядно! Народ должен отвыкнуть от детства и влиться в семью европейских народов! Выхода, товарищи, нет! Либо русский мужик отвыкнет от детства и станет ответственным гражданином, либо он останется с соской во рту и чрез сию соску сопьется окончательно и навсегда, чем вычеркнет себя из семьи европейских народов! Tertium non datur! [17]17
  Tertium non datur [лат.] – третьего не дано.


[Закрыть]На подлинный смысл этой коронации и самодержавия вообще народу надо указать действенным примером! Ткнуть русского мужика харей в его филистерское отражение надо тоже! А сделать это придется сурово, но справедливо!

Джугаев звучно хрустнул очередным куском сахара. Бельский сморщился и потер челюсть.

– Нельзя ли потише? – не выдержала Ольга. Голос ее, впрочем, прозвучал не столько раздраженно, сколь кокетливо.

Джугаев поднял голову и удивленно взглянул на нее.

– Да-да, я вам говорю – произнесла Ольга. Она сняла очки и посмотрела прямо в фаюмские глаза Джугаева. Улыбка, заигравшая было на лице девушки, начала угасать.

– Бирыс! – ответил Джугаев. – Мочёлка сопливая.

– Что-о-о? – воскликнула Ольга. Лицо ее мгновенно покрылось крупными багровыми пятнами. Беспомощно оглянувшись, Ольга остановила взгляд на Дулине.

– Ах ты ж, мочёлка! – сказал Джугаев. Он сгреб оставшийся на тарелке сахар и швырнул его Ольге в лицо.

Все сидевшие, за исключением Джугаева, вскочили со стульев.

– Джугаев! Я ведь уже говорил вам! – крикнул Палачев-Монахов. – Что вы себе позволяете!

– Стыдитесь! – крикнул Дулин.

В комнате воцарилась тишина. Спрятав лицо в ладонях, Ольга беззвучно плакала.

– Стыдитесь! – повторил Дулин. – Так-то вы понимаете свой долг перед народом! А известно ли вам, какие университеты прошел ваш товарищ? Не известно! Стыдитесь! И подумайте хорошенько на досуге, где вы получили свой румянец во всю щеку и свою боярскую, да-да, боярскую стать! И в каких трущобах, в каких эргастериях и казематах был выкраден румянец для ваших щечек, образованная барышня! Об этом тоже подумайте! Об этом давно было пора подумать! Раньше, чем вы принялись заигрывать с народом-с!

Ольга всхлипнула в последний раз, судорожно вздохнула и умолкла. Джугаев залпом выпил второй стакан заварки с кипятком и высморкался.

„Ничего… молодая еще…“ – краем уха выловил Десницкий из шепота „пятерочников“. Чьи-то руки потянулись к кранику самовара. Рукав с пуговицей почтового ведомства метнулся к рассыпанному на полу сахару. Хлопнула пробка сидра.

– Давненько я хмельного не пивал!

– Будет вам, батенька! Это ж слезы, а не хмель! Вот у нас на Дону…

„Бежать! Непременно бежать!“ – мелькнуло у Десницкого.

Ступеньки за дверью скрипнули, дверь приоткрылась и в комнату проскользнул Смирнов собственной персоной. Он кивнул Дулину, подошел к Джугаеву и что-то прошептал в его ухо.

Джугаев недовольно поднял голову и вопросительно взглянул на Смирнова.

Смирнов опять нагнулся над ухом семинариста, тут же отпрянул и поморщился – видно было, что шерсть на голове Джугаева неприятно щекотнула его лицо – потер кончик носа и снова что-то прошептал.

– Э-э-э-эшмахма дасцхвелос! [18]18
  Эшмахма дасцхвелос! – грузинское ругательство.


[Закрыть]– прорычал Джугаев.

Смирнов выпрямился и замер в выжидательной позе. Джугаев бросил в рот очередной кусок сахара, отхлебнул чай, громко глотнул, а затем снял ногу с краешка стула, на котором сидел Палачев-Монахов, сбросил сапог и принялся разматывать портянку.

Запахло сыром бри. Уже вполне оправившаяся Ольга встала и, громко стуча башмаками, вышла на лестницу.

Джугаев вытащил из портянки нож – большой и страшный, как у людоеда из „Мальчика-с-пальчика“ в красочном базельском издании – и, не глядя, метнул его в пол. Нож на вершок вошел в широкую некрашеную доску и запел голосом разбитой гитары. Джугаев снял еще один слой портянки, под которым оказался шерстяной носок, извлек из носка ключ и, взглянув в глаза Смирнову, бросил ключ на стол.

Смирнов по-английски улыбнулся, подобрал ключ и направился к выходу.

– Постойте, Смирнов! – произнес Дулин. – Вы что же, не останетесь?

– Задержусь! – передумал вдруг Смирнов.

Десницкий выскользнул на лестницу. Ольга стояла там, сложив руки на груди. Она с ненавистью посмотрела на дверной проем и отвернулась к окошку, за которым садилось солнце.

– Куда ж нам плыть… – пробормотал Десницкий. При виде тонкой шеи, покрытой завитками русых волос, ему вдруг стало жаль Ольгу. Он осторожно положил ладонь на ее плечо.

– Сегодня или никогда – задумчиво прошептала Ольга.

– Что? – переспросил Десницкий.

Ольга резко обернулась:

– Ты еще ничего не понял?

– Нет – пробормотал Десницкий, хотя все он прекрасно понял, вернее, почувствовал – по холодку, который возник в его животе и начал ползти вверх, к сердцу.

– Отсюда Смирнов пойдет за деньгами. За большими деньгами, судя по тому, что они затевают. С этими деньгами он, скорее всего, вернется в свои номера.

– И что же? – продолжал притворяться Десницкий.

– Что? Ты, кажется, собирался в Америку?

Десницкий пожал плечами.

– Кстати, ты еще не понял, что в их деле… В нашем деле время от времени приходится сбрасывать балласт. Как на воздушном шаре, знаешь?

Десницкий внимательно заглянул Ольге в глаза.

– И кто-то обязательно становится таким балластом… Мы с тобой раз в две недели ставим самовар для гостей, а прочее время скучаем – вот и вся наша работа. Не маловато ли за те деньги, что на нас тратят, Базиль? А может, ты ждешь, чтобы тебе поведал это Дулин? Или Смирнов? Или этот инородец? Какая, впрочем, разница!

– Объясните… – прошептал Десницкий.

– Этот Джугаев – их главный казначей. А вовсе не Смирнов. Но сегодня деньги будут у Смирнова. Перед тем пожаром в депо Джугаев тоже ему ключ отдавал.

– Почему вы думаете, что Джугаев – главный казначей?

– Не знаю… Вернее, знаю, но не могу объяснить… Ты богатых людей видел, Десницкий? Нет, не Смирнова, не Дулина, а по-настоящему богатых? Своими собственными деньгами богатых? А я видела. И вот что я тебе скажу… Страшен этот круг, Базиль… Бежишь от них, а возвращаешься к ним же… Нет богача, который отдаст свои деньги доброй волей. Потому что богатство – род сумасшествия. А раз Господь решил покарать кого-то безумием, Он своего решения не изменит. И вылечить такого нельзя. Деньги у него можно только отнять. Таким же безумцам, способным кожу с живых сдирать. Этим Джугаев и занимается.

– Этот мальчишка… Позвольте, да ведь он младше меня.

– То-то и оно. Это вы в сорок лет у батюшки с матушкой дозволение жениться на коленях вымаливаете. А у дикарей осьмнадцати лет уже гаремы.

– Полноте… „Гаремы“…

– Да, гаремы! – продолжала Ольга. – Но это там, у туземцев… А вот в России он зарежет или почту разобьет, и ничего ему не будет, кроме церковного покаяния, потому что годами не вышел. Да и то сказать… Ты заметил, как он владеет ножом?

Десницкий изумленно взглянул на Ольгу.

– Так вы полагаете…

– Да, полагаю… Базиль, сегодня или никогда! Никогда или сегодня! О, Базиль!

Ольга обхватила торс Десницкого и провела ладонями по его спине.

– Базиль! Мой Базиль!

– Позор! – крикнул Дулин, поднимаясь по лестнице и застегивая штаны, украшенные на коленях заплатками с изображением бурбонских лилий. – Разврат!

Десницкий отпрянул от Ольги и с ужасом взглянул на нее. Как они могли не заметить, что Дулин выходил на улицу?

– Вольно вам предаваться амурам где угодно и с кем угодно! – шипел Дулин. – Но только потом… – несмотря на неустойчивость, шагавший через ступеньку Дулин поднял кверху указательный палец – … потом извольте не подавать просьб о воспомоществовании!

Он рванул дверную ручку и захлопнул дверь за собой. Массивный кованый крючок, висевший с внешней стороны двери, два раза звякнул, покачался еще беззвучно и, наконец, замер.

– О, боже! А вдруг он слышал?

– Не слышал – отрезала Ольга. Она подошла к двери и приложила ухо к щели. Лицо ее начало меняться. Она отпрянула, помотала головой, а затем снова припала к щели. Не глядя на Десницкого, Ольга поманила его рукой. Десницкий подошел. Ольга присела на корточки и молча указала ему на щель между дверью и косяком выше себя. Десницкий поколебался – не так-то просто было ему нарушить первые из неписаных правил порядочности, подчинявших себе московского студента. Но Ольга схватила Десницкого за руку, подтащила к себе, привстала и чуть ли не силой приложила его голову к щели так, что юноша услышал приглушенный голос Дулина:

– Ну, а теперь, товарищи, прошу особого внимания. Сейчас с отчетом выступит товарищ Гастроном.

– Что такое? – недоуменно прошептал Десницкий.

– Тихо! Слушайте!

– Товарищ Гастроном, можете быть совершенно открытым! – подбодрил Дулин. – У нас тут не институт благородных девиц.

– И не консерватория – хмыкнул Смирнов.

– Подлец! – прошептала Ольга. – Боже, какой подлец! Накажи его проказой, Господи!

– Итак, слушаем товарища Гастронома – повысил голос Дулин.

– Товарищи… – произнес Смирнов. – Собственно, сказать мне надо не так уж много. Главная работа успешно проделана. Осталось лишь расплатиться за нее. Если в двух словах, понадобится шесть тысяч целковых серебром. Две тысячи даст Центральный комитет. По одной тысяче должна сдать каждая пятерка. Из соображений конспиративных сию бухгалтерию я распространять не буду, но если у кого-то возникнут вопросы, отвечу.

Ольга многозначительно посмотрела на бледного Десницкого. О том, что через Смирнова проходят крупные деньги, Десницкий знал и раньше. Но чтобы это были столь непостижимо огромные деньги! О, Боже, с кем он связался!

Раздался громкий кашель – Жмудовский, смиренно кашлявший весь вечер в кулачок, дал наконец себе волю. Затем прозвучал его голос:

– Или пан Гастроном доложит, за что отдать рубли?

– Хм… Ну что ж, извольте… Шестнадцать золотых кружек по образцу коронационных. Все покрыты тонким слоем эмали и проданы на Сухаревском рынке за жестяные. Каждая кружка – это семь тройских унций, то есть почти полфунта чистого золота. Проданы в течение шести дней. Первую кружку продавали один полный день за полтинник. Все остальные – спустя четыре дня, в течение двух минут. По пяти алтын.

– Все сразу? – воскликнули двое хором.

– Ну зачем же сразу? – послышался голос Дулина. – Пятнадцать человек продавали в разных концах. Но продавали сразу же, как только приходили.

– Это обошлось партии в четыреста рублей – снова взял слово Смирнов. – С учетом того, что сработать кружки пришлось во Франции. Да, и еще потратились на доктора, потому что одному из наших людей в свалке за обладание кружкой прокусили палец и у него начался антонов огонь. По этому вопросу всё. Еще один: неупиваемая или неиспиваемая, как мы условились ее называть, кружка. Вопрос менее дорогой, однако трудно было найти исполнителя.

– Нашли?

– Да. Агент получил набор специальных кружек для фокусов и одну обычную коронационную кружку. С помощью этих предметов он убедил посетителей трактиров, что обладает кружкой волшебной. То есть коронационной кружкой, в которой не иссякает пиво. Вечной, так сказать, кружкой. Объяснения, полагаю, не понадобятся.

– Засим же наш аге-е-ент… – наставительно продолжил было Дулин за Смирнова.

– Этот вопрос расходов не потребует – потупился Смирнов.

– Браво! – поаплодировал Дулин кончиками пальцев.

– Далее. Пряник ядомый, но никогда не иждиваемый…

– Ты понял? – одними губами спросила Ольга Десницкого.

Тот изумленно помотал головой.

– Они решили обмануть народ. Сделать эту коронацию еще более похабной, чем ее задумал царь. Но зачем?

– Зачем? – произнес вдруг Смирнов громко, в ответ на чей-то глухой возглас. – Затем, что народ должен будет испить чашу удовольствий, так сказать, до конца. Кроме пряника наши агенты также демонстрировали райские сласти, сиречь парижские леденцы из обычного, однако, кулька, который будет вкладываться в прочие гостинцы. С непривычки, уверяю, русский вкус и впрямь будет ими прельщен. Впрочем, не будет, а уже проверено. Далее. Скрепя сердце, Центральный комитет решил дополнить официальный список обещанных развлечений собственными афишками, в коих значатся… Значатся… А, вот она… Читаю:

– „В особых балаганах для взрослых будут также показаны: брачные пляски и последующие случки негритянские, индейские, княжеские, лиц духовного звания и случка просто канатоходца и канатоходицы прямо на канате. Отдельно для господ и дам будут показаны великанские особы пола мужеского и пола женского в натуральном виде. Затем по жребию будет разыгран бесплатный доступ на сеанс наблюдения за случкой названных особ. В театрах по окончании представлений будут даны сеансы поедания удавами кроликов, а львами – антилоп. В антрактах – японская дуэль до победного конца и казнь по-американски. Последний номер – децимация городовых: расстреляние каждого десятого из секретных митральез новейшей системы“.

Дулин расхохотался.

– И ничего-то… ничего вы нового не придумали! – пропищал он сквозь смех. – Просто… пообещали… ха-ха-ха… публике все увеселения Востока и Запада… от древности до наших дней… которых у нас пока не видали… или забыли… ха-ха-ха!

– Тем более, что на коронование понаехали приглашенные инородцы – невозмутимо продолжал Смирнов. – Все эти тунгусы, бурята, евреи, татары, эмиры. Современники, так сказать, старины глубокой. Прямо в чалмах и халатах, чуть не в шкурах по Москве разгуливают… Придворные повара с ног валятся – каждому снедь особая нужна. Да-с… Так что весьма достоверно выглядит. Ну, да будет об этом. Главная же статья расхода – это задаток и последующая премия золотой роте. Иными словами, господа с Хитровки равномерно распределяются на гулянье, где выказывают крайнее нетерпение и своим поведением побуждают гостей следовать их примеру. Три рубля на голову, меньше хитрованцы не возьмут. Ну вот и все-с.

– Если вопросов больше нет, прошу делать вклады – провозгласил Дулин. – Если разверстать поровну, то на каждую пятерку ляжет ровно по тысяче.

Собрание зашумело.

– Товарищи, я… мы прекрасно все понимаем! – повысил и без того пронзительный голос Дулин. – Однако плата не терпит никакого отлагательства! Наступил решительный момент, товарищи! Одному Богу известно, когда наступит следующая коронация.

– Вопрос все-таки есть! – донесся до Ольги и Десницкого голос Палачева-Монахова.

– Говорите. Только короче – окрысился Дулин. – Благодарю вас, товарищ Бельский… Энский, вы образцовый сборщик, право же… Илья Петрович! Рыбников! Ну, это просто выше всяких похвал… Так-с… Хамовники, Пресня, Рогожская…. Ну что там у вас, Палачев?

– Кружки золотые! – воскликнул Палачев-Монахов. – Сласти, случки, расстреляние – прекрасно! Но почему это потребовало так много денег? Все слухи, которые должно ими возбудить, и так уже ходят по Москве. Я сам их слышал, и не раз. И не только я… А хитрованцы и без нас на Ходынке в первых рядах будут. Они туда просто переселятся. Да-с! Если же вы хотите возбудить или усилить праведный гнев народа, то…

– Продолжайте, продолжайте – перебил его Смирнов зловещим голосом.

– Вместо того, чтобы снова дружиться с разбойным элементом – поник Палачев-Монахов, – не лучше ли было бы создать, наконец, на эти деньги боевитую, крепкую пролетарскую газету? Я и название уже придумал, вы не забыли, Дулин?

– Будет вам якать, господин хороший! – взвизгнул Дулин. – Извольте подчиняться партийной дисциплине. Большинство проголосовало за акцию. Акция была исполнена. Остался один лишь вопрос оплаты. Не забывайтесь, милейший! Вы не Пушкин, чтобы специально для вас газету создавать!

Как ни муторно было на душе у Десницкого, он улыбнулся и посмотрел на Ольгу. И тут Десницкий с ужасом увидел, что грудь Ольги обхватила чья-то толстая рука, а ее рот и, одновременно, нос зажимает одна ладонь – широкая как дворницкая лопата, и поросшая мерзкой кобелиной шерстью. В тот же миг чужие руки были наложены и на самого Десницкого. Его грубо развернули и он увидел перед собой каску с жандармской кокардой, брови вразлет и черные, близко посаженные глаза – ни дать ни взять, вареная креветка. Жандарм поднес к лицу Десницкого дуло револьвера и негромко произнес:

– Все понятно?

Десницкий молча кивнул. Он вдруг с изумлением почувствовал, как в глубине его души начинает закипать восторг. Вот средство уйти от этой шайки! Что же он так долго медлил?!

– Сколько их? Восемь?

Десницкий мысленно пересчитал членов собрания, сбился со счета, пересчитал снова и снова кивнул. С улицы донеслось протяжное „Во субботу день ненастный!“, дополненное бабьим визгом. Дулин между тем затянул новую речь. Говорил он ладно и громко, даже надсадно. Но голос его теперь показался Десницкому отзвуком какого-то давнего кошмара, чуть ли не воспоминанием. Чудны дела твои, Господи!

– Надо открыть дверь, войти и сказать: „Не угодно ль подкрепиться?“ Дверь оставить открытой. Потом упасть на пол и лежать, пока все не закончится. Затем месяц абвахты и церковное покаяние. В университет вернетесь на усмотрение суда, но не позже осени. Даю вам слово офицера.

Глаза Десницкого увлажнились. Не прошло и минуты, как бывший студент впервые увидел этого слугу государя, но он уже испытывал пронзительную, детскую любовь к нему! Вот! Вот она, мистическая связь монарха и тела народного! Отныне, присно и во веки веков! Подобное ликование Десницкий испытал прежде лишь раз: когда после месяца тревог, сомнений, надежд, безуспешных исканий, раскопок в медицинских справочниках и чтения дешевых брошюрок, залитых раствором марганцовки, он все-таки пришел к частнопрактикующему врачу и только там почувствовал, что болен тяжело, и узнал, что болезнь его, слава прогрессу, радикально излечима.

Ба!!! Да ведь и газета про убийство Никитиной тоже, видать, фальшивой была! Как эти афишки! Ба!

Жандарм отстранил ладонь, зажимавшую рот Десницкого, и глазами показал юноше на дверь. Десницкий смахнул слезу и взялся за ручку.

– Вперед, Базиль! – прошептала Ольга. – Alons enfants de la patrie!

Глаза Ольги тоже сверкали от влаги, но она улыбалась. Под ней, на ступеньках, застыла толпа невзрачно одетых господ с одинаковыми лицами, вооруженных одинаковыми револьверами.

Десницкий рванул дверь на себя и крикнул:

– Не угодно ль подкрепиться?

– Караул!!! – завизжала Ольга.

Прогремел выстрел. Ольга издала оргаистический стон и покатилась по лестнице. Десницкий увидел, как Джугаев взмахнул рукой, и тут в горло студента ударило что-то вроде того самодельного бумеранга, который Десницкий однажды, в детстве, метнул с Воробьевых гор. Десницкий захрипел, схватился за торчавший в его шее нож и упал на порог. По спине его затопали сапоги. Десницкий еще успел увидеть сообщников, лежавших на полу, стул, летящий в окно, сапоги Дулина, в этом окне напоследок мелькнувшие, и руку, сжимавшую опрокинутый стакан. Из стакана выливался светлый ручеек чая, соединившийся у порога с лужей крови. „Моя кровь – подумал Десницкий. – Кровь – жизнь, жизнь кровью измерить можно. Если чай сладкий, стирать придется. А без сахара высохнет, и ладно“. А потом сознание Десницкого померкло.

Времени схватка заняла немного.

Охваченный приступом наспех поставленного безумия, Жмудовский сплясал тарантеллу; пара затрещин вернула самозванцу и рассудок, и способность ругаться самыми черными словами из языка волжских грузчиков.

Дороже всех свободу продал Джугаев. Между челюстями беглого семинариста пришлось вставить ножку сломанного стула, концы ножки обмотать веревкой и завязать ее на затылке особым узлом. Два жандарма продели шест через связанные таким же узлом руки и ноги Джугаева и, браня друг друга за неумение ходить в ногу, понесли его прочь. Но и это не сломило упрямца. Каждый шаг жандармов Джугаев, подметавший пол копной давно не стриженных черных волос, сопровождал громкими неприличными звуками, а когда те принимались вращать шест, чтобы сучками ранить кожу заструненного пленника, он пускал струи омерзительнейшего зловония.

Палачев-Монахов и остальные сдались без боя.

Когда вывели последнего, Смирнов поднялся с пола, щелчком стряхнул изжеванный окурок, прилипший к шармеровскому сюртуку, и обвёл жандармов взглядом исподлобья. Охотничьи улыбки вокруг начали гаснуть. У одного из нижних чинов часы некстати заиграли „Золото Рейна“. Смирнов хмыкнул и напоказ принялся ждать: сцепил пальцы спереди, отставил ногу и склонил голову набок.

Плосколицый белёсый жандармик торопливо вытянул за цепочку золотые часы с крупным изумрудом на крышке, нажал какой-то рычажок – часы умолкли – и спрятал их обратно.

– Однако, господа… – Смирнов прикурил от услужливо поднесенной спички, выпустил облако дыма и продолжил: – … похвастаться вам нечем. Да-с! Атамана с кассой упустили. Зато набрали полные сети дармоедов для тюремного ведомства! Не похвалит вас Николай Сергеич! Ой, не похвалит!

Смирнов схватил руку, зажигавшую спичку, поднес ее к глазам и осмотрел массивный золотой перстень с яхонтом на толстом и грязном пальце. Затем отбросил руку и крикнул:

– Ух, как не похвалит! Митральезы на вас нет, сукины дети!

* * *

– Вашблагороть, народ бунтует! – разбудил Белякова голос разводящего – унтера-офицера Дербина.

Беляков открыл глаза и привстал на неудобном, похожем на туфлю парчовом диванчике. Этот чертов диван, – реквизитный, скорее всего, – караулу одолжил театр номер 1, главный на гулянье театр, в котором, собственно, и отдыхали бодрствующая и спящая смены.

– Возле буфетов? – тут же понял Беляков.

– Так точно-с! Сперва просились подарки дать, после продать, а потом кидаться начали.

– Бутылками?

– Бутылками и каменьями-с.

– На шоссе или с фронта?

– С московской стороны, вашблагороть.

– Так. Останешься здесь за старшего. Кого-нибудь из бодрствующей смены ко мне.

Через минуту в актерскую уборную, где обосновался Беляков, постучал рядовой с темным, заспанным и не по годам печальным лицом:

– Г-г-га-асподин подпоручик… рядовой Кушнир по вашему приказанию…

– Неужто у нас никого грамотных не осталось? – спросил Беляков. – Впрочем, ладно. Пойдешь со мной ординарцем.

Кушнир вздохнул и невпопад отдал честь. Ружейный ремень сполз с его плеча и повис на сгибе руки, а приклад винтовки гулко ударился об пол.

– За мной, дистанция полкорпуса, вперед – скомандовал Беляков, шагая к выходу мимо реквизитного склада, в котором, не снимая сапог, лежали пятнадцать нижних чинов.

По дороге к буфетом подпоручику то и дело встречались люди, без разрешения пробравшиеся на площадь гулянья. Это были и одиночки, и косяки женщин и девушек или подростков, и целые ватаги гуляк. От одной из таких толп отделился и пошел наперерез Белякову краснолицый мастеровой в белой, измазанной травяной зеленью рубахе. Поглядывая на ухмылявшихся дружков, он приложил к виску растопыренные пальцы правой руки, наклонился и спросил:

– Вашблагороть! Когда кружки давать будут?

– Здесь никогда – не останавливаясь и не глядя на мастерового, ответил Беляков. – Гостинцы будут выдаваться строго с той стороны. Так что если вы за кружками, то извольте покинуть площадь гулянья.