Текст книги "Ходынка"

Автор книги: Юрий Косоломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Со стороны Сходни донесся гудок паровоза: вечерний поезд привез последних дачников.

Вепрев набрал полную грудь смолистого воздуха и зашагал вдоль просеки, упиравшейся в дачу Деленцова – новый, в три этажа терем, будто с картинок Билибина срисованный.

Лужайку, на которой стояла дача, заволокло дымом. Вепрев долго искал ручку звонка, но, наконец, не выдержал, толкнул калитку и, прикрывая рот платком, зашагал к дому Деленцовых по усыпанной гравием дорожке.

– О, господи! Мавра! У вас пожар, что ли?

– Пожар не пожар, а господин иностранец самовар ставит – хлопая влажными от слез белыми ресницами, ответила кухарка Мавра – плечистая, задастая старуха лет сорока. – Шишек еловых напхал. Шишки не горят, а он туды – керосину, немец-то господень! Упрямый, чёрт!

Сняв с самовара трубу, Мавра нахлобучила сверху порыжевший от старости сапог, схватилась за каблук и принялась ритмично поднимать и опускать его. Из основания самовара опять полился густой сизый дым.

– Так бы его кочергой и угостила! Эвона и сам идет!

Из леса выходил невысокий молодой господин без сюртука, но в жилетке и с котелком на голове. В правой руке господин держал огромную заячью тушу. Его широкое, калмыцкого рисунка, лицо сияло.

– И дым Отечества нам сладок и п'гиятен! – прокричал он, бросая тушу под ноги Мавре. – Вот, Да'гьюшка, заяц тебе на во'готник.

– Мавра мы – угрюмо ответила старуха и приподняла пальцами босой ноги окровавленную заячью голову. – А она зайчиха выходит. Какой с ей воротник, барин? В линьке она.

– Ах, каналья! – удивился господин. – Кто б мог подумать? Feci quod potui, faciant meliora potentes [6]6
  Feci quod potui, faciant meliora potentes [лат.] – я сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше.


[Закрыть]. Ну хоть мясо себе возьми!

– Какое уж мясо! Заяц об эту пору поебень-траву ест, он и волку невкусен. Как это, барин, вы ее промыслили?

– На ост'гове, Мав'га, на ост'гове. Там озе'го 'газлилось, так она на ост'гове оказалась. Сама в 'уки далась.

– А вы, значит, ее за ноги, да о березку головой?

– А'гхипо'газительная догадливость! – рассмеялся господин. – Именно о бе'гезку! О настоящую 'гусскую бе'гезку! – Он сунул большие пальцы за борта жилетки около подмышек, склонил голову набок и спросил, прищурив карие, с оранжевой искрой, глаза:

– А что, Мав'га, муж у тебя есть?

– Имеется – проговорила Мавра, продолжая работать сапогом и отворачиваясь от дымившего всё гуще самовара. – Такой же дурак, прости Господи.

– Ну, я бы тебя ду'гой не назвал! – снова рассмеялся господин. Что-то много он смеялся. – П'гаво, не назвал бы. Совсем нап'готив.

– И я про то ж – сказала кухарка. Она высморкалась в два пальца, и, встряхнув ими, вытерла о фартук.

– Так значит, Мав'га, ты главнее мужа?

– Мужа? А чего там? Пьяный придет, так во двор его и дверь на засов. Покамест не поумнеет.

– А т'гезвый когда? Т'гезвый когда, а, Мав'га?

– А не бывает он трезвый – проговорила кухарка, поглядывая на господина из-под белых свиных ресниц.

– Так ты, можно сказать, им уп'гавляешь?

– Ась?

– Ну, ты главная, значит, уп'гавляешь?

– Есть маленько. Тверёзый пьяного завсегда главней.

– Ну вот! Я же гово'гил! – воскликнул господин. Протянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, он направился было к деленцовскому терему, но тут заметил Вепрева, стоявшего в клубах дыма, и приподнял котелок:

– Дулин.

Огромный лоб Дулина переходил в еще большую френологически подробную лысину. Остатки волос казались светлее его рыжеватой бородки.

– Коллежский регистратор Вепрев – спохватился Петр Борисович, с омерзением пожимая холодную мокрую ладонь.

– Ну что, батенька? Будет нынче д'гачка?

– Пардон?

– Вы, п'гостите, кто? Д'гуг на'года или социал-демок'гат?

– Я? – изумился Вепрев. – Я ж, пардон, представился: Вепрев, коллежский регистратор…

По калмыцким скулам Дулина пробежала тень.

– Так, так… Ну-с, а что вы думаете про „Восемнадцатое б'гюме'га Луи Бонапа'гта“?

– Восемнадцатое что?

– Б'гюме'га, батенька, б'гюме'га…

– Опять не понял, простите великодушно.

– Вы, должно быть, дачник?

– Верно.

– Ну что ж, на безлюдье и Фома человек. Желаю зд'гаствовать.

Насвистывая „Марсельезу“ и вихляя толстенькими окороками, Дулин направился к даче.

– Какой же он иностранец, Мавра? – спросил Вепрев.

– А то! – махнула рукой кухарка. – И баит не по-нашему, и в нужнике серет криво, а мне – убирай. С господами моими, вроде, дружит, а меня на бунт подбивает. Шла б, говорит, на фабрику работать, а то один в поле не воин. Тьфу! Этот уж точно в жисть не проспится.

– Петр Борисович!

По ступенькам крыльца торопливо, глядя то на Вепрева, то себе под ноги, спускалась сама мадам Деленцова.

– Петр Борисович! – Деленцова подхватила Вепрева под локоть и впилась в его лицо своими красивыми птичьими глазами. – Что вы наделали? Что?!

– Да что я наделал? – изумился Вепрев, но ледок в его животе уже пополз вверх. Вальсы с барышнями при его плоскостопии у него никак не выходили, на домашнем театре больше роли Захара ему не давали, новые гости нет-нет да и говорили ему „ты“, а как-то раз один новичок, – присяжный поверенный Ландграф, – и вовсе перепутал его с лакеем и послал помочь кучеру принести ящик бургундского. Ни с кем кухарка Мавра не разговаривала так фамильярно и охотно, как с Вепревым. И всё же не ходить к Деленцовым Вепрев никак не мог: нигде больше не удалось бы ему повидать Надежду Николаевну.

– „Не шути с рабом, а то он покажет тебе зад“. Вы ведь это Дулину сказали? Да еще по-латыни?

– Помилуйте, Марья Алексеевна! – бросив трость, сцепил перед собой руки Вепрев. – Да я и латыни-то… Нет! О, нет, клянусь!

– Вечно вы сделаете скандал на пустом месте! – крикнула Деленцова. Она еще раз посмотрела в глаза Вепрева и вздохнула: – Чисто как женщина, право же… Ну ладно. Что ж вы стоите, как Пушкин?

– Как Пушкин? – пробормотал Вепрев.

– Идемте чай пить. Мавра! Поторопись!

Веранда, выходившая на обратную сторону дачи, была полна народа: учитель Выдрин с женой и с ребенком, Ляцкий, тоже с молодой женой, Ландграф, Хазаров в белом парадном кителе, длинноволосый старец Засолов, потративший, говорили, состояние на Бакунина или Кропоткина. Конечно, Надежда Николаевна была здесь – в костюме сестры милосердия. Рядом с ней растянулся в английской качалке молодой человек, одетый мушкетером: ботфорты, камзол золотой парчи с двуглавым орлом на груди, штаны в красно-бело-голубую полоску. „Да это ж Кока Деленцов!“ – вздрогнул Вепрев. Единственный ребенок своих родителей, Кока сидел мрачнее тучи, а к его подбитому глазу Надежда Николаевна прижимала старинный екатерининский пятак с блюдце величиной. Рядом сидели, шепчась и посмеиваясь, молодой Сытин – сын книгопродавца, и его друг, географ Бокильон.

Раскачивая веранду, по ней ходил Дулин. Он то хлопал по перилам ладонями, то совал большие пальцы за борта жилетки и шевелил ладонями как плавниками, то приседал на правую ногу, отступал на шаг и тут же бросался вперед – и говорил, говорил, говорил, свободно перелетая через твердые „р“, которые будто специально подбирал для своей речи:

– В канун грабительского освобождения русского мужика народонаселение России начало резко расти. С тех пор и по сей день оно увеличилось вдвое! А в Москве, к примеру, народа стало втрое больше за счет того, что русский мужик, задушенный кулаком и попом, хлынул в город. Вы только подумайте, господа! Мальтус произвел верные расчеты: тогда как народонаселение увеличивается в геометрической прогрессии, производство средств пропитания увеличивается только лишь в арифметической. В арифметической, господа! Напомню для дам: геометрическая прогрессия – это один, два, четыре, восемь и далее. Арифметическая – это один, два, три, четыре и далее. Ergo [7]7
  Ergo [лат.] – следовательно.


[Закрыть], образуется прогрессирующая нехватка средств пропитания! Прошлым летом в Симбирской губернии опять был голод. Нет, хлеб уродился отменный, не хуже прежнего. В чем же дело? Ответ прост: народонаселение выросло, а лебеды недород случился. Лебеды, господа! Ведь ею русский мужик спокон века хлеб размешивает – вот вам и ответ!

На этот раз Дулин ударил по перилам не ладонью, а кулаком. Звякнули чашки. Прячась за бахрому скатерти, под столом зарычала собака. Заплакал ребенок на руках Выдриной.

– Да, да! В то же время из одной только Одессы было вывезено хлеба в среднем по два пуда на голову народонаселения.

– Позвольте! – подала голос Надежда Николаевна – о чем же народонаселение думает? Зачем растет?

„О, sancta simplicitas!“ [8]8
  … О, sancta simplicitas! [лат.] – О, святая простота!


[Закрыть]– умилился Вепрев.

– Растет, не думая, в том-то и дело, милая барышня! – выглядывая из-за корзины с полевыми цветами, подал голос записной скабрёзник Ландграф. – Народонаселение, как было сказано, размножается с безответственностью трески. А господин, э-э-э Дулин, кажется, хочет нас убедить, что кому-то сей процесс подвластен.

– Согласен с вами, милостивый государь, но только отчасти – вскинулся Дулин. – Не давай поцелуй без любви – вот вам первая заповедь, которая позволила бы удержать геометрическую прогрессию в границах арифметической же-с! Ибо поцелуй с любовью арифметическую прогрессию только и влечет-с! Арифметическая, дамы и господа, прогрессия – суть ответственность. На худой конец, черт возьми, сойдет английский редингот-с!

– Qu'est-ce que c'est que [9]9
  Qu'est-ce que c'est que… [фр.] – что за…


[Закрыть]„английский редингот“? – шепнула Надежда Николаевна Коке.

– Паутина от опасности, она же броня против удовольствия – мрачно ответил Кока.

– То есть?

– То есть кишка ягненка. Слепая.

– Зачем? – удивилась Надежда Николаевна.

Кока снял пятак с глаза, внимательно посмотрел на нее, затем снова на пятак и качнулся в своем кресле:

– То есть как зачем? Preservativo, враг детей. После поцелуя с любовью. Или без оной-с.

Надежда Николаевна густо покраснела.

– Но как же, – продолжал голосить Дулин, – наставляют русского мужика клерикальные пиявки? Буквально так: „плодитесь и размножайтесь!“

– Простите, не имел чести быть представленным, – снова донесся голос из-за корзины с цветами. – Ландграф, присяжный поверенный. Скажите, вы, верно, коммивояжер?

– Почему вы так решили? – шлепнул Дулин ладонью по перилам.

– Ну как же… Вы ведь издалека заходите: прогрессия, английский редингот, удобства…

– Стыдитесь, Ландграф! – вскочила Деленцова. – Господин Дулин в отпуске, только и всего.

– Да?

– Да! Господин Дулин – Sozialdemokrat, да будет вам известно! Его из тюрьмы отпустили на поправку здоровья.

Вепрев будто со стороны посмотрел на свои руки и увидел, что он хлопает в ладоши. Следом за Вепревым, сначала поглядывая друг на друга, а затем все более уверенно начали аплодировать встающие с мест дачники. Собака выскочила из-под стола и залилась оглушительным лаем.

– Браво! Браво, господин Дулин!

– Бис! – проснулся Засолов.

Мадам Выдрина хлопала ладошками сидящей на ее коленях дочери.

Ландграф поднялся и через стол протянул руку Дулину:

– Милостивый государь, примите мои искреннейшие извинения!

– Алаверды к вашим словам, – буркнул Дулин. – Не стреляться же с вами. Я продолжаю. Русскому правительству и богатеям выгоден рост народонаселения. Арифметика здесь очень простая: чем больше народа, тем дешевле рабочая сила, и тем больше барыш капиталиста. Поэтому никаких рединготов они русскому мужику и рабочему не дадут. Русское правительство потому и продолжает играть с народом в дочки-матери, что платить не хочет. Культурный французский рабочий получает в день пятьдесят су. Десять су он тратит на стол, пять – на платье, еще десять – на квартиру, еще пять су – на женщину. У него остается двадцать су чистого дохода, которые становятся его капиталом. У русских же рабочих ничего не остается, ибо их слишком много, а их барыш целиком присваивает капиталист, скупивший на корню русский трон. Вместо барыша им подсовывают царя-батюшку и веру в загробное царство, давно похеренную культурным французским рабочим. Вот какова цена тому и другому – двадцать су!

– Сходится! – прошептал Сытин Бокильону. – Preservativo [10]10
  Preservativo [ит.] – презерватив.


[Закрыть]на Champs Elysees [11]11
  Champs Elysees – улица Елисейские Поля в Париже.


[Закрыть]столько и стоит. Это, верно, и есть русская социал-демократия.

– Бывает дешевле! – пожал плечами Бокильон. – Но вы добавьте к двадцати су пять. Что есть двадцать су без пяти? Поцелуй без любви, колокол безъязыкий.

– Моё почтение! – прогудел хорошо поставленный бас. Дулин сунул большие пальцы за жилетку и, похлопывая ладонями по груди, окинул вошедшего свирепым взглядом из-под мощных надбровных дуг.

– Михаил Федорович! – воскликнула хозяйка. – Наконец-то!

– Господин Москвин! Ну как? Расскажите! – загалдели гости.

Москвин – молодой человек богатырского сложения в изрядно запылившемся летнем пальто – положил на стол оранжевый узелок и поклонился хозяйке:

– Как заказывали, Марья Алексеевна. Народный гостинец. Это перво-наперво. Теперь общее впечатление…

– Господи! – воскликнул Деленцов. – Да ведь сегодня же коронование было!

– Будет вам, papa! – скривился Кока. – Ведь обещали: ни слова об этом!

– Кока! – вспылил Деленцов. – Сколько можно, наконец! Шрамы украшают мужчину!

– Сами сказали, что Бога нет – не унимался Кока. – Значит, и помазанник Божий – фикция. Узурпатор!

– Кока, а вы, никак, в герольды записались – сказал Москвин. – Ну что ж, наслышан…

– Кто такие герольды? – спросила Ляцкая мужа.

– Бирючи, – ответил тот, – глашатаи. Ездили по Москве и афишки с манифестом раздавали. Коке и другим студентам за это обещали экзамен по богословию даром принять. У него еще и шляпа с перьями была, но ее отняли. А одного и вовсе с коня стащили. Обобрали чуть не до пуха. Афишки-то даром раздают, а наживатели их по пять рублей тут же предлагают.

Москвин, смеясь, развязывал ситцевый узелок:

– С душком, однако, гостинцы! Не поверите, меня кондуктор из вагона вывести хотел! Пришлось стоять на площадке.

Наконец, Москвин отделил друг от друга оранжевые уши и произнес:

– Тонкие натуры и дам прошу отвернуться. Колбаса!

По веранде поплыл затхлый мясной дух, приправленный чесночными струями. Прыгавшая у ног Москвина болонка отрывисто гавкнула, поставила лапы на его колено и завертела хвостом.

– О боже! И это давали людям?

– Отнюдь, сударыня. Только будут давать. В субботу.

– Но что же это, помилуйте?

– Полфунта вегетарьянских кошмаров! – сказал Москвин, приподнимая над столом бумажный пакетик. – Изюм и орехи. Ну, с этим дела получше. А вот – постучал он по столу небольшим пряником – тот самый, печатный, наверное.

– Но где же вы это все купили? – спросил Бокильон.

– Помилуйте: даром взял. Это же гостинец, Николай Константинович!

– А-а-а! Тот самый! Причащение, так сказать, священной власти! Таинство единения помазанника Божьего с телом народным?

– Ну да. Биржевая артель Чижова этим делом озаботилась. Вам шутки, а ведь государственное дело – четыреста тысяч гостинцев! Восемьдесят человек собрали, чтобы все это разложить. Раздадут на Ходынке, в субботу. Кстати, у меня к вам поэтому тоже дело будет. Но об этом после. Теперь самое главное…

Москвин достал из узелка и протянул Деленцовой бело-голубую эмалированную кружку с царским вензелем:

– Вот сим предметом сейчас вся Москва и болеет.

– Неужели?

– Да-да!

Деленцова еще держала в руках кружку, но Надежда Николаевна уже тянула к ней руки, а следом за Надеждой Николаевной – и Выдрина. И даже у тихони Ляцкой зажглись глаза, и она стала освобождать свою талию из рук мужа.

– Называют ее вечной…

– Ну да, и в Париже их так же называют.

– … И взыскуют ее, как жизни вечной же.

Когда в кружку поухал даже Кока, и рассмотрел ее через очки самый терпеливый – Хазаров („Право, презанятная вещица!“), – она вернулась в руки Деленцовой.

– Так это всё? Только это и дадут народу?

– А мне нравится! – воскликнула Надежда Николаевна. – Право же, и я бы не отказалась от такой.

Сердце Вепрева ёкнуло.

– Нет, будут еще увеселения – вздохнул Москвин, как будто он сожалел о том, что будут увеселения. – Позвольте…

Он похлопал руками по оранжевому платку, приподнял его над столом и стал вопросительно озираться:

– А где же…

Тут в дальнем углу веранды раздался гомерический смех:

– Вы только подумайте!

Дулин держал в руках тоненькую брошюру в красно-зеленой обложке и смеясь, тыкал в нее пальцем:

– „Театр номер второй. Конек-Горбунок. Волшебная сказка“.

– А, вот она! – обрадовался Москвин.

– Так вот чем народ будут потчевать! – продолжал Дулин, – „Хан Ордынский“. То есть, господа, вместо дурака-царя в котле с молоком дурак-хан сварится. Надеюсь, теперь вам все понятно? Дабы покрыть свои делишки, трусливая буржуазия вкупе с изобличенным царизмом не гнушаются даже выхолащиванием сказок. Но это гнусно, господа! Это гадко! Отнимать у дитяти его единственную игрушку – это низко!

Дулин швырнул брошюру на стол.

– Как интересно! – захлопала в ладоши Надежда Николаевна. – А что там еще будет?

– Погодите – отдувался Москвин, – сам еще не видел.

Он взял брошюру и стал читать вслух:

„Народный праздник по случаю Священного Коронования…

У ласкового князя Владимира

Пированьице, почестен пир,

На всех званых-браных, приходящих.

(Русские былины)“.

– Вопиющая пошлость, господа! Взывать к русским былинам и подсовывать хана. Я согласен с вами, господин Дулин. Ага, вот:

„Выдаваемое в буфетах угощение состоит из: 1) фунтовой сайки, 2) полуфунтовой колбасы, 3) мешка сластей и орехов весом 3/4 фунта, 4) вяземского пряника и 5) эмальированной кружки с вензелями Их Императорских Величеств. Все эти предметы завязаны в цветной платок с изображением Кремля и Государственных гербов…“

– А в народе знаете, что говорят? – не вытерпел Кока.

– Что?! – подскочил Дулин.

– Что каждый мужик там, на гулянье, лошадь получит, а каждая баба – корову! Что в кружки лотерейные билеты будут класть! Что деньги просто так раздавать станут!

– Что реки винные потекут – добавил Москвин. – Знаете, господа, я к Чижову часто ходил и разговоров этих наслушался. Мастеровые своими руками эти гостинцы раскладывают и сами же байки сочиняют. Так уж русский мужик устроен: что ему в голову взбредет, колом не вышибешь оттуда. Беда, что поздно распубликовали. Да и то сказать: много ли народа эту книжицу прочтет?

– Да-а – протянул Ландграф. – У наших соседей, знаете ли, как-то раз все мужики с семьями поднялись, да и в Сибирь сбежали – кто пешком, кто на телегах. Прошел меж ними слух, что за Сибирью страна есть с этими самыми реками винными, с деревьями хлебными, конфетными и денежными. Дети! Господи, да они ведь настоящие дети! Воистину сон разума рождает чудовищ.

– Что ж вы хотите! – снова взвился Дулин. – Вековая мечта русского мужика! Когда мужик идейно безоружен, а поповщина по поверку оказывается ложью, он начинает свои сказочки выдумывать.

– Боюсь, не такие уж и сказочки – возразил Москвин. – За Сибирью действительно есть страна волшебная.

– Что вы говорите?

– Да. Знаете, сколько монарших дворов на коронацию пожаловало? Я был возле Кремля, когда там эту, простите, корону возлагали. Из Люксембурга и то карета золотая приехала. От золота в глазах рябит. Просто ужас: золотое руно размером с Красную площадь! Но вот одна страна своих делегатов отправила в обычных фраках и на простом экипаже, потому что законы им не велят народные деньги на ветер бросать.

– Какая же?

– Северо-американские соединенные штаты. Там, смею вас уверить, народ своё правительство в ежовых рукавицах держит. И уж конечно, не голодает. Своими глазами видел, как американцы смеялись, на это золото глядя.

Дулин поднял глаза, всклянь налившиеся кровью:

– Ну да… Там эти реки винные из негров бичами высекают.

– Вы и без меня прекрасно должны знать… – начал Москвин.

– Скажите, а правда ли, что в Успенском соборе давка была? – решился Вепрев, обливаясь от смелости потом.

– Не совсем – ответил Москвин. – А вот когда иллюминацию проверяли и народ в Кремль повалил, кого-то и впрямь здорово помяли. В Боровицких воротах одного так насмерть задавили.

– Обычная история – пожал плечами Сытин. – В Версале, на свадьбе дофина Людовика народ хлынул к алтарю – десятки задавленных. А в Париже тем временем фейерверки с угощениями – и там под четыре сотни погибло. Ну, так Людовик потом всё это своей головой искупил.

– Именно! – поднял палец Дулин. – Именно так, батенька! Судите сами: на эту препохабнейшую коронацию восемьдесят миллиончиков потратили. То есть на увеселения народные. На все эти электрические солнца… А министерство народного просвещения на этот год два миллиона всего и получило.

– Нет уж, увольте! – встал с места Деленцов. – Не только на увеселения. Вы почитайте-ка манифест про амнистию. Сколько там долгов и недоимок прощают! То бишь из казны оплатят. А вы говорите: увеселения!

– Несомненно одно – сказал Ландграф. – Народ действительно и темен, и наивен, как дитя. Вы только посмотрите, что здесь взрослым людям предлагают…

Он поднес брошюру к лампе, покрутил колесико фитиля и стал читать:

– „Увеселения. Театр номер 4-й. Представление русского соло-клоуна Владимира Дурова с его дрессированными животными. Между прочими номерами будет исполнено: грандиозное шествие животных, поездка козла на волке, дрессированный дикий кабан, хождение кошек по канату через крыс, электрический пароход, управляемый крысами, спасение крыс на воздушном шаре и пр. Дрессированные ежи: ежовая комедия, еж-музыкант, еж, стреляющий из пушки, еж-звонарь, шествие ежей и т. д. Дрессированные медведи. Состязания на призы. Влезание на мачты, бега, хождение по бревну и метание в цель производится по указанию распорядителей, соображаясь с количеством состязующихся, причем призы выдаются по жребию“.

– Ну вот! – воскликнул Дулин. – Подкуп. Ведь это подкуп народа, господа!

– Народ и нынче в Москву, как в эту вашу волшебную страну валит – оживился Хазаров. – У нас вчера Кошечкин из Курска приехал – так говорит, на поезд сесть нельзя было. Народ сюда на подножках, на крышах едет. Да еще с детьми, со старухами – чтоб каждому дали. И все мужики – с уздечками почему-то. Ну конечно, господа, всё сходится!

– „Призов для состязаний назначено всего 200“ – продолжал Ландграф. – „Они состоят из: 1) 50 глухих серебряных часов с портретами Их Императорских Величеств, к ним цепочки белого металла и серебряные жетоны с вензелями Их Величеств и надписью „В память коронационного гулянья“; 2) 50 больших гармоник; 3) 50 малых гармоник; 4) 50 костюмов, состоящих из кумачовой рубахи, плисовых шаровар, опояски и русской шапки с павлиньими перьями“.

– А ведь и правда народ до павлиньих перьев охоч – вздохнул Кока.

– „Русский канатоходец Федор Молодцов. Хождение по канату на высоте 8 сажен от земли. Между прочим исполнено будет: хождение с кипящим самоваром, стрельба из пушки, фейерверк, упражнения со стульями и т. д. Хор Скалкина. В составе 50 человек в богатых боярских костюмах. Хоры малороссийские. Хоры русские. Балалаечник и народный певец Ушканов“…

– Ландграф, а вы, оказывается, педант! Ну право, кому это интересно!

– „Русский силач-геркулес Моро“… Ну ладно, я русский! А он-то почему? – рассмеялся Ландграф. – „Русские дуэтисты, танцоры и балалаечники Александрова. Русские дуэтисты и плясуны Цыганковы. Виртуоз на стаканах, баументоне и цимбалино Бондаренко. Чревовещатель с говорящими куклами Донской“. Смотрите, как усердно здесь русское от нерусского отделяют! Занятно!

– Это не занятно, а возмутительно – сказал Кока. – Давеча в дортуар на Филипповском из участка приходили. Гольдберга и Пизенгольца из Москвы выслали. А Хан-Гиреева с Домбровским – еще в среду. Все немецкие книги подчистую забрали.

– Что ни говорите, а это все-таки и занятно тоже… – равнодушно поупрямился Ландграф.

– В университетских лабораториях бенгальские огни делают для этой чертовой коронации – продолжал сверкать глазами Кока. – А своекоштным к университету на версту подойти не дают, потому как возле Кремля. За длинные волосы и очки в полицию забирают. Верхом и на велосипедах по Москве ездить не дают. Доколе?!

– Николай Константинович, у меня к вам дело – обратился к Бокильону Москвин.

– Да, Михаил Федорович, – улыбнулся тот.

– Вы ведь статьи в географическое общество пишете?

– В общество географии и этнографии.

– О, тем лучше! Тем лучше! В субботу гулянье будет. Вы, кажется, собирались народ посмотреть?

– Разумеется! – кивнул Бокильон.

– Отлично. Предлагаю вот что: идите-ка с артельщиками гостинцы раздавать. Я тоже там буду.

– На Ходынке?

– На ней самой. Вы там давно были?

– Боюсь, что да. Еще на масленой.

– О! – улыбнулся Москвин. – Где Петровский дворец на Петербургском шоссе, знаете?

– Разумеется. В двенадцатом году там Наполеон квартировал.

– Именно – кивнул Москвин. – Так вот, напротив, через шоссе – царский павильон поставили. А дальше гулянье – где-то с версту такой квадрат. И квадрат этот с шоссе и со стороны Москвы огорожен палатками. В них уже гостинцы завозят. Народ будет на гулянье между этими палатками входить и сразу гостинцы получать.

– Как ж вас там сыскать?

– Очень просто. Я буду в последних палатках от шоссе. Которые к Ваганькову ближе всех. В пятницу вечером и проходите. Там симпатичная компания соберется.

Бокильон протянул Москвину руку:

– Ну что ж, приду. Непременно приду.

Тут в комнатах раздался шум.

– Что такое?

Дверь распахнулась и на веранду, пятясь задом, вышла Мавра с самоваром в руках:

– Берегись, ожгу!

– Наконец-то!

Мавра осторожно поставила самовар на стол и выпрямилась:

– Тама с полиции пришли. Изволите пустить?

– Что? – удивился Деленцов. Пошарив в нагрудном кармане, он достал пенсне и надел его на нос: – Полиция?

– Хозяина спрашивают – проговорила Мавра, вытирая пот со лба. – Сказывают, злодей тут какой объявился.

– Так он же в отпуске! – вырвалось у мадам Деленцовой.

Дулин не стал терять время. Сорвав свой котелок с головы Выдриной-дочери, он перемахнул через перила веранды и с неожиданной для его комплекции мальчишеской резвостью помчался к лесу. За ним, оглушительно лая, побежала болонка. На поляне между дачей и лесом замелькали белые мундиры полицейских: упустив Дулина, собака принялась хватать за ноги их; не смея обнажить сабли, те безуспешно отбивались ножнами. Раздался выстрел. Порыв ветра донес задорный крик: „Москва-Во'гонеж!“ В наступившей тишине тонким голосом запел самовар.

– „Смит-Вессон“ – обронил Сытин.

– Сорок пятый калибр, – ревниво произнес Хазаров. – Что, наслушались в Америке?

– И настрелялся тоже – ответил Сытин. – Однако, – добавил он, пристально глядя на белые фигуры внизу, – наша полиция стреляет плохо. Ни дать ни взять Брейгель – „Охотники на снегу“. В негативном варьянте.

Опасливо косясь на полицейских, болонка бегом возвращалась к даче.

– Темно! – пожал плечами Хазаров. – А на звук стрелять их, видно, не учили.

– Могли бы и попробовать – ответил Сытин. – Еще пять зарядов осталось.

– Но не пробуют – сказал Бокильон. – Это и называется плохо стрелять.

– О господи! – раздался, наконец, первый женский голос. – Что всё это значит?

– Toujours la même chose! – ответил Деленцов-старший. – Вечно ты, ma chère [12]12
  Toujours la même chose!… ma chère [фр.] – Вечная история!… моя дорогая.


[Закрыть], всякую шваль подбираешь, а потом…

– Что потом, что потом! Если б ты…

Кока взял брошенную Ландграфом брошюру и начал читать с кощунственными дьяконскими модуляциями:

– „Несгораемый человек (рыцарь огня) Кульганек. Чтец С. А. Гриненко. Куплетисты-рассказчики Днепров, Степанов и др. Рассказчик и мимик Фельдт. Фокусник и рассказчик Повторкин. Тульские гармонисты Трофимова. Московские гармонисты и плясуны Добрынина. Хор рожечников Пахарева. Труппа балалаечников Сергеева. Хоры и хороводы девушек и парней. Раешники, петрушки, силомеры, предсказательницы судьбы, фокусники, жонглеры, потешные деды и т. д. 15 оркестров военной музыки. 15 хоров военных песенников. Карусели и качели…“

Скрипнула дверь и в проеме показалась голова Мавры с блестящим от пота лбом:

– Полиция снова хозяина просют!

– Ах, не мешай! – махнула рукой Деленцова. – Дай им полтину на водку и пусть убираются!

* * *

Начальник Особого Установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств действительный статский советник Николай Николаевич Бер сидел в своем кабинете на Тверской и, сосредоточенно наморщив огромный лоб, слушал визитера – корреспондента парижской газеты „Temps“ Пьера д'Альгейма.

– А всего в Ринг-Театре погибло четыреста пятьдесят человек, ваше превосходительство! – говорил д'Альгейм. – Подумать только! К слову сказать, когда Вагнер узнал, что среди погибших было много евреев, он обмолвился в том смысле, что всех евреев, дескать, стоило бы сжечь на представлении „Натана Мудрого“. Как вам это нравится?!

– Я не поклонник Вагнера – торопливо проговорил Бер. Считая себя до мозга костей русским, он повсюду видел намеки на свои австрийские корни и боялся их. – Вы ведь музыкальный критик, не так ли?

– Верно – пожал плечами д'Альгейм. – Хотя сейчас я исправляю дела простого корреспондента – д'Альгейм машинально потрогал прикрепленный к петлице значок – белая и голубая эмаль на золотом фоне, золотые силуэты свитка и гусиного пера, славянская вязь: „Москва, май 1896 г.“ – Но знаете, пожар в Ринг-Театре я не потому вспомнил, что там музыка играла. Отнюдь. Трагедия эта в памяти свежа – всего пятнадцать лет минуло, а я ведь тогда в Вене был и последствия видел. Но можно вспомнить и другие. Вот шестьдесят третий год, Сант-Яго в Чили, церковь Ла-Компанья. И там пожар, и там давка. Где толпа – там всегда неминуема давка. Избежание ее при отсутствии надлежащих мер – лишь дело более или менее счастливой случайности. Мне ли вам говорить? Так вот, тысяча восемьсот человек в этой давке погибло.

– Сколько? – изумился Бер.

– Одна тысяча восемьсот человек, господин генерал! Да хоть бы и один…

Бер грустно покачал круглой головой.

– Да-да, конечно. К счастью… Нет, это слово не годится. Я хочу сказать: всё это в театрах. Но тут ведь поле будет – с середины краев не увидать. И потом: одно дело представление в театре, а другое – явление народу монарха.

– Пожалуйста, Париж, восемьсот десятый год, женитьба Бонапарта на эрцгерцогине Марии-Луизе – продолжал д'Альгейм. – Толпа на улицах, задавленный народ. Берлин, восемьсот двадцать третий – король Фридрих Вильгельм въезжает в столицу – толпа, давка, погибшие. Там же, в семьдесят втором – заря с церемонией по случаю встречи двух императоров – задавлено тридцать человек. Это я только век нынешний поминаю. А вспомним дофина Людовика и Марию-Антуанетту… Сколько народу у них на свадьбе задавили? Толпа, фейерверк, ракеты случайно летят в толпу – и тут же ливень! Парижане разбегаются и давят друг друга… Дофин, как мы помним, впоследствии стал Людовиком XVI и был казнен.

Бер встал, вышел из-за стола и принялся нервно ходить по кабинету.

– На последней коронации были и толпы, и празднества, а никаких задавленных не случилось – сказал он вдруг, нарушив затянувшееся молчание.

– И слава Богу! – вздохнул д'Альгейм. – Простите великодушно… Слов нет, коронация подготовлена изумительно, а денег-то одних сколько потрачено… И все-таки… Я должен писать то, на что будет спрос. Другие материалы, увы, мою редакцию не интересуют. – Д'Альгейм развел руками и хлопнул по колену шляпой. – Н-да-с… Так вот, сегодня утром я приезжаю на вокзал и вижу поезд, прибывший из Ярославля. Вы, простите, когда-нибудь четвертым классом ездили?