Текст книги "Ходынка"

Автор книги: Юрий Косоломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Капитан обернулся и увидел сидевшего верхом подполковника Подъяпольского.

– Всех, кто захочет внутрь, пускать беспрепятственно – добавил Подъяпольский. Он обернулся к верховому казаку, стоявшему на полкорпуса сзади, и сказал: – Поезжай вдоль буфетов, передай солдатам: кто хочет уйти, пусть выпускают. Всех чтоб выпускали!

– Господин подполковник, люди внутри возмутятся! – сказал Львович. – Они ведь тоже тут с вечера ждут. Это Народная охрана. Смотрите, билеты свои суют… Считают, что тут для них место. Как бы драка не случилась. И потом, в толпе снаружи подумать могут, что начали раздавать.

– Лучше уж драка – буркнул Подъяпольский. – Выполнять приказ!

Казак поскакал к Ваганькову. Подъяпольский неторопливо поехал в ту же сторону. Вскоре из проходов между буфетами стали выбираться одиночки – мокрые, едва стоявшие на ногах. Обморочные лежали уже возле каждого буфета.

Несколько артельщиков, кучкой стоявших в самом углу, при виде Бера и Лепешкина оживленно заговорили и стали махать в их сторону руками. Один из них, – коренастый пожилой мужик, – жестом осадив остальных, побежал вслед за начальством. Нагнав Лепешкина, он громко, явно с расчетом на Бера, произнес:

– Ну, Василь Николаевич, беда!

– Что такое? – обернулся Бер.

– Буфеты трещат, ваше превосходительство! – тут же шагнул мужик к нему. – Народ уже на крыши лезет.

– Ваше превосходительство, прикажите раздавать! – снова приступил к Беру Лепешкин. – Прикажите, не то они буфеты сломают. Глядите: иные трясутся уже ларьки-то! Это староста, – хлопнул Лепешкин по плечу мужика, – Максимов. Уж раз он говорит, значит точно беда!

Ближайшие к „боевому углу“ буфеты действительно вздрагивали. Гул толпы, однообразие которого еще недавно нарушалось отдельными криками, теперь с каждой минутой превращался в сплошной жуткий вой, который лишь на мгновения – будто толпа вновь набирала воздух в единую свою грудь – сменялся прежним гулом.

– Прикажите раздавать, ваше превосходительство! – сказал Львович. – Жертвы будут, это несомненно. Они уже есть. Всё, что сейчас можно сделать, – это начать раздачу. Дальше только толпа будет увеличиваться, и еще неизвестно, насколько. Назначили-то раздачу на десять. Стало быть, и давка увеличится. Распорядитесь же! Ведь люди гибнут. Ну что вы медлите? Это единственная возможность распустить толпу!

Толпа как будто тоже решила произнести свой довод. Едва умолк Львович, она издала пронзительный вопль, тут же разобранный на одиночные крики:

– Колодезь! Колодезь провалился!

– Вот черт! – растерянно произнес Львович. – Неужели… Господи, неужто…

– Хорошо – решился Бер. – Начнем раньше.

Лепешкин перекрестился.

– Господин купец, извольте не махать руками – сквозь зубы сказал Львович. Он снял фуражку и рукавом вытер лоб. – На нас же смотрят. Вас могут превратно понять.

– Передайте артельщикам, что раздавать начнем раньше – произнес Бер.

– Фаддей Федорыч, предупреди ребят – обратился Лепешкин к Максимову. – Так, значит… Ваше превосходительство, не велите ли флаг поднять? На эстраде?

– Зачем флаг? – изумился Бер.

– Их степенство хотят поднять флаг в виде сигнала артельщикам – пояснил Львович. – В знак начала раздачи, верно?

Лепешкин кивнул.

– Ни в коем случае! – сказал Львович. – Неминуемо начнется давка. Его же всё поле сразу увидит. И внутри, и снаружи. Представьте только. Я к этому флагу прямо сейчас солдат с ружьями поставлю. Чтоб и близко к нему не подходили!

– Что ж тогда?

– Ну, не знаю… – замялся Львович. – Может, просто картуз снимите, да помашете?

– Не знаю, не знаю – зашептал Бер. Он развернулся и зашагал к эстраде. – Не знаю, не знаю, не знаю…

– В общем, сами решайте – перекрывая гул толпы, крикнул Львович Лепешкину. Прижимая к бедру шашку, капитан побежал вслед за Бером. – Только не флаг!

* * *

Бескрайняя толпа раскачивалась и гудела, кричала, выла. Иногда редкие порывы ветра на мгновения уносили этот гул, иногда слышалось хоровое пение, но вскоре и оно уступало многоголосому реву. А по головам людей продолжали бежать дети. Господи, сколько же их было – девочек в длинных юбках и платках, мальчишек в картузах и опоясках, в праздничных и часто уже разорванных одеждах!

Подбегая к краю толпы, упиравшейся в ограду, дети с ужасом смотрели вниз, боясь наступить на тех, от кого убежать уже не удастся. Но здесь их ждали.

Бокильон вместе с Сытиным стоял возле ограды, протягивал руки к детям и переносил на землю тех, кто не решался прыгнуть сам. Им помогал единственный солдат из прежде стоявших тут в цепи, – все остальные куда-то ушли, – и этот солдат, судя по всему, оказался знакомым Надежды Николаевны. Все дети были мокрые, все были насмерть перепуганы, многие не могли говорить, некоторые теряли сознание.

Одного из бежавших по головам мальчишек схватили за ногу – это сделал дородный мужик, торчавший над толпой, как половецкая каменная баба в степи. Бокильон видел это очень хорошо, потому что все произошло примерно в полусотне саженей от ограды. Мальчишка кричал и вырывался, потом сел и начал что-то делать. Солдат, один раз уже сходивший по головам толпы, начал было снова подниматься по ограде. Но тут мальчишка встал и побежал опять.

Наконец он тоже оказался в руках Бокильона. Припав к ушату с водой, принесенному из театра Форкатти, мальчишка – на вид ему было лет десять, не больше – долго хватал воду громкими глотками, а потом поднял голову, утер лицо и произнес:

– Тятька сказал, после встретимся. Больно уж душно там.

– Душно? – переспросила стоявшая тут же Надежда Николаевна. – В чистом поле душно?

– Ага…

Мальчишка стянул с себя мокрую рубаху и снова стал пить из ушата. Бокильон наклонился, всмотрелся в багровые пятна и полосы на его спине.

– Это ткань. Отпечатки ткани – тихо сказал он Надежде Николаевне. – Смотрите: швы, складки.

Надежда Николаевна кивнула:

– Да… И кровь через поры выступает. Боже, да ведь… Ведь они там от тесноты задыхаются.

– Ну конечно.

– Не „конечно“, а потому, что от тесноты ребра раздвинуть нельзя. Понимаете?

Надежда Николаевна сделала пару нарочито сильных вдохов и выдохов, поднимая и опуская роскошную грудь и слегка разводя руками.

– Понимаете? Да где вам! Вы-то большой, у сил достанет.

Бокильон переглянулся с Сытиным, покраснел и отвернулся.

Мальчишка наконец отвалился от ушата, поднял голову, взглянул на взрослых, поежился:

– Зябко…

– Кто это тебя за ноги хватал? – спросил Сытин.

– Миллионщик один. Зуев. Его все знают. Осьмнадцать тыщ, кричит, отдам, только вынь меня отсель. Много это, дяденька?

– Да как сказать. Тебя кто наверх поднял?

– Тятька… И дяденьки какие-то.

– За сколько?

– Задаром. Молодой еще, говорят, так бежи отседа.

– Ну вот. Стало быть, молодость восемнадцати тысяч дороже.

Мальчишка почесал спину и вздохнул:

– Жалко… А гостинцы-то когда дарить станут? Правда, что первым коней дадут? А слона ученого где покажут?

Надежда Николаевна опустила лицо в ладони и заплакала. Мальчишка удивленно взглянул на нее, перевел взгляд на Бокильона, на Сытина.

– Надежда Николаевна! – робко произнес Бокильон.

– Зачем? – плакала Надежда Николаевна. – Господи, зачем это всё? Праздник!

Бокильон пожал плечами, хотя Надежда Николаевна не могла его видеть.

– Перестаньте, ради Бога, плакать. Это, сударыня, народу урок дается – мрачно сказал Сытин. – И даже не от правительства. Нет. Брать надо выше.

– Что вы хотите сказать? – обернулась Надежда Николаевна.

– Это предупреждение. Иногда природа нарочно животных собирает, чтобы вся стая покончила с собой. Вот и здесь то же. Хотя и имеет вид разумного сборища. Не разумное это сборище. Нет. Возможно, ради той, высшей задачи оно и собралось. А вовсе не за этими кружками.

– Вы тоже нитшеанец – всхлипнула Надежда Николаевна.

Сытин вздохнул и развел руками:

– Толпа умнеет только через горе. Другого способа нет.

* * *

Вепрев понимал, что ценность Грааля прирастает за него принятыми муками. Он храбро шел на Ходынку вместе с ордами простофиль, видевших в кружке всего лишь кружку (да и то верно: что есть кружка, если некому ее преподнесть?) Триумфальные ворота напомнили о тесных вратах и он пошел дальше. Когда свернули на поле, стало чуть просторнее. Там Вепрев до рассвета бродил среди костров, хороводов и стойбищ, рассматривал толстовские типы крестьян и прислушивался к их удивительно однообразным разговорам о сенокосе, сене, пудах, о лошадях и коровах, которых станут раздавать. Кругом с телег торговали квасом, сбитнем, пирогами. Бродили горластые пышечники со своим товаром. Артели бродячих шутов и музыкантов, выбрав компанию побольше, начинали ее потешать – сначала даром, потом за угощенье, а уж после на заказ.

Иногда Вепрев по примеру народа ложился на землю, но вскоре вставал, чихал от сырости и снова принимался бродить по полю. Чем ближе был рассвет, чем меньше времени оставалось до начала раздачи, тем больше уставало тело и тем легче становилось на душе. Перед рассветом вокруг стало настолько тесно, что Вепрев решил: пора идти к буфетам и встать поближе. Но тут оказалось, что он и так уже подошел предельно близко.

Заметив в предрассветных сумерках мачты с флажками, Вепрев пошел к ним – тут-то и оказалось, что его бездумное, будто бы, шатанье, определялось плотностью людей именно в этом месте – от него он и уходил в другие места, потому что тут пахло особенно плохо. Сейчас тут уже никто не лежал на земле и даже не сидел – все стояли, причем спиной к Москве и к подошедшему Вепреву. Вепрев попробовал пройти еще немного вперед, но тут старуха, стоявшая перед ним и чуть наискосок, подбоченилась и подняла перед ним локоть. Локоть другой руки она подняла тоже – так, будто Вепрев хотел обойти ее с двух сторон сразу.

– Честь надо иметь, батюшка, – сказала старуха, не оглядываясь. – Лучше других, что ли?

Вепрев пошел назад – бродить дальше.

Вскоре и душа его тоже стала уставать. Началось это с того момента, когда Вепреву вспомнился дядя Леонид, дальний родственник. Дядя Леонид был надворным советником и директором гимназии, человеком образцово нормальным во всём, за исключением одного пункта: он верил, что если захотеть, можно оказаться в Москве и в Петербурге одновременно, и успех этого предприятия зависит только от силы желания. С ним из вежливости никто и не спорил. Люди посторонние даже не догадывались о тайной дядиной причуде.

Вепрев гнал дядин призрак, а он всё возвращался и возвращался…

Между тем вокруг становилось теснее. Вепрев уже давно не ходил, а стоял на месте в какой-то низине, куда его занесло вместе с толпой. Стало рассветать. Лица, накануне радостные, становились всё более хмурыми и даже мрачными – совсем как у дяди Леонида, который сначала вдохновенно пересказывал какую-нибудь статью из альманаха „Вестник иностранной литературы“, сообщавшую о занимательном случае одновременного присутствия в двух местах или в двух временах, а после этого мрачнел и замыкался в себе над своей тарелкой.

Лишь огромная ватага молодых краснорожих фабричных, стоявшая вдалеке, не унывала. И без того пьяные, они снова и снова прикладывались к бутылкам с монопольной водкой. Чем становилось теснее, тем громче они разговаривали, смеялись, кукарекали, свистали, испускали верхом и низом дурной воздух. Порой озорства ради фабричные толкали соседей, или щипали девок и баб, а то и все вместе принимались раскачивать толпу. И те люди, что стояли к ним поближе, отзывались деланным смехом, а те, что подальше, – криками и бранью. Пьяны фабричные были настолько, что держались на ногах лишь благодаря молодости и силе. Все старались отодвинуться от них подальше, а к буфетам подойти поближе, и это стремление двигало ту часть толпы, в которой оказался Вепрев.

Вепрев сильно сомневался в том, что надо туда идти: очень уж тесно кругом становилось. Но идти самостоятельно он уже не мог. Идти уже давно можно было только вместе с толпой, а направление ее движения зависело от выбора большинства. Соседи Вепрева упрямо смотрели туда, куда двигались, куда их несло, и где, судя по их лицам, они ожидали чего-то очень важного для себя. Мало-помалу сдвигаясь по низине, чему способствовал ее уклон, он с соседями оказался в настоящем рву двухсаженной глубины. Линия буфетов наверху протянулась как раз вдоль края рва, и между этим краем и буфетами оставалась длинная, уходившая отсюда к дороге, площадка. Вероятно, устроители решили, что именно по этой площадке и пойдут к буфетам гости, сворачивая с Петербургского шоссе, для чего каждому пришлось бы сделать ход шахматным конем.

Тут уже идти стало некуда: ни вперед, ни назад, ни вбок. Дальше ров становился только глубже, а по краям рва, наверху, стояли люди, и дела им не было до тех, кто оказался внизу.

Вскоре Вепрев почувствовал себя совсем плохо. Ему не хватало воздуха: в толпе не только совершенно нечем стало дышать, но и возможности делать вдохи оставалось всё меньше – так сильно его сжали, сжали и не выпускали. Из рва, в котором он оказался, Вепрев видел мачты с трехцветными флажками, и все они безжизненно висели – ветра не было. Страшно хотелось пить. Сердце билось с такой силой, что Вепрев боялся его разрыва. Потом сердце немного утихало и Вепрев мучился от страха ожидания нового приступа. И новый приступ приходил, и снова кончался ничем.

Теперь Вепреву уже хотелось кричать и молить, чтобы его отпустили, но кричать было некому, потому что не было на свете силы, способной ему помочь. А главное, Вепрев, несмотря на муки и страх, боялся обратить на себя внимание и оказаться смешным. Потому что соседи, если они и мучились так же, никак об этом знать не давали: либо они не мучились вовсе, либо страдали смиренно, как умиравшие своей смертью домашние животные.

Вскоре у Вепрева стало мутиться сознание. Снова и снова вспоминался скучнейший на свете человек – дядя Леонид. Почему? И вдруг, как будто в ответ на этот вопрос, память Вепрева начала выбрасывать всё новые мысли, и все они были на один образец.

Maman истово крестилась в церкви, но не верила в Христа, а верила в черную кошку и сглаз. Papa читал „Новое время“, верил в иудейский заговор и где угодно находил тому подтверждения, и о чем бы он ни завел речь, обязательно приходил к заговору. Брат отца верил в лекарство от всех болезней, спрятанное на Востоке, и все его рассказы тоже сходились клином на этой панацее. Все, совершенно все взрослые люди имели какого-нибудь „зайчика“ в голове. И только дети были умны по-настоящему, верили своим глазам и считали водку горькой! Да еще дядя не разделил общую веру в черную кошку, или заговор или панацею, но уверовал в раздвоение – и только эта его невинная вера всеми остальными безумцами признавалось безумием.

Личным же безумием самого Вепрева оказалась его влюбленность в Надежду Николаевну, – ненужная, вредная, настоящая болезнь. Да-да! О, постылая! Вепреву вспоминались картины недавнего, даже вчерашнего прошлого, и каждая изобличала безумие, безумие, безумие! И даже хуже того: повседневную пошлейшую глупость! Грааль!

Рядом с Вепревым зазвучал плебейский голос – сосед, прежде молчавший, начал ругаться. Он говорил горячо и самозабвенно. Он произносил слова из языка человеческих обломков – закрытые на семижды семьдесят замков слова, которыми божьи твари, покинутые Создателем, вызывают дьявола.

Многие из этих слов Вепрев слышал впервые в жизни, и всё же он узнавал их и понимал, и от этого Вепрева начала бить мелкая, мельчайшая дрожь, потому что ему страстно захотелось говорить такие же слова, явно сулившие спасение.

Рядом щелкнул выстрел и запахло порохом. Глаза Вепрева застилали слезы, но он увидел, что голова соседа-офицера поникла и из нее течет кровь. Вепрев попытался представить, как рука тянется к кобуре, но не смог. И он забыл про офицера.

Он был мокрым от своего и чужого пота, и в тех местах на его теле, где толпа уже оставила царапины и ссадины, начинало жечь, потому что с потом выходила соль. Она жгла его все сильнее и сильнее, так, будто толпа начала разогреваться на сковородке.

Рядом начали тихо выть, но этот вой оказался громче доносившегося сверху гула толпы. Вепрев прислушался, и оказалось, что воет он сам.

Сзади что-то крикнули, а потом его больно ударили по затылку. И Вепрев тоже ударил лбом по затылку человека, стоявшего впереди, потом – макушкой в висок соседа справа, а затем – соседа слева. И те тоже стали бить головами Вепрева и других соседей. Головы перестукивались как бильярдные шары, тот, кто еще мог выть, выл, другие теряли сознание, а третьи умирали.

И только плечистый усач, потевший в пальто и барашковой шапке, смотрел на людей с высоты своего роста или спасительного пригорка – ему толпа едва до груди доставала – и мрачно ждал, чем всё закончится.

* * *

Трудно было поверить, но у самой эстрады, где не осталось уже ни одной не растоптанной травинки, вырос ландыш. Бердяев согнулся, но до ландыша дотянуться не смог. Тогда он воровато оглянулся, присел на корточки и тут же встал, держа сорванный цветок тремя пальцами, как свечку в церкви.

– Милый… милый… – только и смог он прошептать, глядя на стебель с бледно-зелеными цветками. Несмотря на свою невзрачность, цветок даже на расстоянии вытянутой руки (вблизи Бердяев видел плохо) пах шибче откупоренной склянки с одеколонью, и уж конечно, куда как приятнее. Нет, не то слово – приятнее. В поле рокотала толпа, и с той стороны приходили валы омерзительного духа. А от ландыша пахло как в раю, где нет ни страдания, ни воздыханья, ни сводных ведомостей о поимке бродяг и их устройстве в работы.

Вдалеке, возле царского павильона полсотни городовых шли цепью, выгоняя народ с газонов.

Бердяев втянул запах ландыша ноздрями, почти потерявшими чувствительность от табаку, и зажмурился. Захотелось поплакать. Вот и он когда-то был таким же зеленым и нежным. Теленком пах. И впереди была вся жизнь земная и вера в жизнь вечную, а слезы свободно изливались по самым невинным поводам: нечаянная изюминка в булке, подзатыльник старшего брата, исповедь о кукише, показанном иконе Николая-угодника, который не отводил с Бердяева взгляд, на какую бы парту пустой классной комнаты тот ни сел для просмотра запретных французских карточек, истовое раскаянье… Прищуренные глаза Бердяева увлажнились. Комок в горле два раза прокатился к выходу и обратно, как глоток старки с лютого похмелья.

– Господин подполковник! – произнес за спиной Бердяева голос вестового.

– Чего тебе? – не оборачиваясь, прохрипел Бердяев.

– Их благородие капитан Львович вас видеть желают! У телефонной-с!

– Львович? Кто таков?

– Не могу знать, ваше благородие! Только велел сказать, что он сицилиста поймал!

Бердяев зашагал к трибунам. Это, должно быть, тот самый капитан из Ходынского лагеря, что своими хлопотами о порядке всех в пот вогнал. „Слава тебе, Господи, мы казаки!“ – вспомнилась Бердяеву дядькина присказка. Слава те, Господи, что не он обязан надзирать над этой толпой с ее дурацкими подарками.

Подполковник не ошибся. Когда он вошел в скудно освещенное единственной лампой помещение под трибунами, ему навстречу шагнул тот самый капитан, которого Бердяев сегодня уже видел издалека не раз – и всегда капитана окружали то солдаты, разбегавшиеся по его команде, то штатские, целая гурьба бестолковых, суетливых и донельзя липучих штатских. Ночью капитан уже приходил со своей свитой сюда же, в комнату с телефоном, и там громко кричал.

– Комендант Ходынского лагеря капитан Львович – представился он Бердяеву, приложив руку к фуражке.

Вблизи оказалось, что белки его глаз имеют красный, почти багровый цвет. Однако держался капитан бодро. Под лампой сидел и скалился привязанный к стулу замызганный плешивый мужичонка в армяке и холстинных штанах. Колени мужика украшали шелковые заплатки с бурбонскими лилиями.

– Начальник Московского охранного отделения Бердяев – привычной скороговоркой представился подполковник. Разглядывая мужика, он краем глаза все-таки видел и капитана, и с разочарованием отметил, что тот и не подумал каменеть или вытягиваться в струнку, как это обычно происходило в таких случаях с другими собеседниками. „Стреляный воробей“ – подумал Бердяев – „либо совесть чиста“.

– Вот, пойман нижними чинами под трибуной – кивнул Львович на мужичонку. – Говорит, хотел подать прошение на высочайшее имя.

– Что при нем нашли? – спросил Бердяев.

– Извольте – Львович протянул подполковнику коробок шведских спичек и листок бумаги.

Бердяев взял листок, вытянул руку и принялся шевелить губами:

– Тэ-экс… „и приблизить меня к Государю для всегдашнего говорения ему истинной правды…“

Львович конфузливо ухмыльнулся.

– Позвольте! Мне доложили, что он социалист! – вспылил Бердяев.

– Ну, это я велел сказать… На всякий случай. Кто его знает – развел руками Львович.

– Очччч хорошо! – прорычал Бердяев. – Правильно сделали. Ибо и вы, смею заметить, этого субъекта недооценили. Гляньте-ка на его штаны – Бердяев ткнул пальцем в заплатки на коленях мужика. – Тонкая работа! Не правда ли, господин социалист-бомбист-метальщик?! А?! Браво!

– Что вы имеете в виду? – спросил Львович.

– Это заплатки из московского дома графа Шувалова!

Капитан Львович зашелся сардоническим смехом. Бердяев подождал, а потом спросил:

– Что тут смешного? У графа пожар случился – Бердяев многозначительно пошумел коробком спичек. – Из дома гарнитур времен Людовика выбросили на помойку. С обивкой вместе. Вот и заплаточки от неё.

Деланно глупую рожу мужика на мгновение оживили испуг и мысль, но тут же она стала еще глупее.

– Я-то… Я-то думал, он графа обокрал! – давился смехом Львович. – Последние штаны… Ха-ха-ха!

– Не извольте забываться! – крикнул Бердяев. – Я понимаю, что вы с вечера на ногах, что устали… Но всему же есть мера… Право же.

Капитан Львович судорожно вздохнул, икнул и сказал:

– Не хотите ли вы сказать, что и дом графа тоже он поджег?

Подполковник Бердяев принялся бегать между стен трибуны. Всё ускоряя ход, он сбегал туда и сюда несколько раз, и вдруг бросился к мужичонке, занес кулак над его лысиной:

– А ну, гунявый, рассказывай! Всё как есть рассказывай, не тот тут и смерть тебе!

Мужик зажмурился, но не издал ни звука.

– Я, пожалуй, пойду – вздохнул Львович. – Извольте только дать расписку, что приняли от меня арестанта.

– Никаких расписок! – донесся из темноты низкий, хорошо поставленный голос. – А лишних попрошу удалиться! Вы свободны, господин капитан.

– С кем имею честь? – спросил Львович гулкую темноту.

Шаги в темноте становились всё громче – как если бы оттуда выходила статуя Командора. Наконец в свете лампы возник незнакомый Львовичу господин – высокий и статный, с залысинами на высоком лбу, без шляпы, но в отменном сюртуке от Шармера. И душа Бердяева ушла в пятки. Он почти не знал Командора, не знал его имени и должности. Он только видел, как тот сидел на банкете у московского генерал-губернатора – великого князя Сергия Александровича, и шептал ему что-то в ухо, запросто положив при этом руку на спинку великокняжеского стула.

– Николай Сергеич, распорядитесь! – бросил он Бердяеву, глядя Львовичу в глаза.

– Капитан, прошу вас, уйдите! – прошептал Бердяев. – Завтра пришлю вам вестового с распиской. Но сейчас прошу: уходите, уходите!

Капитан пожал плечами и вышел, на мгновение пустив в дверь гул толпы.

Но вот внутри опять стало тихо.

Командор обошел стул с мужиком, оглядел пленника с головы до ног, затем вопросительно взглянул на Бердяева.

– Пойман при попытке очернить начальство и возмутить толпу против государя – доложил Бердяев.

– Да? – снова поглядел Командор на мужика. – Ну что ж, пусть расскажет, как всё было.

Бердяев пнул мужика ногой:

– Слыхал, что барин говорит?

Мужик в ответ лишь щелкнул зубами и дерзко взглянул на Бердяева рыжими, с искоркой, глазами.

– Отлично – произнес Командор. – Инструмент готов?

Бердяев свирепо взглянул на вестового. Тот беспомощно развел руками.

Вдруг Бердяева осенило. Он бросился в телефонную комнату, чем-то там звякнул и вынес телефонный аппарат с болтавшимися изолированными проволоками. Глаза подполковника победно светились.

– О, матушка-провинция! – поморщился Командор. – Вы бы еще испанский сапог принесли!

– Прикажете?

– Большая деревня, как и было сказано – вздохнул Командор. – Ну что ж, попробуйте свой телефон для начала.

Глаза мужика беспокойно забегали.

– Что, Робеспьер? Несладко? – крикнул Бердяев. Он сунул аппарат в руки вестовому и приказал: – Крути!

Вестовой, сбив шапку на затылок, принялся крутить ручку. Бердяев поднес концы провода к уху мужика. Комната на мгновение озарилась вспышкой синеватого света. Вскрикнул вестовой. Запахло озоном.

– Ха-ха-ха – наконец-то подал голос мужик.

– Ну вот вы и убедились… – равнодушно произнес Командор. – Нет, батенька, эти способы лучше забудьте.

– Так не прикажете ль сапожок? – хрипло спросил Бердяев. – А может, щипчики? Особые, на угольках-с?

– Как вы скучны, право. Здесь гомеопатические дозы нужны. Разве не видно? Чем вы всю жизнь занимались, не понимаю…

– Какие, пардон, дозы? – переспросил Бердяев.

– Ну вот хотя бы… – поднял Командор глаза к потолку. Мгновение он подумал, а затем щелкнул пальцами: – Что, позвольте, у вас в кармане лежит?

– Платок – запустил Бердяев руку в карман кителя.

– А в платке что?

Бердяев покраснел и опустил глаза.

– Давайте, давайте – протянул руку Командор. – Тоже мне загадка: мужик на землю бросает, барин в карман кладет.

Бердяев протянул Командору сложенный вчетверо белый хлопчатый платок в синюю клетку, который он перед тем торопливо разгладил на колене.

– Ну вот, у великого князя такой же, а вы боялись. А в платке у нас что? – брезгливо отвернул Командор верхний слой ткани.

Внутри оказался стебелек с тремя цветками ландыша.

– Вы на верном пути, дружище, – похвалил Командор. – Говно с духами – оружие будущего. Окропи полицейского „Фиалкой“ номер пять – и он один толпу смутьянов разгонит. Посмотрите-ка на клиента.

Бердяев перевел взгляд на мужика. Того и впрямь как будто подменили. И куда только делся наглый взгляд рыжих, с искоркой глаз! Монументальной осанки тоже как не бывало – мужик съежился, насколько ему позволяли путы, а пальцы его рук, связанных за спиной, шевелились отчаянно, как лапки упавшего на спину жука. Доски под стулом скрипели.

– Запомните, подполковник, а еще лучше передайте заместителю помоложе: подручные средства – самые надежные. Булыжник там, бутылка… Средства специальные нынче дороги – горячо шептал Командор. Он явно входил в раж, шалел. – „Крейцерову сонату“ читали? Рекомендую. Для нашего брата – кладезь знаний. Гляньте: эк его перекосило! Эх, граммофончик бы сейчас, да Бетховена пластиночку…

Командор сделал паузу. Вдруг он бросился к мужику, наклонился и прокричал ему в лицо:

– Аппассионата!!!

– А-а-а-а!!! – взвыл мужик. – О, п'гоклятый!

– Ха-ха-ха! – разразился Командор. – Попал!

Он повернулся и Бердяеву и, не разгибаясь, заговорил как в горячечном бреду, выплевывая слова:

– Тут главное – верную точку найти! Я отроком с инфлюэнцей лежал, а гувернантка мне „Крейцерову сонату“ читала! О, как наслаждалась она моим возбуждением! О, муки плоти! Вот! Вот он, Дюрандаль! Пищаль моя заговоренная! Всё по Бонапарту: выбери время, найди слабейшее место, ударь в него со всех сил! Бей, бей, бей!

Упал вестовой, стоявший у входа.

– Убрать! – скомандовал Командор шепотом. – Вы слышите, подполковник? Убрать! И сами уходите, уходите, уходите! Во-он!!!

* * *

От духоты и тяжкого запаха все тянулись вверх, а чтобы превзойти соседа, вставали на цыпочки, и скоро на цыпочках уже стояли все, но выше не оказался никто. И все равно каждому казалось, что он стоит в яме. А Филе в придачу приходилось еще и плеваться волосами простоволосой бабы, стоявшей впереди.

Филя уже давно простился с жизнью. Он был щупловат, а давили прежде всего таких, но еще раньше – женщин и тех детей, которым не удалось выбраться наверх и уйти по головам в безопасное место. Если давили мужиков, то не москвичей, а крестьян, уже утомленных дорогой. Филю продолжали окружать мужики и бабы с приоткрытыми ртами и зрачками, закатившимися под верхние веки. Не то, чтобы специально люди друг друга давили, а просто так получалось. Казалось, сама земля дрожит, когда по толпе вдруг проходили волны. Люди колыхались как колосья на ветру, и тогда толпа кричала, а тот, кто начинал падать спиной и не успевал отступить назад – куда тут отступишь? – или хотя бы обернуться, падал обязательно, и, оказавшись под ногами толпы, больше не поднимался.

Поэтому, чтобы не упасть, надо было не наклоняться, а для этого людям приходилось беспрестанно ходить вместе с толпой. В какой-то момент силы у человека кончались, или человек спотыкался о кочку, либо попадал в яму из тех, что на поле так и не засыпали. Такие тоже падали и уже не поднимались, а остальные продолжали водить этот хоровод с мертвецами, и всё поле бурлило, и живые ругали друг друга, говоря, что соседи нарочно их не выпускают. Порой давка чуть ослабевала. Мертвецы и обморочные падали на землю, и когда толпа смыкалась вновь, они оказывались под ногами.

Иногда кто-то начинал петь: „Спаси, Господи, люди Твоя…“ Молитвенную песнь подхватывали, пели жадно и слитно, но вскоре замолкали: и слов никто не помнил, и дыхания не хватало.

Вскоре там, где зажало Филю, стало еще теснее. Филя смотрел на людей и будто видел самого себя, потому что у всех были синие лица, у всех были красные глаза, все жадно дышали, стонали, потели. Многих рвало – накануне все от мала до велика пили захваченную с собой водку. Тут людей из стороны в сторону уже не качало – толпа просто поднималась над землей, и Филя тоже поднимался над землей и летал по воздуху вместе со всеми – живыми и мертвыми. Некоторые из живых и мертвецы проваливались. Когда волна уходила дальше, толпа опускалась, и головы провалившихся больше наверху не показывалась, потому что толпа на таких вставала. Некоторое время над толпой еще виднелись невысокие бугры, – под ними топтали упавших, – но вскоре несчастные затихали, толпа выравнивалась и ждала следующей волны.

В одном из таких бугров оказался и Филя.

Незадолго перед тем рядом заплакал рыжий мужик.

– Тяжко? – сочувственно прохрипел ему кто-то. – Не бось. Скоро всем конец, либо всем воля. Ты об других подумай. Иной помирает нынче, а кто в остроге сидит, а кого и вовсе отпевать несут. Тоже несладко.

– Шапку потерял – плакал мужик. – А в шапке пятнадцать рублёв зашито было. Три года копили. Эй, отдай, кто взял!

– Эка ты… – ругнулся прежний голос, дыша в затылок Фили жареным луком. – Еще наживешь. А то царь тебе пожалует.

– Пожалует… – начал было пророчить рыжий.