Текст книги "Двенадцать обручей"

Автор книги: Юрий Андрухович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

И немного ниже: «У меня ненароком сочинилось что-то вроде афоризма: полицейское государство – это там, где полиция в равной мере всемогуща в отношении честных граждан и бессильна в отношении преступников».

Но и после таких признаний Карл-Йозеф Цумбруннен не перестал ездить в Украину. Не перестал, хотя правительства стран Европейского Союза уже не рекомендовали своим гражданам посещать ее. Но что эти правительства могли знать про открытые ветрам каменистые хребты, про цвет глины на стоптанных недельным переходом горных башмаках, что они знали про запахи – деревянных церквей, старых кладбищ, дождевых потоков? И уж тем паче ничего не могли они знать про пани Рому Вороныч, про то, как она курит в постели, или ищет в темноте дорогу в ванную, натыкаясь на стулья, или просто дышит рядом, или гасит весь свет, раздеваясь, ибо подобно всем женщинам ее возраста, уже начинает немного стыдиться собственного тела.

Поэтому Карл-Йозеф Цумбруннен даже и не собирался выполнять рекомендации западных правительств. Награда за такое постоянство в предпочтениях нашла его с решительной недвусмысленностью любого чуда: в прошлом году его разыскал один из ведущих редакторов гигантского престижного издательства, в равной мере специализирующегося на современном фотоискусстве, мультимедиях и документальной фотографии, и заказал ему альбом карпатских ландшафтов под условным названием «Родина мазохизма». Популярная в последние годы линия мазоховедческой и мазохоисследовательской культурологии должна была получить свое развитие в мертвой или, скорее, изнасилованной натуре уничтоженных пейзажей; редактора прежде всего интересовало совмещение изуродованной природы с индастриалом, а поскольку там, на Востоке, индастриал погибал также катастрофически, как и природа, тут уже шла речь о руинах в квадрате. «Понимаешь, – говорил редактор, – нас интересуют все эти поросшие терниями цистерны и трубы, берега отравленных рек, мертвые терриконы и так далее. Польша? Словакия? Румыния?» «Если для вас важен контекст Мазоха, то Украина», – с как можно более равнодушными интонациями в голосе ответил Карл-Йозеф, ведь, как все на свете стреляные воробьи, он помнил о необходимости продаться недешево. «О, так Мазох не из Польши? – дернул проколотой колечком бровью редактор. – Извиняюсь, мы в Дюссельдорфе иногда не слишком ориентируемся в ваших австрийских делах», – добавил он, почесывая свой огненно-фиолетовый ирокез. Сумма аванса позволила Карлу-Йозефу станцевать победный чардаш медведя ровно через час, уже посреди собственного, тесноватого для победных танцев жилища на Праттерштерне.

Таким образом, в следующем из своих писем того года Карл-Йозеф Цумбруннен имел некоторые основания написать: «Вся мировая таинственность состоит в нашем нежелании принимать вещи такими, какими они есть. Однако на самом деле существует только один порядок вещей. Поэтому мы так боимся будущего, боимся путешествий, детей, боимся перемен. Я не умею этому противиться, но изо всех сил делаю вид, что противлюсь».

2

Сейчас пришла пора явить их всех. В одной из читанных мною книг подобное место называется «Приход героев». Впрочем, не знаю, уж героев ли. И уж такой ли это приход.

Но для начала следует совершенно отчетливо, с высоты птичьего полета, увидеть железнодорожную станцийку в горах – из тех, что своими неоднократно и глупо изменявшимися фасадами все еще намекают на эпоху венского модерна. Кто-то рассказывал, будто бы Богумил Грабал в свое время говорил о том, что мог бы жить повсюду, где есть железнодорожные станции габсбургского дизайна. Следовательно, Богумил Грабал мог бы жить и тут.

В этой связи резко идем на снижение.

Таким образом, имеем покрытую старой, местами содранной черепицей крышу, невысокую башню с навеки остановившимися часами, в поржавевших механизмах которых завелось целое семейство кукушек, то бишь ворон, с коими, собственно, и рифмуется перрон, узкая, мощенная выщербленной желтоватой плиткой полоса с несколькими нефункциональными фонарями, некогда газовыми. Еще должен быть треснутый витраж с насыщенно-синими декадентскими ирисами и первыми весенними мухами на ирисовых удлиненных листьях, зал ожидания с двумя-тремя расписанными ножом и битым стеклом деревянными скамейками (ДМБ-84, ПТУ-18, Алёна Пiзда, Мурманск-95, САÏД КАЗЁЛ IПОЦ, Анжела + Помiдор = LOVE), черная чугунная печь на случай зимней снеговой, блокады, лаконичное расписание движения поездов, точнее, поезда, ибо он один, над большей частью закрытым окошечком кассы. Окошко открывается дважды в сутки – в семь пятнадцать вечера и в четыре ноль три утра, когда, побрякивая, опять же, наверно, еще габсбургско-грабаловскими ключами, от хаты на соседней горе спускается низенькая худощавая женщина в платке и – в эту пору года – галошах. Она приходит, чтобы продавать свои старинные билеты, эти коричневые твердо-картонные маленькие прямоугольники, пропуски в какое-то околовокзальное детство. Хотя билетов у нее почти никто не покупает.

Что еще? Да, конечно: рельефные серп и молот над дверью с перрона в зал ожидания и какая-нибудь полусорванная реклама «Слухайся своєï спраги»^[10].

Поезд ходит только один, вечерний, где-то в семь тридцать три, он должен прибывать, как здесь говорят, снизу — то есть с равнины. Его остановка согласно расписания должна длиться две минуты, но обычно длится дольше в связи с тем, что за это время из него должны выгрузить от пяти до семи лотков хлеба. В конце апреля – а мы попали сюда как раз в эту пору – в полвосьмого вечера еще светло, но поезд прибудет, только когда основательно стемнеет. Дело в том, что женщине в окошечке не так давно сообщили по телефону о его почти двухчасовой задержке, поскольку на перегоне между станциями Дупа Средняя и Дупа Верхняя на путях лежала корова (черный как смола смольный эбонитовый аппарат, а также далекая от совершенства дикция диспетчера все же оставляет сомнения, а впрямь ли корова (колода? колонна? корона?). Это, впрочем, не имеет значения, важен сам факт двухчасового опоздания поезда. Из него следует, что женщина может снова запереть кассу и вернуться к домашним обязанностям на соседней, пока что не-ягодной горе, а возница в кроличьей шапке и турецком свитере – отпустить гнедого Здохляка в свежую пристанционную траву, а сам залечь на расписанной скамье в ожидании ежедневных пяти лотков хлеба (рыбы не будет).

Проходит еще с четверть часа почти абсолютной тишины, и со стороны шоссе возникает рев автомобиля, который, неистово подпрыгивая на выбоинах и камнях последнего перед станцией незаасфальтированного участка, в конце концов, кинематографически тормозит на крохотной площади перед главным входом. Это какой-то джипоид или что-то вроде минивена, что-то японское, американское, сингапурское, эдакое сафари, вестерн, экшн и фикшн, словом, машина марки иномарка, но при этом, судя по реву, не исключено, что с КрАЗовским военным двигателем. Выбегает водитель (большие уши, мощный затылок, черная кожа – нет, не негр, а куртка!), стремительно проносится сквозь зал ожидания, ногой распахивает двери на перрон, озирает всю окружающую большую пустоту, бьет ногой в фонарный столб, словно тот поистине висельный, сгоряча плюет, снимает с пояса мобильник, но, прежде чем набрать номер, замечает неподалеку от перрона распряженную подводу, а там и пущенного на вольную пастьбу Здохляка, и тут же довольно разумно соображает метнуться снова в зал. Там, очевидно, у него происходят переговоры с бесцеремонно растолканным возницей, после чего он, явно успокоившись, уже неспешно сваливает на перрон, где приседает на корточки и закуривает. Или, все-таки набирая телефонный номер, возвращается к джипоиду. Или включает в кабине музыку (вопрос нашим радиослушателям: какую музыку он может, курва, слушать?) и откидывает назад спинку сиденья, или закрывает глаза.

Так проходит еще два часа, в течение которых мы имеем возможность заняться собственными делами.

Теперь уж и вправду он – приход или, лучше сказать, приезд героев. Это происходит ближе к десяти: прорезаемая прожектором локомотива станционная тьма, замедляющийся стук колес, визг и скрежет, и тяжкое содрогание вагонов, да. Не будем следить за тем, как выгружается хлеб и как опухший со сна ездовой со словами «щяслево, Маша!» напоследок хлопает по бесформенной заднице вагонную тетку с химическим карандашом и накладной в руке, накладную вагонную тетку.

Для нас куда важнее обратить внимание на выход героев из поезда. При этом запомним, что их целых восемь: из одного вагона их появляется четверо, из другого – трое, еще из одного – один. Половое соотношение в первом случае составляет два к двум, во втором – один к двум, в третьем – один к нулю, таким образом, имеем четыре персоны сильного и столько же – прекрасного пола. Все они (а не только некая одна), спотыкаясь в темноте о рельсы и шпалы, все-таки достигают узкого перрона, после чего поезд дает, например, гудок и отправляется дальше, и они остаются одни среди гор, темноты на крохотной станции где-то между Галичиной и Трансильванией, но уж никак не Пенсильванией. Они несколько растерянны и не все между собой знакомы, но определенно уже подозревают, что стоило бы друг с другом заговорить, ибо всех их созвали в эту ночь с какой-то единой великой целью, раз и на всю жизнь, и эта ночь настанет, и она изменит их жизни, ибо только этой ночью с каждым из них произойдет что-то – о нет, прошу прощения, это из меня вдруг поперли «Рекреации»^[11], таким образом, пишем еще раз и сначала: ибо всех их привезли в одно и то же место.

Заминку с налаживанием отношений ликвидирует появление чернокожего водителя, и вся компания той же цепочкой по одному, в той же последовательности следует за ним через зал ожидания на пристанционную площадь, где начинает беспорядочно и взволнованно, бестолково толкаясь и наступая друг другу на пятки, упаковываться в чуть ли не бронированный джипоид, на котором за время нашего отсутствия появился щит с надписью «Благотворительная Программа ГЕРОИ БИЗНЕСА – ГЕРОЯМ КУЛЬТУРЫ», хотя они его и не видят в темноте, но для нас это важно, поскольку мы находим подтверждение тому, что они все-таки герои и это таки приход.

Наконец они рассаживаются по местам, и гипотетический «форд-аэростар», нещадно взревев всем своим КрАЗовским или даже квазиКрАЗовским мотором, двигает вперед, точнее, прочь от станции, не минуя ни единой из возможных выбоин понеже того камня. Неизвестно отчего – то ли из-за непривычной обстановки, то ли из-за темени в салоне, то ли из-за водителя с большими ушами, то ли из-за его, курва, музыки – все надолго и неловко замолкают, что позволяет мне сделать паузу и придумать для всех них какой-нибудь способ транспортировки поинтересней.

Безусловно, я на сто процентов соглашаюсь с проницательным упреком в том, что в, по меньшей мере, двух третьих из предыдущих моих романов героев куда-то привозят. В прежних случаях мне уже удавалось заказывать для них поезда, автобус марки «Икарус», знаково-символический «крайслер империал», а также – верх фантазмов! – инфернальную и полу-летучую капсулу «мантикоры», сдизайнированную чуть ли не в подземных конструкторских бюро Вельзевула и испытанную на залитых огнем полигонах под градом камней, серы и нечистот.

Таким образом, я еще оставляю за собой возможность корабля, пусть он плывет куда-нибудь за океан, только не здесь и не сейчас.

Поскольку сейчас водитель столь невразумительно описанного мною джипоида, не проревев и десяти километров по ночному шоссе между опасно нависающими слева каменистыми склонами и Речкой справа внизу, без предупреждения сворачивает аккурат направо вниз (героев подкидывает, чисто трупы в мешках) и, безоглядно преодолев упомянутую уже Речку поперек ее течения, выскакивает на раскисшую лесную дорогу, по которой несется все агрессивней (а что ему остается?), рассекая вышеописанным щитом на крыше всяческие лесные ветви и сучья, а фарами прочесывая сомнительный путь на несколько сотен метров впереди. И все же эта езда в незнаемое не может длиться вечно – поскольку я уже нашел способ, точнее средство – да пусть это будет вертолет!

И теперь уже авто тормозит на какой-то лунной (то есть залитой вылезшей из-за тучки далекой луной, то есть лунным анемичным светом) анемоновой поляне, а там и вправду в нетерпеливом ожидании исступленно трясется заведенный геликоптер, великан-тяжеловоз, боевой ветеран, самым непосредственным образом исторически причастный к десанту, штурмовым операциям с воздуха, к карательной авиации, национальной безопасности и обороне, государственным переворотам, уничтожению собственных военнопленных и защите окружающей среды. Итак, офицерского покроя пилот в наушниках помогает с багажом, в то время как водитель перепоручает ему всех восьмерых согласно списка и даже не тявкнув какого-никакого «доброй ночи», рвет с места в своем «КрАЗ-аэростаре», разбрасывая во все стороны комья грязи из-под разгоряченных шин.

И вот наконец они возносятся вверх, вибрируя задами, прикипают к жестким солдатским сиденьям и думают о таких вещах, как парашюты, пропеллеры, пелерины, пачки пакетов для п(б)левания и о многом еще на «п»…

Внутри вертолета тоже не очень-то поговоришь, а общая ситуация делается еще глупее потому, что они неосмотрительно расселись друг против друга (четверо против четверых) и теперь им остается глядеть вбок, вниз или вертеть головами, изображая заинтересованность непритязательным интерьером.

Артур Пепа, литератор из Львова, нашел премудрый выход, вспомнив о купленных им еще в поезде у какого-то дефективного типа газетах, одна из них узкорегиональная («Ексцес»), одна узкопартийная («Шлях Арiïв») и одна русскоязычная («Все Цвета Радуги»). Последняя оказывается газетой для геев и лесбиянок, поэтому, просмотрев фотоснимки, Пепа вздыхает и откладывает ее подальше, сосредоточиваясь вниманием на первых двух, сдуру уже прочитанных в поезде. Вследствие этого теперь он вынужден уже не столько читать, сколько делать вид, будто читает. Вот он в сотый раз скользит взором по традиционно крикливым заголовкам «Эксцесса» (ПОЖАРНИКИ КАК ВСЕГДА НЕ УСПЕЛИ! БЕНЗИН ЕЩЕ ПОДОРОЖАЕТ, ЗАТО ГРИВНЯ ПОЕДЕТ ВНИЗ! СЕМНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ВНУЧКА ЗАКОЛОЛА ШПРИЦОМ ВЕТЕРАНА ВОЙНЫ И ТРУДА! САМОГОННАЯ ТРАГЕДИЯ НИЧЕМУ НЕ НАУЧИЛА! ПРИШЕЛЬЦЫ ЗАБРАЛИ В КОСМОС НЕ ТОЛЬКО СЕМЬЮ БАРАНЮКОВ!), отмечает про себя, что из всего этого складывается недурственное стихотворение, перелистывает страницу «Культура» с необъятным интервью какого-то лауреата Шевченковской премии^[12] «Я ВСЕГДА ГОВОРИЛ НАРОДУ ТОЛЬКО ПРАВДУ» и в конце концов возвращается к полустраничной рекламе, которая кажется ему действительно остроумной:

                    Вот так йогурт!

                      Йога-йогурт!

Фирма «ЙОГ» – карпатский ЙОГУРТ-ГУРУ!

Потом он берется за «Путь Ариев», какое-то время изучает не совсем понятное мотто «Сила Нации – в Ее Грядущем!» и, пробежав равнодушным взглядом по симптоматичным заголовкам «Национально-освободительная революция против преступного режима неизбежна» и «Ветераны УПА Чертопольщины поддерживают действующего Президента», погружается в неспешное дочитывание помещенной на предпоследней странице статьи «Что должна знать каждая Украинка, чтобы не забеременеть вопреки желанию» – как раз от слов «Копуляции в период месячного цикла ни в коем случае не являются стопроцентной гарантией относительно…» – и дальше по тексту.

Справа от него сидит Коля, теперь уже восемнадцатилетняя девушка в такой короткой юбчонке, что хочется спросить, какими прокладками она пользуется. Ее полное имя (хотя она его и ненавидит) – Коломея. Она считается дочерью Артура Пепы, но на самом деле она его падчерица. Она уже успела немного пострелять глазками в направлении какого-то рыжего и волосатого гоблина (это она так о нем подумала) напротив, несколько раз, как в фильмах, эротично облизнуть губы кончиком языка и также несколько раз перезакинуть ногу на ногу. Гоблин оказался не только рыжим и волосатым, но и, словно дева, стыдливым, поэтому всякий раз то опускал, то отводил глаза, пока тоже не упрятал взгляд в какую-то книжку с рисунками, вследствие чего Коля угомонилась и теперь позевывает.

Справа от нее сидит пани Рома Вороныч, ее мама, интересная женщина в том возрасте, который определяют как пребывание по лучшую сторону сорокалетия. Пани Рома, жена Артура Пепы, чувствует себя несколько нехорошо – ей никогда не нравилось летать, даже в те времена, когда «Аэрофлот» переживал свой расцвет, а похожие на Надю Курченко стюардессы неустанно подавали покорным пассажирам мятные конфетки и минеральную воду. В те времена ей было даже меньше, чем сейчас Коле (да что там – Коля уже взрослая девушка!), и она летала с родителями в Киев, Симферополь и Ленинград. Отчего ей сейчас это вспоминается, она не знает, возможно, напомнила о себе загнанная в подсознание психологическая травма от разбитого на трапе какого-то из тех самолетов колена. Пани Рома иногда работает переводчицей на всяческих постфрейдовских конференциях общества «Дунайский клуб», таким образом, она кое-что знает об этих вещах. Но сейчас ее тошнит.

Последний в этом ряду – гражданин Австрийской Республики Карл-Йозеф Цумбруннен, на вид он немного моложе Артура Пепы, хотя по паспортным данным наоборот. Карл-Йозеф, верно, единственный в компании, кто вполне доволен ситуацией, когда почти невозможно беседовать. Он ужасно плохо понимает украинский язык, чуть лучше у него с русским, но говорить он фактически не может ни на одном из них. Поэтому в незнакомом или полузнакомом обществе он предпочитает молчать. Он владеет другим языком, точнее, другим органом речи – своей фотокамерой, которую он и сейчас не отпускает от себя, любовно уложив на колени. К тому же у него ужасно потеют очки и он почти не способен видеть людей, сидящих напротив.

А напротив сидят две совершенно одинаковые девахи, то бишь девчонки или, лучше сказать, тёлки. Да, я сказал одинаковые, хотя одна из них крашеная брюнетка, а вторая – такая же блондинка. Нет, их одинаковость – совсем не та, что у близнецов, они на самом деле разные, но все же одинаковые. Эта одинаковость из тех, что делает практически неразличимыми всех на свете поп-звезд, сучек, моделек, старшеклассниц, пэтэушниц, словом, всех наших современниц, ибо ее, эту одинаковость, для всех них сотворило телевидение, журнальные обложки и наш советский образ жизни. Зовут их Лиля и Марлена (только не подумайте, что Лада и Марена), хотя на самом деле Светка и Марина. Сейчас (но разве только сейчас?) они одинаково ни о чем не думают – с той, правда, разницей, что если у Лили внутри полная тишина, приваленная снаружи ревом двигателя, то у Марлены все же крутится где-то в подкорке ветер с моря дул, ветер с моря дул, ветер с моря дул.

Слева от них пребывает уже упоминавшийся нами рыжий волосатый дядька с нескрываемо артистической внешностью (грубый свитер, принадлежавший до того известной авангардной актрисе немецкого молодежного театра, сорочка, ношенная курдским борцом за государственность собственного народа и одновременно студентом Львовского университета, абсурдные штаны вроде бы мальтийского происхождения, сережка в ухе – дальше вы все знаете), итак, это наращивающий популярность (но где и среди кого?) клипмейкер и теледизайнер, зовут которого то ли Ярема, то ли Яромир (не разберешь, поскольку он всегда представляется Ярчиком), а фамилия – Волшебник, что дает основания всему тусону называть его Волшебнером, в то время как нетусону, подозревая, что на самом деле он Волшебник, – внимательно приглядываться к форме его носа и слегка навыкате глаз. Их он решительно и, как ему самому кажется, пренебрежительно отвел в сторону от по-дурацки откровенных заигрываний худющей, словно велосипед, макращёлки напротив и, следуя примеру знакомого по газетным фоткам писателя рядом с нею (как его там – Биба, Буба?), углубился в цветную иеговистскую брошюру «Сделай Себя Достойным Спасения», купленную в том же поезде у того же дефективного типа. А вообще-то он будет снимать клип. Это будет клип с Лилей и Марленой.

И наконец, еще один, заключительный объект – довольно приземистый и весьма упитанный сударь, именно так, сударь – один из тех, что словно созданы под это определение. Выразительно академическая полнота и благородная округлость фигуры указывают на принадлежность к профессорско-преподавательской людской породе, но не в профанированном так называемой высшей школой варианте ограниченного карьериста-цербера, погонщика студентов и – чего уж там? – безнадежного взяточника, а того классического – венско-варшавский стиль – профессора в третьем поколении, знатока мертвых языков и межвоенных анекдотов, связанного скорей всего с каким-нибудь католическим учебным заведением или тайным научным обществом. Это профессор Доктор (бывают и такие фамилии в Галичине!), исследователь алхимии слова, антонычевед, хотя сам он утверждает, что скорее антонычеанец. С доброжелательно-сердечной улыбочкой на узких старческих губах он то и дело вглядывается в кого-нибудь из присутствующих, словно выискивает среди них физиономически самого подходящего слушателя (слушательницу?) для уже готовой слететь с его уст блестящей вступительной лекции с лирическими отступлениями и интонационными перепадами: «Фигура Богдана-Игоря Антоныча (1909–1937), поэта, критика и эссеиста, переводчика, многообещающего прозаика, несомненно, является одной из ключевых в украинской литературе нового времени. Появление Антоныча в начале тридцатых годов в самом средоточии украинской литературной жизни было настолько же желанным, насколько и неожиданным. По удивительным и никогда не прогнозировавшимся сплетениям личной судьбы, исторических обстоятельств и связанной с последними аберрацией общественного восприятия, Антоныч может считаться поэтом, надолго вычеркивавшимся из нашей памяти. В то же время его прижизненная ситуация была скорее благоприятной. В 1928 году разносторонне одаренный юноша, выходец из лемковской^[13] глуши, где он родился и провел детство в семье священника, переезжает во Львов – бесспорный общественный и духовный центр Галичины – и поступает там в университет. Практически сразу же обращает на себя внимание преподавателей и товарищей по учебе, демонстрируя недюжинные способности и высокое трудолюбие. Уже в студенческие годы дебютирует в периодических изданиях как литератор, более того – в двадцатидвухлетнем возрасте становится автором собственного оригинального сборника стихотворений „Привiтання життя“ (1931). По окончании университета (1933, философский факультет, отделение славянской филологии) получает сразу несколько связанных с успехами в учебе предложений, среди которых – стажировка за государственный счет в болгарской столице. Но Антоныч выбирает стезю вольного литератора. Вольного – во всех аспектах этого непростого понятия. Ибо стоит нам только упомянуть имя Богдана-Игоря Антоныча, как мы с неизбежностью чувствуем властное и очаровывающее вторжение тайны, загадки, мистерии. Прожив менее двадцати восьми лет, поэт отошел в лучший из миров, оставив нам множество вопросов, или – так, кажется, будет точнее – ощущение насыщенного чуть ли не субтропическими испарениями простора для предположений и домыслов. Украинское литературоведение относительно мало внимания уделило проблеме Антоныча и его инаковости или, скажем, Антоныча как иного, сконцентрировав усилия как раз на противоположном. Далее я попытаюсь обнажить эту инаковость хотя бы частично, ограничив ее понятием экзотического, и доказать присутствие в этом экзотическом самого Антоныча».

Но далее обнажать инаковость Антоныча профессору не удается, потому что непредвиденный полет заканчивается – сколько это длилось, четверть часа? – словом, вертолет садится, высота одна тысяча восемьсот семьдесят шесть, переход субальпийской зоны в альпийскую, альпийской в тибетскую, а тибетской в гималайскую, и потому – можжевельник и жереп^[14], и изъеденные ветром камни, поскольку ветер тут всегда и отовсюду, и месяц снова прячется за рваную летучую тучу, а потом выскакивает из-за нее, чтобы тут же снова спрятаться за следующую, и надо это видеть: проваливаясь в посеревший и твердый на ощупь снег, они цепочкой тянутся склоном полонины вверх, глотая ветер вкупе с неверными лунными отблесками, в сопровождении офицерского покроя пилота навстречу электрическим всполохам и захлебыванию псов.

Вы слышали, как лают бультерьеры? Я слышал, как лают ротвейлеры, иногда питбули. Но я не уверен, лают ли бультерьеры вообще. Рычание – да, это их, но лай? И вообще – зачем мне там бультерьеры, зачем эти намеки, эти стереотипы? Никаких собак там не было, в том числе и карпатских пастушеских. А значит – и захлебывания не было никакого.

Но были электрические всполохи, световые сигналы – шо йо, то йо. Был высокогорный пансионат, куда наконец притарабанили все восьмеро так называемых героев и где они в нерешительности ожидают посреди залитой теплым светом веранды. А если не веранды? Если гостиной или, например, каминного зала с оленьими рогами и головами вепрей на стенах? Да, как бы мне не забыть о невиданных размеров, чуть ли не во весь пол, медвежьей шкуре?

И как мне наконец явить девятого, Варцабыча? Может, в виде огромной визитной карточки, карточки-бигборда, на которой уже со ста метров ясно прочитывается

Pan VARTSABYCH, Ylko, Jr., Owner,

а на обороте

ВАРЦАБИЧ Илько Илькович, Власник?^[15]

Пусть на карточке этой

оживет все родное до боли:

та же нефть, и валюта,

и кровь, и, как рифма, – любовь?

И тогда предстанет все как есть, целая империя со всеми ее составляющими и факторами: сеть бензозаправок, сеть пансионатов и лесных заимок, сеть обменных пунктов «Маржина», фирма «Гурт» с ее экологически-йоговскими йогуртами, спиртовая фирма «Чемергес»^[16] с ее бальзамами вечной молодости, экстрактами вечной радости и зубными эликсирами, две-три зверофермы с временно живой пушниной, два десятка базаров, вещевых и продуктовых, все под крышей, то есть крытые, еще одна ферма, но со страусами, далее уже мелочи – какие-то колыбы^[17], шашлычные, вареничные, бильярдные, общественные туалеты, киоски с прошлогодним трансильванским пивом и сникерсами, а также спонсорство конкурсов красоты и ночных клубов по интересам, розничная торговля в пригородных поездах, разбой на дорогах, сеть нищих в трех райцентрах, бывшие цехи – мебельный и озокеритный, ныне упаковочные, три с половиной километра глухого железнодорожного ответвления, немножко газопровода, подземные хранилища газа, ракетные шахты, грибные и ягодные участки леса, речной камень, свалка автомобильных останков…

(Но все это лишь так, для камуфляжа, ибо на самом деле следует помнить о свободной экономической зоне и игре без правил, а значит, о бесконечных караванах каких-то нигде не зарегистрированных TIR-ов, а также о ночных лесовозах и цементовозах, о безустанном гуле запломбированных эшелонов, о метафизических локомотивных гудках на приграничных товарных полустанках, о красных и зеленых глазах семафоров, о вечном беспокойстве и транзите в одном направлении – на юго-запад, на Трансильванию, ибо мы, хотя и пребываем почти в центре Европы, однако все у нас отчего-то упирается исключительно в Трансильванию, отовсюду нам светит только она, Трансильвания, ну разве что иногда догнивающая Варшава, а так преимущественно Трансильвания – и на этом стоп, но он, Варцабыч Ылько, Собственник, уже давно сумел преодолеть последствия такой географической безысходности и достичь финансово иных, более сказочных, территорий – и Кексгольма, и Гельголанда, и Страшных Соломоновых островов. Хотя лично я не верю в тех нелегальных бангладешцев, десяток-другой которых задохнулись под свеженастеленным полом рефрижератора, это уж злые языки клевещут.)

Ну все, ни слова больше.

(Хотя можно еще заикнуться о совершенно ином, удивительно-эзотерическом бизнесе: о цвете папоротника, собирании обломков метеоритов, отлавливании привидений и отмывании крови со старинных драгоценностей. Ведь существуют две равноправных версии молниеносного восхождения Ылька на имущественные и финансовые вершины. В соответствии с одной он, тогда еще грязь из-под ногтей, вовремя сыграл на инфляции и, вложив свои первые пятьдесят сребреников в дребезжащую пакистанскую стереосистему, открыл платную дискотеку в Чертополе. В соответствии с другой он, генеалогически единственный непосредственный потомок влиятельного опрышковского^[18] рода, сподобился посвящения в тайну местонахождения крупнейшего в Восточных Карпатах клада, из которого и черпает полными пригоршнями, не отказывая себе и своей стране ни в чем.)

Ну и как же мне теперь явить его, после всего сказанного, как он должен наконец выйти к своим гостям – этот жлоб, рагуль, бультерьер, мордоворот, жужик, весь в цепурах и телефонах? С его толстыми короткими пальцами, с лысою балдою, кожаным затылком и немеряным, задом? И что, пусть мелет всякие глупости типа приветствия, пусть несет всяческую мениппову трахомудию, а то еще лучше: пусть прочтет все это с бумажки, смешно спотыкаясь на знаках и буквах – про героев бизнеса, героев культуры, барабаны Страдивари, фуё-муё, пусть перейдет со всеми на ты, пусть фамильярно назовет всех мужиков (с довоенным профессором Доктором вкупе) братанами, а всех пацанок, просто никак, ну чиста ваще, не называет? Но тогда это не он, это не мой герой.

Или, может быть, пусть прикинется мажором и комсюком, общественно активным и вечно моложавым, с волосами на пробор и сбитым набекрень галстуком, пусть ослепит всех своим провинциальным лоском, пусть замусорит эфир нестерпимыми для нормального человеческого уха формулировками типа многоуважаемые деятели культуры, дорогие друзья, в эту непростую для нашей молодой государственности экономическую минуту… мы, отечественные предприниматели-товаропроизводители… согреем вас теплом заботы… карпатского гостеприимства… сибирского долголетия… творческого подъема… припадите к истокам… счастья и радости… фуё-муё… ванна и туалет… завтраки и обеды… многая лета?..

Но и это не он, прошу прощения.

А между тем следовало бы пойти от противного – и пусть он окажется каким-то бледным до прозрачности болезненным подростком, очкариком с комплексами школьного отличника-вундеркинда, злым компьютерным гением, виртуозом-хакером, астматиком в инвалидном кресле-каталке, забрызганным зеленой слюной маньяком-изобретателем или злым цирковым лилипутом с бородой по колено! Или пусть окажется женщиной, дамой, шлюхой, ведьмой, престарелой крючконосой курвой, способной превращаться в чудесно-обольстительную панночку, а та в волчицу, ворону, змею, мечту?