Текст книги "Двенадцать обручей"

Автор книги: Юрий Андрухович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

«Корчма „Луна“, – отвечает кто-то чужой из тела Артура. – Это такой пансионат. На Дзындзуле. Меня туда пригласили, и я там живу. Уже несколько дней. Что-то вроде конференции». Но тут же до Артура доходит, что тот чужой в его теле своими ответами его подставил, дурень, ибо на вопрос «какая конференция, тема, о чем, какого характера?» ему сообщить совершенно нечего – а и правда, как все это называлось, что там, черт побери, было в том приглашении? Голова Первого принимает к сведению его неадекватность («странная у вас конференция! сами даже не знаете, чем вы там занимаетесь!»); и разумеется, он не останавливается на достигнутом: «Кто еще пребывает с вами на Дзындзуле?» Артур медленно перечисляет, хотя ему постоянно кого-то не хватает, он в четвертый раз начинает сначала, приберегая Рому на самый конец, но они – и Первый, и Второй (этот как раз выскакивает у Артура из-за спины) дружно уцепились за австрийца: «Кто этот фотограф? Как давно вы знакомы?», а потом – уж вовсе внезапно – «Почему у вас голова забинтована?». Артур (или тот, чужой?) говорит что-то про поединок на мечах – и звучит это как последняя беспомощная чушь. «На мечах? – слышит Артур откуда-то от двери. – Вы собирались убить его мечом?» Ах, ну да, это вернулся Третий – и не просто, а с какой-то бумажкой – «Да нет, это было в шутку, мы, так сказать, дурачились – фехтовали на мечах» – с грехом пополам выдавливает из себя абсолютно несуразную отмазку Артур, на что Первый, вчитавшись в принесенную только что бумагу, возражает: «Такие уважаемые, широко известные люди – и дурачиться? Прибыли на конференцию, а сами – за мечи и фехтовать?» «Это была пьяная затея», – окончательно проваливает дело чужак в Артуре. «Вы много пьете? – ловит его на слове Первый. – Это вы некогда подписали вот это письмо?»

Почему письмо, какое еще письмо, не понимает Артур, отгоняя от себя мысль о неотвратимости симптомов – давление в груди слева, сумасшедший гон сердечной мышцы, нарастающее беспокойство («слышишь, Ты, не сейчас, не сейчас, не сейчас, прошу!»), ах да, письмо, открытое письмо в связи с убийством того газетного проныры, вряд ли удастся тут и теперь пояснить им все как следует, к примеру, что есть такая форма ненасильственного реагирования на угрожающие общественные тенденции, тьфу, как гадко сформулировано – нет, это не то, просто было страшно, как это Ничто позволяет себе с нами играть, забирая в ночь лучших людей и размазывая их вдоль железнодорожного полотна, «да, я подписывал» – ясно, что теперь все пойдет не на жизнь, а на смерть, вот только бы не уссаться, когда потеряю сознание! Они ведь только этого и ждут – может, им для сведения счетов будет достаточно, чтобы я тут перед ними уссался?! Ради такой цели они ни перед чем не остановятся – вот, снова перебивая друг друга лаем, Второй и Третий атакуют с противоположных сторон: «А он, между прочим, а этот самый фотограф, а он, чтоб вы знали, а он промышленные объекты, ясно? И военные тоже, ясно? Шпионаж, ясно? Агентурные данные – вот так!»

Первый заглянул ему прямо в глаза (и снова так близко-близко, чем он, к чертям, бреется?): «Вам плохо? Почему вы побледнели? У вас похмельный синдром? Где выбыли позавчера ночью? Почему оказали сопротивление при задержании?» – ну что вам на это на все ответить, у вас так много вопросов, а я тут один, вот если бы нас тут пару сотен – всех, которые подписывают открытые письма! «Мне надо где-то полежать, – Артур (или чужой вместо него?) еле шевелил языком, – дайте мне четверть часа, это обычно проходит, скоро отпустит, я отвечу на все ваши вопросы, но не так, не сразу. Мне нужно подышать свежим воздухом». Он уже не был уверен, произнес ли хоть половину из всего этого или только пытался произнести – внутренние шумы мешали ему расслышать собственные слова. Вот только ни в коем случае не говорить о ссанье – они обязательно за это ухватятся и тогда уж и вправду никуда не выпустят.

«Вы сможете идти?» – спросил какой-то из них сбоку и издалека. «Да», – Артур облизнул губы и поднялся с табурета. «Может, вывести вас под руку?» – другой голос, тоже сбоку, но вблизи. «Я сам», – махнул он рукой и тут же увидел сам себя, как он на улице ложится навзничь в этот размокший снег, где-то там, посреди двора, затылком в грязное, тающее месиво, во все на свете весенние ручейки, рядом с защитного цвета забором и пустой сторожевой вышкой, что так вся и скрипит, пошатываясь на цырлах под удушливо-тугим ветром – на этой вымершей территории бывшей местечковой гауптвахты, куда его притарабанили несколько часов назад. (На самом деле не минуло еще и часа, но мы-то помним, каким был для него ужасно долгим этот день.) Да, лечь в этот самый снег и уснуть, пока снег не растаял окончательно.

Теперь он плелся по коридору, такому же ободранному и сырому, с такими же водяными потоками и разводами на стенах, с той же грибковой вонью; они удерживали его в центре своего треугольника, и значит, надежды на шаг влево, шаг вправо были тут же похоронены – они все равно не дали бы ему выдернуться ни вправо, ни влево. Хотя там и встречались какие-то двери – металлические, с зарешеченными окошками, трое или даже четверо дверей по обеим сторонам – все свидетельствовало о вечной наследственности, в этих камерах не одному из наших раздавили яйца, потому что не только же гауптвахта, да что там гауптвахта, да откуда бы ей взяться так просто в поздние ракетные времена – нет, тут пахло еще сороковыми, тут убивали пулей в затылок, причем это могло считаться проявлением высшего милосердия после всех предыдущих циклов с колючей проволокой, раскаленными гвоздями и башмаками, полными крови. И это тоже – короткий курс истории приспособленных помещений карпатского края, еще один недожитый роман.

Артур Пепа, насколько мог, нацеливался на другую дверь – входную, за нею уже угадывался двор и ветер, но там торчал один из ментов, тот, что с калашником, или другой, но так же точно с калашником, он курил на пороге, но, как только увидел в коридоре все гражданское руководство вкупе с подозреваемым, выкинул окурок на ветер, хряснул дверью и деловито зазвенел ключами («налево, налево» – пробился в ухо Артуру кто-то из задних и оттер его от входной двери, направляя в другой коридор). Дежурный мент пошел впереди них, бестолково и долго скрежетал ключом в какой-то еще двери, наконец замок поддался – и они чуть ли не втолкнули Артура в относительно сухую комнату, где на двух сдвинутых вместе нелепых письменных столах лежало укрытое до пояса кусками старой мешковины тело Карла-Йозефа Цумбруннена.

«Вы знаете, кто это?» – прогремел Первый всеми своими порезами. «Нева иль Спутник, Спутник иль Нева?» – вопрошал бы Пепа у всех тех порезов пятистопным ямбом, однако в иных обстоятельствах, а сейчас он лишь ступил два-три шага к стене, где были свалены на пол целыми пачками старые желтоватые газеты. Ему пришлось наклониться вперед, чтобы не упасть. Так он и стоял, одной рукой подпирая стену. «Вы знаете, кто это такой?! – налетели на него еще два голоса. – Вы слышите, о чем вас спрашивают? Почему вы ничего не говорите? Почему вы бледнеете? Вы знаете, кто это такой?!»

Пепа знал только то, что о мертвецах обычно говорят одно из двух – или совершенно другой человек, или же совсем как живой. Но сейчас он не смог бы сказать ни первого, ни второго, и, конечно, не отсутствие очков на вытянутом – да, слишком вытянутом – лице было тому причиной.

«Это он!» – сказал Артур Пепа. Его рука поехала по стене вниз, но они вдвоем – Второй и Третий – подхватили его под локти и развернули лицом к трупу Цумбруннена.

«Он – это кто? – не отставал Первый. – Вы можете членораздельно назвать его? Вы знаете этого человека?»

«Цумбруннен, – откуда-то издалека услышал Артур свой собственный голос. – Почему он мертвый?»

«Почему он мертвый?» – переспросили все трое почти одновременно, но акцентируя при этом каждый на ином слове: почему, он, мертвый. И тут же, словно из глубочайшей засады, – двое, Второй и Третий, в оба уха Артуру: «А вы не знаете почему?»

Запасы воздуха в легких и мозгу таяли все быстрее, ощущение беды валилось на голову все оглушительней, затуманивая синкопированную скороговорку Первого, откуда Пепа вылавливал лишь отдельные сигналы: анонимный звонок – тело на берегу – предварительные данные – гражданин иностранной – многочисленные физические – смерть наступила приблизительно в – серебряная пластина с именем – житель города Wien – Вена столица Австрии – вследствие удара тяжелым предметом – не исключаем что – семь-двенадцать часов в воде – несомненное убийство – и еще что-то подобное, что пребывало меж этими словами и, очевидно, придавало их смыслу куда большей плотности и порядка.

И только тогда, когда Первый, резко сменив интонацию, ткнул ему пальцем в грудь (мы подозреваем вас, мы вас подозреваем, вас подозреваем мы!), Артур Пепа вполне допер, что именно этот тут Первый, поэтому нет смысла крутить замороченной головой во все стороны, отбиваясь от других сознавайтесь, а нужно обязательно докричаться до этого Первого о своем – как там оно называется?! – алиби, алиби, у меня алиби, я тоже кое-что помню из детективных романов, я спал в ту ночь, моя жена была рядом, в той же постели, но где она сейчас, мне плохо, откройте окно, она вам все подтвердит, куда вы ее подевали.

«Алиби? – Первый ужасно обрадовался этому слову. – Разумеется, алиби! Именно так оно и называется! Вот только почему вы шли за ними вслед? Вы ведь шли за ними той ночью? Это ваше алиби?»

Если б не эти удары изнутри, подумал Пепа. Если б не эта оттепель, не эта климатическая катастрофа, не триста тридцать пульсаций в минуту. Он ступил два шага назад – по тем желтым газетам – и уперся спиной в стену. Это на миг помогло: «Хорошо, если это я, то какие мотивы?» – Мотивы, мотивы! – вот правильное слово, пусть скажут, какие мотивы, бездари!

Но Первый только того и ждал, ибо сразу начал загибать пальцы: бытовое пьянство, ссора на почве пьяного соперничества, природное желание возвыситься над иностранцем, ревность, вам этого не достаточно? Им-то этого более чем достаточно!

«Ревность! – попытался засмеяться Пепа, но ничего не вышло. – Какая еще ревность? На каком основании (да, конечно – подстава, как раз правильное слово, подстава!)?»

Не отрывая меланхолического взгляда от посеревшего трупа на сдвинутых вместе столах, Первый ответил: «Да хотя бы на том, что ваша жена на протяжении нескольких лет спала с этим беднягой. Спала, понимаете? Они были любовниками. И все об этом знали. А вы разве не знали? Никто вам не поверит, что вы не знали!»

«Никто вам не поверит!» – заскакали у Пепы в глазах Второй и Третий, точнее, их рты и скулы – десятки, сотни людей знали, все на свете знали, все только и говорили об этом – вот!

Газеты поползли у него из-под ног. Ему хотелось как можно тише – чтобы не разгневать чужого внутри – лечь на спину. Но там была стена.

«Вы не можете говорить? Принести вам воды? Боитесь трупов? Смерти? Может, это вы ее причина? Почему вы молчите? Что вы делали позапрошлой ночью? Глаза! Почему вы глаза закатили? Сознавайтесь – вам полегчает!» – они выскакивали один вперед другого со своими вопросами, нет, это вопросы выскакивали из них, но прежде всего выскакивало из них это их сознавайтесь, да уж и не сознавайтесь даже, а их куда более профессиональное колись, И теперь они наперегонки выгавкивали свое колись, словно в каждого из них пролезло по одному Олегу Скрипке и все они вместе повторяли колись, колись^[109], а еще закоси на несчастный случай, и тут же привели Рому Вороныч – ее появление рассчитали до минуты, ее выдержали в коридоре как раз достаточно для того, чтобы добить дело до конца, вот, значит, теперь она была тут, но зависшая где-то посредине, почти в воздухе, одной рукой тянулась к его забинтованному лбу, другой – к векам Цумбруннена, очная ставка — так это, кажется, должно называться, хотя на самом деле там был только немой возглас, стиснутый всхлипом.

Потом, уже проваливаясь, он еще успел последний раз обратиться к Кому-то: «Слышишь, Ты, я же просил – не сейчас, не сейчас!», а далее, ускользая в свое полное одиночество и изолированность, минуя их неумолчное, дружное колись, минуя протянутую к нему Ромину руку, отяжелевший и перекосившийся, успел выставить им перед носами средний палец, будто хотел на чем-то настоять. Второй и Третий расступились, а он – второй раз задень! – загремел всем телом, теперь на пачки газет, на их запыленную хрустящую желтушность, на все эти портреты, передовые статьи, юбилейные телеграммы и письма трудящихся.

Но на этот раз чернота, его поглотившая, оказалась по-своему выразительна. Его понесло в туннеле – куда-то вдаль от тающей оболочки мира, от повсеместного гула вешних вод, от нестерпимо-одуряющей горной весны, он попал в какие-то широкие войлочные рукава, так что столкновения тела с мягкими стенами ему совсем не доставляли боли, и наконец неведомые пневматические системы выстрелили его и, вылетев, как из воздушной пушки, он очутился где-то снаружи – в иных коридорах, с иным светом, где царила толчея каких-то бесчисленных просителей под запертыми кабинетными дверями, все они о чем-то безустанно переговаривались, но Пепа не мог разобрать ни слова за исключением того, что все желали попасть к Ыльку Ыльковичу. Далее ему удалось расслышать собственное имя, произнесенное мегафонным голосом диспетчера, и оно прозвучало как вызов.

Тут все прочие недовольно расступились, освобождая для него узенький проход – подталкиваемый сильными воздушными струями в спину и в зад, он, спотыкаясь, перевалил за порог аппаратной, где из глубины, от пульта, со всех сторон окруженное десятками включенных мониторов, на него глянуло желтовато-переменчивое мерцание, замкнутое в неуловимых и непрочных контурах человеческой фигуры. Артур Пепа начал усиленно тереть глаза, чтоб разглядеть хоть что-нибудь в этом излучении, но стало только хуже.

– Поздравляю с прибытием, – произнесла желтая фигура мужским голосом, за которым вдруг прорезался мажор и комсюк, общественно активный и вечно моложавый, с волосами на пробор и сбитым набекрень галстуком. – К сожалению, я так и не выкроил времени, чтобы как-нибудь вас всех навестить на Дзындзуле лично. Знаете, слишком много дел, предпраздничная атмосфера. И повсюду необходимо, знаете ли, успеть.

Он кивнул на мониторы, в каждом из которых что-то происходило – десятки и сотни фильмов, сюжетов, клипов, молниеносная смена операторских планов, дрожанье очертаний и диафрагм, вращение гримас и жестов.

– Вы Варцабыч? – умудрился догадаться Пепа.

– В частности, да. У меня слишком много имен, чтобы я успел тут огласить полный перечень. Да и зачем они вам? Надеюсь, немного попустило? Как, в общем, дышится?

Артур Пепа и вправду чувствовал непередаваемое облегчение, оставив всю свою тахикардию где-то там, в брошенной на пожелтевших газетных пачках телесной оболочке.

– Я должен выразить свое восхищение вашей супругой – гражданкой Вороныч, – продолжал хозяин. – Она попросила заступиться за вас – и я не могу ей отказать.

– О чем вы говорите? – возжелал ясности Пепа.

– О телефонной мобильной связи, – мерцающий хозяин снова кивнул в сторону мониторов, откуда клоунско-демонические голоса вмиг заверещали, как на заказ: «Спiлкуйся Вiлно – Живи Мобiльно!»^[110] А потом, изо всех мониторов разом, один другого перекривляя: «Спiлкуйся Вумно – Живи Бездумно! Спiлкуйся Гiдно – Живи Фригiдно! Спiлкуйся Стильно – Живи Дебiльно! Спiлкуйся Чемно – Живи Нiкчемно!»^[111], после чего вся эта мониторская кодла зашлась гадким хохотом и хохотала до тех пор, пока хозяин не взмахнул своим насыщенно-желтым лучом.

– К счастью, она имела при себе эту игрушку. Собственно, даже не свою, а бедного Карла-Йозефа. Возможно, надеялась, что он начнет звонить на свой собственный номер? Хотя в этих наших горах никогда и никуда не дозвонишься – это правда! Но с того света – отчего бы и нет? Как бы там ни было – хорошо, что она догадалась взять эту штуку с собой, а еще лучше – что сумела вызвать в памяти мой – я имею в виду Варцабыча Ылька Ыльковича – телефонный номер.

– Все это жуткая чушь, – фыркнул Пепа.

– Я бы так не сказал, – слегка обиженно возразил хозяин. – Когда так называемые правоохранители отвезли ее к себе на дознание, чтобы поскорее, как они это называют, расколоть по делу неудобного австрийского трупа, она еще ничего не знала об убийстве, как, собственно, и вы. Но она знала, что должна вас спасать – вас ударили автоматом в грудь, как последнего бандита, вы упали на снег – вот и все, что она видела, потом ее отвезли на так называемую дачу – бывшая психушка для женщин – где держали в закрытой холодной камере, и тут у нее нашлось время, чтобы как раз кстати вспомнить обо мне, она добрый час промучилась, вспоминая мой номер, а потом ее осенило, что Карл-Йозеф должен был этот номер сохранить в телефонной памяти, и он действительно сохранил – вот только не на W и не на V, а на B – как будто я Бартсабытш какой-нибудь… Да что там говорить – рассеянный крайне был человек этот Цумбруннен Карл-Йозеф!.. Хорошо еще, что он когда-то переписал ей свой личный телефонный код – вы ведь понимаете, отношения были достаточно интимными…

Мажорный комсюк незаметно превращался в увлеченную собственными скороговорками и домыслами старосветскую даму-сплетницу.

– Она вам позвонила – и? – напомнил о нити истории Пепа, вытаскивая впереди сплетницы более привычного комсюка.

– И сказала так…

Далее последовал телефонный гудок, и оно заговорило Роминым телефонным голосом:

«Пан Варцабыч, я вас не знаю, и вы не знаете меня, но они схватили меня и моего мужа, все-таки мы ваши гости тут, неужели вы ничего не сделаете для нас, может, они вас послушают, все только и говорят о вас и вашем всемогуществе, они его бьют, они его убьют…»

– И так она это приговаривала своим женским трепетным голосом, – продолжило оно, выключив телефонную Рому, – и больше всего о моем всемогуществе, пока я не сказал: «Хорошо, как-нибудь поспоспешествую».

Последнее слово уж никоим образом не могло принадлежать даме-сплетнице – это снова был расчесанный на пробор деятель.

– Потом она расплакалась в телефон – и вовремя, – продолжил он, – ибо как раз приехала майорша из района, чтобы ее обыскать, тогда и мобильник у нее изъяли, вот только раскодировать его им так и не удалось – слишком низок уровень профпригодности, спецы с нормальными головами на плечах в приватный бизнес, а кто и в загранку чухнули, так и я им не такой, чтоб за двадцать баков в месяц грыжу наживать (Пепа отметил, что Варцабыч делается на минуточку местечковым компьютерным гением с претензиями брутального взломщика кодов), вот они и смотрят теперь на ту мобилу, как чукчи. Подумать только – они из вас уже убийцу лепят, пинкертоны долбаные! Пародия на пародию! Ну какой же вы убийца?

– А что, – вздохнул Пепа, перед которым внезапно стали разверзаться иные глубины их истории. – Все мы немного убийцы. Но кто же, кто на самом деле это сделал?

С крайнего левого монитора в шестом верхнем ряду ему подмигнул большой, иссеченный красноватыми прожилками мутный глаз. Потом камера отъехала и оказалось, что глаз принадлежит нещадно помятой щетинистой роже. Собственно говоря, таких рож было целых две – обе перепуганные и заслюнявленные, они плоскими рыбами метались в мониторном пространстве, словно пытались из него куда-то вырваться.

– Их уже колют, – раздался комментарий со стороны Варцабыча, на этот раз бультерьера и мордоворота. – Два отморозка из пригорода, так себе, никто – грязь из-под ногтей, шелупень и шелупонь. Дорвались до его бабла – показалось немеряно, ну их на телок потянуло – гулять так гулять. Одно падло – ты его знаешь – сдало им Лильку и Марленку в Чертополе, типа там адреса, телефоны. Ну, они там туда-сюда, потом дела-дрова, потом из них одна девчонка у Душмана чисто случаем бумажник этого вот Карлуши засекла и вспомнила, что это Карлушин бумажник, чисто случайно ей запомнился – у него там такой бумажник фирмовый с наворотами, ну, там, подумала, чисто украли или на дороге валялся, прикинь. Тут у них по пьяни ссора, отморозки сразу в стакан, стали телок обижать, наезды там всякие, фуё-муё, Марленку защемили и давай душить, на двоих типа распишем, а Лилька когти рванула, давай моим пацанам звонить, с бригады – так и так, отморозки борзеют, закордонным баблом швыряются, мои сходу налетели, пиздюлей там, фуё-муё, потом раскололи на сознанку – а-а-а, так они фирмача замочили, ну ни я себе… Знаешь, мои пацаны в такие расклады не клеются, передали чмошников ментам – нехай колют по-своему. Вот они сейчас и колются, а то совсем уже без понятий – взяли и гостя мне замочили…

– Причем замочили в буквальном смысле, – вмешался на миг болезненный школьный вундеркинд, выскочив из желтого мерцания вместо умолкшего бультерьера. – Тело упало в Поток – и замочилось. В данном случае этимология, как никогда, сработала в пользу семантики: ударили по голове и замочили. Хотя, на самом деле, они лишь орудие.

На левом мониторе шестого верхнего ряда нарисовались отпечатки пальцев, искривленные физии допрашиваемых и допрашивающих, дрожанье рук, стоны, вопли, скрежет зубовный.

– Хотя, на самом деле, они лишь орудие, – повторил самый первый голос, Варцабыч-1.

И все прочие (дама-сплетница, мажорный банкир-комсюк, бультерьер, виртуоз-хакер) подтвердили из желтого мерцания:

– На самом деле лишь орудие.

Артур Пепа немного помолчал, глядя на мониторное мельтешенье. Ему показалось, что он уже внутри тайны и сейчас произойдет озарение.

– Зачем вам понадобилась его смерть? – неожиданно для себя самого спросил он.

– А зачем смерть вообще? – ответил ему из инвалидной каталки маньяк-изобретатель.

– Для вечного обновления! – нехорошо захохотал злой цирковой лилипут с бородой до колен.

– Для воздания почестей Антонычу, – напомнил школьный отличник-вундеркинд. – В честь его вечного возвращения.

– А значит, для того, чтобы ваша дочка, простите, падчерица, избавилась, наконец, от гнета своей девственности, – снова вылезла наперед всех дама-сплетница.

– А ваша супруга, гражданка Вороныч, – растолкал всех локтями мажорный комсюк, – выбирая между вами и любовником, все-таки выбрала вас, а не, скажем, Орфея…

– Кого ты сказал? – переспросил Пепа, чувствуя, как у него пересохли губы.

– Да Орфея же! – закричали все в один голос – и комсюк, и бультерьер, и отличник, и маньяковатый изобретатель, и лилипут-циркач, и старосветская дама, и виртуоз-хакер, и шлюха, и шалава, и крючконосая ведьма-панночка, и волчица, и ворона, и змея, и даже мечта, ибо все они были Варцабычем, точнее той насыщенно-желтой субстанцией за операторским пультом.

– А вы не догадались? – донеслось оттуда.

– Так это было ритуальное убийство? – ухватился за лучик ясности Пепа.

– Все убийства ритуальные, – сообщило оно. – Но вы правы в том, что в данном случае с моей стороны это был акт свободного творчества.

– Так вы дьявол? – пошел напролом Пепа, хотя и не был уверен, услышали ли его – настолько все в нем пересохло.

– Я автор, – весело сказало оно, издеваясь. – Ну, по крайней мере, владелец авторских прав. И именно теперь наступает пора самому присоединиться к действию. То есть сейчас я стану богом из машины. Не припоминаете, какой там номер телефона у Цумбруннена?

Но Пепа ничего такого не мог помнить, он засмотрелся в крайний справа монитор тринадцатого нижнего ряда – с той же комнатой, суетой силовиков, укрытым до пояса телом на составленных вместе канцелярских столах, Ромой и еще одним телом, его собственным, без сознания.

– Ладно, я и без вас помню, – заколыхался смех со стороны мониторов, и оно принялось за нажимание какого-то длиннющего цифрового ряда.

На мониторе зазвонило, и Первый схватил со стола изъятый у Ромы при обыске телефон – его «але» прозвучало осторожно и несколько удивленно.

– Майор Вошивлюк? – заговорило от пульта. – Это вас Варцабыч Ылько Ылькович. Знаете такого?

У Первого на миг перехватило дух, но он смог выдавить свое дисциплинированное так точно, Паршивлюк слушает, после чего полусогнулся, все ниже нагибаемый потусторонней тирадой Собственника.

– Паршивлючик, как оно ниче, а? Настрой перед праздником как? Нормально? Проблемы? Ну, у кого теперь без проблем? Вошивлюк, я вот чего звоню. Там твои орлы сдуру перестарались, взяли ни за что у меня двух моих гостей, мужа и жену – ну там типа они кого-то порешили, какого-то австралийца или что. Так вот, Перешиванючик, мои из бригады чисто случаем вышли на настоящих. Не, на тех, что на деле порешили. Не, они уже сдали их твоим в работу. Те уже колются, Профанючик. Так что ты давай – гостей мне отпусти, а? Ты меня понял, майор?

Тот успел согнуться еще ниже, а потом трижды повторить свое нет вопросов, Ылькович.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал бог из машины. – Гостей моих отпускай, тачку для них я подгоню, понял? И мотай уже домой, суббота, знаешь, пасху пора святить, яйца там, дела-дрова и все такое. И тебя с тем самым, Зашиблюк, давай, расслабься, на неделе еще созвонимся.

Мониторы гасли один за другим, сверху вниз, слева направо, исчезали все на свете фильмы, сюжеты, клипы, замирали все предпраздничные истории с перекошенными операторскими планами, человеческими гримасами и жестами.

– Артур Пепа? – громом донеслось от пульта.

– Я, – отозвался тот, отступая к выходу.

– Вас отпустили. Можете возвращаться. До свиданья.

«Коронарный спазм», – услышал Артур Пепа где-то вверху над собою. «Обратите внимание на потоотделение», – добавил еще кто-то. «Да, отпускает», – со знанием дела отозвался еще один. Ближе всех была Рома, она осторожно разматывала тот его грязный посеревший бинт, а потом вытирала лоб и виски мокрой губкой, значит, он все-таки вернулся в эту самую сухую из комнат, и хотя пока что ужасно трудно было бы по цвету кожи определить, кто из этих двух мужчин более мертвый, Артур Пепа и правда почувствовал, что его отпустили (пореденье черноты и ее мерцающий переход во все более светлеющую рябь, появление первых очертаний и цветов, утихание звона в ушах, чавканье водосточной трубы за настежь распахнутым окном, возвращение легким счастливой способности вдыхать воздух и – что сейчас нравилось больше всего – этот обильный пот облегчения, спасительный знак – вот тебе еще одна отсрочка-весточка, мудак).

Потом все куда-то выходили и снова входили, иногда они оставались только вдвоем – Цумбруннен и он, потом Рома сказала, что машина уже ждет, вы сможете встать и идти, сочувственно спросил Первый, Артур Пепа поднялся и встал, прилипшие к его спине газеты с шелестом посыпались на пол, потом ему подали плащ и изъятую при обыске писанку, он машинально положил ее в карман, в коридоре его заботливо подхватил под локоть тот самый, с калашником, дежурный мент, но уже за порогом Пепа нетерпеливо освободился из-под его опеки и стремительно рванул за угол здания. Он отливал долго и восторженно, высверливая своей удивительно яркой струей что-то вроде отверстия в освобожденной недавно от снега размякшей глине; сделав свое, теплый ветер убегал куда-то дальше, весна взрывалась вокруг все новыми запахами, Пепа застегнул ширинку, за спиной его догоняли последние, несколько виноватые пожелания Первого («на вашем месте я бы все-таки обратился к врачу – знаете, целых две минуты без сознания – это вам не шутки»), зашагал через двор бывшей пыточной, ну да, гауптвахты, в сторону забора и выхода на дорогу. Уже около калитки, обвисшей на петлях и полураспахнутой, он поравнялся с Ромой, чтоб спросить:

– Ты правда спала с ним, да?

Знаменательно, что за ними был прислан тот самый джипоидный автомобиль с тем самым военным КрАЗовским двигателем. Да и водитель был, похоже, тот самый – большие уши, крепкий затылок, черная кожаная куртка. А надо всем – тот самый щит на крыше с той самой надписью «Благотворительная Программа ГЕРОИ БИЗНЕСА – ГЕРОЯМ КУЛЬТУРЫ». И теперь они сидели в нем только вдвоем, где-то в самой глубине, подальше от этого парня за рулем – настоящие герои культуры, пани Рома Вороныч и ее муж Артур Пепа.

Дорога делалась ухабистей, их начало подбрасывать на том заднем сиденье, Рома несколько раз обеспокоенно глянула на мужа, по обочинам дороги брели местные жители с праздничными корзинками в руках, ушастый водитель обгонял все, что видел, прохожие жались к кюветам и скалистым обочинам, спасаясь от грязных струй из-под его колес, нигде не осталось ни следа от растаявших снегов, лишь сломанные столбы и деревья свидетельствовали о ночной буре. Но только когда они снова перевалили через бешено бурлящее русло Речки и поперли по лесной размякшей дороге, Рома вцепилась в рукав его плаща.

– Почему ты об этом спросил?

Пепа очнулся от своего оцепененья и ответил – не столько ей, сколько лесу за окном, всем его веткам, вспугнуто стегавшим по окнам машины:

– Хотелось знать, что при этом ощущают.

Она не поняла, и он не стал ничего объяснять – про тело, что занималось с ней любовью, и каково его видеть мертвым, про неподвижность и сдвинутые вместе старые письменные столы. У него не было слов, чтобы такое объяснить.

Женщины обязательно плачут, глядя на мертвеца. У Пепы был опыт.

– Это я во всем виновата, – сказала Рома чуть позже. – Ты должен уйти от меня. Я приношу смерть. Он уже второй, знаешь?

– Знаю. И потому никуда не уйду. Хочется оказаться третьим, по крайней мере.

Она не оценила шутки, если то была шутка.

Понадобилось еще какое-то время, чтобы Пепа осмелился выпалить в воздух:

– Ты и сейчас любишь его?

– Мне жаль, что он теперь один. Все мы остаемся тут, и завтра праздник, а его уже не будет.

– Все мы остаемся, но не так уж и надолго, – напомнил Пепа.

Он взял ее за локоть и, продираясь к ее уху сквозь последнюю щелочку, где-то между первым всхлипом и первым содроганием плеча, выдохнул единственное, что смог:

– Хотя ничего мы об этом не знаем.

Удивительно, но она успокоилась.

Потом они остались среди леса только вдвоем: ушастый головорез по-каскадерски развернулся на той же поляне и высадил их среди привядших анемонов. На прощание отбарабанил что-то вроде «вам туда, километров семь, часа за два взберетесь, завтра после трех подают геликоптер, вещи пособирайте и ждите, за вами прилетят, чтобы до пожара успеть», после чего, резко захлопнув дверцу, попер откуда приехал. Далеко вверху, весь в предзакатном свеченье, дожидался их возвращения усеянный снежными пятнами Дзындзул с размытым пятнышком пансионата на самом хребте.

Они поднимались на гору, иногда подавали друг другу руку и поддерживали на скользком подъеме. Уже добравшись до нижних зарослей можжевельника, остановились немного отдохнуть. Пепа оглядел немые вершины и сказал первое, что пришло в голову: