Текст книги "Крушение мировой революции. Брестский мир"

Автор книги: Юрий Фельштинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 63 страниц)

Глава тринадцатая. Миссия графа Мирбаха

Если бы стороннику мировой революции и противнику Брестского мира левому коммунисту А. А. Иоффе в марте 1918 года сказали, что он станет первым полномочным представителем советской России в империалистической Германии, он, вероятно, счел бы это неудачной шуткой. Сама идея обмена посольствами советской республики и кайзеровской Германии показалась бы ему откровенной издевкой. Однако ЦК большевистской партии уступил Ленину еще и в этом вопросе: установлении дипломатических отношений между РСФСР и Германией. Посылка в Германию ярого противника Брестского мира и левого коммуниста Иоффе было условием, на котором большинство ЦК соглашалось установить отношения с империалистической державой: Иоффе ехал в Германию для координации действий немецких и русских коммунистов по организации германской революции[1]

[Закрыть].

Немцы назначили послом в РСФСР графа Мирбаха, уже проведшего ранее в Петрограде несколько недель[2]

[Закрыть]. Мирбах прибыл в Москву 23 апреля. Посольство разместилось в двухэтажном особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон Берга (ныне улица Веснина, дом № 5). Приезд посла совпадал по времени с переворотом на Украине, с занятием германскими войсками Финляндии, с планомерным (пусть и постепенным) продвижением немецких войск восточнее линии, очерченной Брестским соглашением. Разумеется, советское правительство дало знать Мирбаху о своем недовольстве, как только для этого представился случай – при вручении верительных грамот 26 апреля[3]

[Закрыть]. Через три дня Мирбах сообщал рейхсканцлеру Г. Гертлингу, что германское наступление на Украине «стало первой причиной осложнений»[4]

[Закрыть]. Финляндия стояла на втором месте. Чичерин высказал недовольство в достаточно дипломатичной форме; резче был Свердлов, выразивший надежду, что Мирбах сможет «устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира». Вручение верительных грамот посла проходило в самой простой и холодной обстановке. По окончании официальной церемонии Свердлов не предложил ему сесть и не удостоил личной беседы.[5]

[Закрыть]

Как человек Мирбах не мог симпатизировать коммунистическому режиму. Не случайно один из историков называет его представителем «наиболее реакционных феодально-аристократических кругов кайзеровской Германии», считавшим «советский строй в России недолговечным» и связывавшимся «с теми группами русских контрреволюционеров, которые, как ему казалось, должны были скоро прийти к власти». Впрочем, в этой формулировке больше шаблонного. Очевидно, что весной 1918 года «Мирбах хотел сближения Германии с советской Россией».[6]

[Закрыть] Как дипломат Мирбах был объективен и тонок. Его донесения рейхсканцлеру Гертлингу и статс-секретарю по иностранным делам Р. Кюльману, в целом, говорят о верном понимании им ситуации в советской России. 30 апреля, в отчете о политической ситуации в РСФСР, Мирбах не замедлил описать главное состояние анархии в стране и слабость большевистского правительства, не имеющего поддержки населения. Мирбах при этом считал, что интересы Германии все еще требуют ориентации на ленинское правительство, так как те, кто сменят большевиков, будут стремиться с помощью Антанты воссоединиться с отторгнутыми по Брестскому миру территориями, прежде всего с Украиной.

Противодействию Антанты уделялось в деятельности германского посольства в Москве первостепенное значение. Предотвращение соглашений между советским правительством, с одной стороны, и бывшими союзниками России -с другой, было одной из главных задач Мирбаха. Между тем союзники усиленно пытались расстроить германо-советский блок. Когда 10 мая Антанта предложила советскому правительству помощь и признание в случае разрыва Брестского мира, Мирбах немедленно сообщил об этом в МИД и предупредил, что «ввиду колоссальных трудностей большевистского правительства и его растерянности» из-за продолжающегося германского наступления и организованного немцами переворота на Украине «вполне вероятны всякие неожиданности». Вечером 10 мая представители Антанты вновь обратились к Свердлову и предложили «организовать доставку продовольствия из Сибири», а оппозиционные социалистические партии готовы были «забыть раздоры и начать сотрудничать с большевиками» для организации борьбы против Германии. «Я продолжаю тайную работу, чтобы обеспечить отказ от обоих предложений», – заключал Мирбах[7]

[Закрыть].

Германский посол считал, что Германии выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом товаров и поддерживать их у власти, так как никакое другое правительство не согласилось бы на соблюдение столь выгодного для Германии договора. В этом лишний раз убеждал Мирбаха сам Ленин во время встречи с германским послом 16 мая в Кремле[8]

[Закрыть]. Ленин признал, что число его противников растет и что ситуация в стране более серьезная, чем месяц назад. Он указал также, что состав его противников за последнее время изменился. Раньше это были представители правых партий; теперь же у него появились противники в собственном лагере, где сформировалось левое крыло. Главный довод этой оппозиции, продолжал Ленин, это то, что Брестский мир, который он все еще готов упорно отстаивать, был ошибкой. Все большие районы русской территории оказываются под германской оккупацией; не ратифицирован до сих пор мир с Финляндией и Украиной; усиливается голод. До действительного мира, указал Ленин, очень далеко, а ряд событий последнего времени подтверждает правильность выдвинутых левой оппозицией доводов. Сам он поэтому прежде всего стремится к достижению мирных соглашений с Финляндией и Украиной. Мирбах особенно отметил то обстоятельство, что Ленин не стал угрожать ему возможной переориентацией советской политики в сторону Антанты. Он просто подчеркнул, что лично его, Ленина, положение в партии и правительстве крайне шатко[9]

[Закрыть]. Беседуя с Мирбахом, Ленин ставил перед собою определенные цели. Он надеялся, видимо, убедить германского посла в необходимости пойти на какие-то уступки и давал понять, что в противном случае вместе с Лениным или без него советское правительство вынуждено будет отказаться от политики передышки из-за давления слева. Мирбах, однако, сделал другие выводы: он заключил, что большевистское правительство скоро падет, и в тот же день запросил МИД, советуют ли ему в этой ситуации продолжать финансовую помощь большевикам. Через два дня Кюльман ответил, что германское правительство в большевиках все еще заинтересовано и посоветовал тратить на них как можно большие суммы, чтобы поддержать у власти[10]

[Закрыть]. «Отсюда очень трудно сказать, кого следует поддерживать в случае падения большевиков, – продолжал Кюльман. – Если будет действительно сильный нажим, левые эсеры падут вместе с большевиками», а это «единственные партии, которые основывают свои позиции на Брест-Литовском мире». Кадеты и монархисты – против Брестского договора. Последние выступают за единую Россию и поэтому «не в наших интересах поддерживать монархическую идею, которая воссоединит» страну. Наоборот, насколько возможно, следует мешать «консолидации России, и с этой целью надо поддерживать крайне левые партии»[11]

[Закрыть].

Немцы настолько уверовали в слабость большевиков, что не видели больше в них угрозы. Сидящий в Москве Мирбах, из окна посольства наблюдавший за происходившим вокруг него развалом, был уверен, что любое сколько-нибудь значительное военное наступление, даже не обязательно направленное против Москвы или Петрограда, «автоматически приведет к падению большевиков». Военный атташе Германии в советской России майор В. Шуберт откровенно высказывался «за решительное выступление против большевиков», полагая, что для наведения порядка в Москве и формирования нового правительства хватит двух батальонов германской пехоты. Гофману мнение Шуберта казалось слишком оптимистичным – сам он склонялся к тому, что нужны будут большие силы, хотя и считал, что «подкреплений для этого похода» Восточному фронту не понадобится[12]

[Закрыть].

Однако летом 1918 года наступление Германии в глубь России было уже нецелесообразно не только с политической точки зрения (как считали в германском МИДе), но и с военной. 9 июня обычно самоуверенный Людендорф в меморандуме статс-секретарю иностранных дел указал, что из-за нехватки кадров на Западном фронте командование армией вынуждено было еще больше ослабить дивизии на Восточном. «Они достаточно сильны, чтобы выполнять задачи оккупационного порядка, – продолжал Людендорф, – но если положение на востоке ухудшится, они не справятся с ним». В случае же падения большевиков перспективы, открывавшиеся Германии, были и того хуже. С небольшевистской Россией снова объединилась бы Украина, и, как считал Рицлер, Германия могла оказаться «в крайне сложном положении» и должна была бы «либо противостоять мощному движению, имея всего несколько дивизий», либо «принять это движение», т. е. уступить требованию нового правительства и пересмотреть Брестский мир[13]

[Закрыть].

Похоже, что истина была на стороне Людендорфа. После провала мартовского наступления немцев на Соммы и Амьен, по словам Гофмана, «хороших пополнений больше не было, и верховное командование набирало людей отовсюду и составляло пополнения, считаясь только с численностью и не принимая во внимание никаких других соображений». Именно так «были выбраны все солдаты младших возрастов из восточных дивизий и переправлены на Западный фронт». Особенно сказался этот недостаток в артиллерии: «из батарей Восточного фронта были взяты все сколько-нибудь способные к службе люди». Оставшиеся на Восточном фронте дивизии, по мнению Гофмана, были непригодны для каких-либо серьезных боев[14]

[Закрыть].

Если даже Людендорф и Гофман сознавались в невозможности для германской армии вести активные наступательные действия на Востоке, если становилось очевидно, что с новым правительством, каким бы оно ни было, разговаривать придется не с позиции военной силы, решение следовало искать в области политической: на случай падения большевиков заблаговременно подстраховаться формированием правительства прогерманской ориентации. «Говоря конкретно, – указывал Рицлер 4 июня, – это означает, что мы должны протянуть нить к Оренбургу и Сибири над головой генерала Краснова», держать в боевой готовности «кавалерию, ориентировав ее на Москву, подготовить будущее правительство», с которым Германия могла бы пойти на соглашение; пересмотреть пункты Брестского договора, направленные против экономической гегемонии Германии над Россией; присоединить к России Украину, а возможно Эстонию и Латвию. «Помогать возрождению России, которая снова станет империалистической, – заключал Рицлер, – перспектива не из приятных, но такое развитие событий может оказаться неизбежным»[15]

[Закрыть].

Рицлер, таким образом, предлагал очевидное изменение германской восточной политики. По его мнению, для принятия этого важного решения у Германии оставалось не более 6-8 недель, до июля. За два дня до Рицлера аналогичное донесение направил Гертлингу граф Мирбах. Учитывая «все возрастающую неустойчивость положения большевиков», он рекомендовал подготовиться к «перегруппировке сил, которая, возможно, станет необходимой», и предлагал опереться на группу кадетов, «преимущественно правой ориентации», часто называемую «монархистами». Эти люди, по мнению Мирбаха, могли бы составить «ядро будущего нового порядка», а потому с ними стоило бы наладить связь и предоставить им необходимые денежные средства. 5 июня за перемену германской восточной политики высказался советник Траутман, предполагавший, однако, для Германии более пассивную роль. Он считал, что следует поддерживать большевиков «всеми возможными средствами» и так удерживать их «от ориентации в другом направлении», несмотря на препятствия, созданные немецкими же требованиями. Одновременно Траутман советовал считаться с возможностью падения большевиков, не разрывать отношения с другими политическими партиями и «обеспечить себе максимально безопасный переход»[16]

[Закрыть].

И раньше не жаловавший идею сотрудничества с большевиками, Людендорф тоже предлагал изменить германскую политику в отношении большевиков. «Советское правительство, – писал Людендорф Кюльману, – насколько каждый может видеть, заняло по отношению к нам ту же позицию, что в начале переговоров в Бресте. Оно всячески затягивает все важные для нас решения и, насколько это возможно, действует против нас[17]

[Закрыть]. Нам нечего ожидать от этого правительства, хотя оно и существует по нашей милости. Для нас это постоянная опасность, которая уменьшится, только если оно безоговорочно признает нас высшей державой и покорится нам из страха перед Германией и из опасений за свое собственное существование».

И поскольку было ясно, что Совнарком (отчасти по вине Германии) не станет надежным партнером, Людендорф предложил то же самое, что и прочие немецкие политические деятели: несмотря на наличие дипломатических отношений с советским правительством, поддерживать в то же время «отношения с другими движениями в России, чтобы не оказаться вдруг в полном одиночестве»; «установить контакты с монархистскими группами правого крыла и влиять на них так, чтобы монархистское движение, как только оно получит какое-то влияние», было подчинено интересам Германии.

Переориентация германской восточной политики произошла. 13 июня Мирбах сообщил в Берлин, что к нему давно уже напрямую или через посредников обращаются разные политические деятели, прощупывавшие почву на предмет готовности германского правительства оказать помощь антисоветским силам в деле свержения большевиков при условии, однако, еще и пересмотра статей Брестского мира. Самым серьезным Мирбах считал блок правых организаций во главе с бывшим министром земледелия А. В. Кривошеиным. Через членов октябристской партии Кривошеий запросил Мирбаха, согласен ли тот установить контакты с членами организации Кривошеина, и, получив утвердительный ответ, поручил предпринять дальнейшие шаги двум членам ЦК кадетской партии – барону Б. Э. Нольде, бывшему помощнику министра иностранных дел в кабинете Г. Е. Львова, и Леонтьеву, бывшему помощнику министра внутренних дел в том же кабинете[18]

[Закрыть].

25 июня в письме Кюльману Мирбах подвел черту под большевистским периодом правления в России, указав, что «после двухмесячного внимательного наблюдения» уже не может «поставить большевизму благоприятного диагноза. Мы, несомненно, стоим у постели опасно больного человека, состояние которого может иной раз и улучшиться, но который обречен», – писал Мирбах. Исходя из этого он предложил заполнить «образовавшуюся пустоту» новыми «правительственными органами, которые мы будем держать наготове и которые будут целиком и полностью состоять у нас на службе». Поскольку было очевидно, что никакое новое правительство не согласится на соблюдение Брестского договора, Мирбах предлагал существенное его смягчение, прежде всего присоединение к России Украины и Эстонии. 28 июня посол в последнем своем донесении из Москвы писал, что следит за переворотом, который готовит группа Кривошеина и который должен произойти буквально через несколько недель[19]

[Закрыть].

Взяв курс на разрыв с большевиками, германское и австро-венгерское командование приступило к проведению «оборонной пропаганды» – антибольшевисткой пропагандистской кампании во фронтовых и тыловых воинских частях. «Неприятель воюет не с оружием в руках, а бунтованием наших солдат, агитацией среди жителей» и «саботажем», – указывалось в инструкции командования 34-й австро-венгерской пехотной дивизии от 19 июня. «Все офицеры обязаны следить за своими солдатами и стараться, чтобы к ним не проникали распространяемые здесь идеи социальной революции»[20]

[Закрыть]. Для обучения инструкторов по «оборонной пропаганде» устраивались специальные курсы, где готовились лекторы-офицеры, разъезжавшие затем по частям; в войсках распространялись антибольшевистские листовки и брошюры[21]

[Закрыть].

Большевики, указывала одна из таких брошюр, «выступают против всякой оппозиции и свирепым террором подавляют всех, кто, по их мнению, принадлежит к буржуям». Большевистское понятие о свободе «заключается в беспощадном уничтожении всех течений и лиц, несогласных с их программой». В течение нескольких месяцев «своего царствования большевистское правительство показало себя совершенно неспособным правильно вести государственные дела и привело государство к полному развалу»; их власть удерживается теперь «только штыками», и по своей жестокости далеко опередила царское правительство. Действительная власть большевиков «ограничивается сравнительно небольшой частью России», и абсолютно все ее население видит спасение «в падении большевиков, которых правильно обвиняют в уничтожении государства»[22]

[Закрыть].

Изменение позиции Германии не осталось незамеченным в России. Уже с середины мая «правые» круги отмечали, что «немцы, которых большевики привели в Россию, мир с которыми составил единственную основу их существования, готовы сами свергнуть большевиков»[23]

[Закрыть]. Об антисоветской деятельности германского посольства были осведомлены дипломатические представители Антанты[24]

[Закрыть]. При столь обширной утечке информации не приходится удивляться, что об изменении настроения германского посольства знало советское правительство[25]

[Закрыть]. По приказу свыше или без такового в первых числах июня, как раз когда Мирбах и Рицлер отсылали в Берлин свои предложения о необходимости изменения германской восточной политики, в ВЧК, возглавляемой левым коммунистом Дзержинским, был создан отдел по наблюдению «за возможной преступной деятельностью посольства». На должность заведующего этим отделом был назначен молодой человек 19-20 лет – будущий убийца германского посла левый эсер Яков Григорьевич Блюмкин.

Следует отметить, что сотрудники германского посольства давно уже жили в предчувствии неприятных и непредвиденных происшествий. 4 июня Рицлер в поразительном по своей прозорливости послании в Берлин в самых черных красках описывал будущее:

«Никто не в состоянии предсказать, как они [большевики ] встретят свой конец, а их агония может продлиться еще несколько недель. Может быть, они попытаются бежать в Нижний или в Екатеринбург. Может быть, они собираются в отчаянии упиться собственной кровью, а может, они предложат нам убраться, чтобы разорвать Брестский договор (который они называют «передышкой») – их компромисс с типичным империализмом, спасши, таким образом, в свой смертный миг свое революционное сознание. Поступки этих людей абсолютно непредсказуемы, особенно в состоянии отчаяния. Кроме того, они снова уверовали, что все более обнажающаяся «военная диктатура» в Германии вызывает огромное сопротивление, особенно в результате дальнейшего продвижения на восток, и что это должно привести к революции. Это недавно написал Сокольников, основываясь, очевидно, на сообщениях Иоффе»[26]

[Закрыть].

Заведшая большевиков в тупик брестская политика требовала радикальных решений. Охвативший советскую систему летом 1918 года кризис грозил погубить саму революцию. Раскол внутри большевистской партии и оппозиция советского актива политике Ленина толкали большевиков в пропасть. Вывести революцию из застоя, разрубить затянутый узел советско-германских отношений, сплотить расколотую большевистскую партию – не могло уже, казалось, ничто. Агония и отчаяние большевистского режима достигли своей высшей точки. Ее можно определить с точностью до дня – 6 июля 1918 года – когда приехавшие с мандатом Дзержинского и И. К. Ксенофонтова в особняк германского посольства чекисты потребовали встречи с послом Германии Мирбахом по чрезвычайно важному делу. Менее чем через сутки после этого тяжелейший в русской революции кризис отошел в прошлое.

Глава четырнадцатая. Убийство Мирбаха

Согласно данным позже показаниям, утром 6 июля сотрудник ВЧК Я. Г. Блюмкин пошел в Чрезвычайную комиссию, взял у дежурной пустой бланк ВЧК и напечатал на нем, что он и представитель ревтрибунала Николай Андреев уполномочиваются «войти непосредственно в переговоры» с германским послом графом Мирбахом «по делу, имеющему непосредственное отношение» к послу. Подпись Дзержинского на бланке, по словам Блюмкина, была поддельной, причем подделал ее «один из членов ЦК» ПЛСР. Подпись Ксенофонтова тоже была поддельной – за него расписался сам Блюмкин. Дождавшись «ничего не знавшего» заместителя Дзержинского члена ЦК ПЛСР В. А. Александровича, Блюмкин «попросил его поставить на мандате печать Комиссии». У Александровича же Блюмкин получил разрешение на пользование автомобилем и отправился в Первый дом Советов, где «на квартире одного члена ЦК» ПЛСР его ждал Андреев. Получив две толовые бомбы, револьверы и последние указания, злоумышленники около двух часов дня покинули «Националь», приказали шоферу остановиться у здания германского посольства, ожидать их, не выключая мотора, и не удивляться шуму и стрельбе. Тут же в машине сидел второй шофер, матрос из отряда Д. И. Попова. Матроса «привез один из членов ЦК», и он, видимо, знал, что затевается покушение на Мирбаха. Как и террористы, матрос был вооружен бомбой.

Примерно в два с четвертью Блюмкин и Андреев позвонили в дверь германского посольства. Пришедших впустили. По предъявлении мандата от Дзержинского и после некоторого ожидания, для разговора к ним вышли два сотрудника посольства – Рицлер и лейтенант Мюллер (в качестве переводчика). Все четверо прошли в приемную. По воспоминаниям Мюллера, Блюмкин был «смуглый брюнет, с бородой и усами, большой шевелюрой, одет был в черный костюм. С виду лет 30-35, с бледным отпечатком на лице, тип анархиста». Андреев был «рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу. С виду также лет 30». Когда все уселись вокруг большого мраморного стола, Блюмкин заявил Рицлеру, что ему необходимо поговорить с Мирбахом по личному делу посла, причем, сославшись на строгое предписание Дзержинского, продолжал настаивать на личной беседе с графом, несмотря на возражения Рицлера, что посол не принимает.

В конце концов, Рицлер ответил, что будучи первым советником посольства уполномочен вести вместо Мирбаха любые переговоры, в том числе и личного характера. Однако в тот момент, когда террористы, возможно, считали уже предприятие сорванным, вышедший из приемной Рицлер вернулся в сопровождении графа, согласившегося лично переговорить с чекистами.

Блюмкин сообщил Мирбаху, что явился для переговоров по делу «Роберта Мирбаха, лично графу незнакомого члена отдаленной венгерской ветви его семьи», замешанного в «деле о шпионаже». В подтверждение Блюмкин предъявил какие-то документы. Мирбах ответил, что «не имеет ничего общего с упомянутым офицером» и что «дело это для него совершенно чуждо». На это Блюмкин заявил, что через десять дней дело будет рассматриваться революционным трибуналом. Мирбаху, очевидно, это было безразлично. И Рицлер предложил прекратить переговоры и дать письменный ответ по делу по обычным каналам НКИД, через Карахана.

Андреев, все это время не участвовавший в беседе, спросил, не хотели бы германские дипломаты узнать, какие меры будут приняты трибуналом по делу Роберта Мирбаха. Тот же вопрос повторил Блюмкин. Это был условный сигнал. Ничего не подозревавший Мирбах ответил утвердительно. Со словами «это я вам сейчас покажу» Блюмкин, стоявший за большим мраморным столом, выхватил револьвер и выстрелил через стол сперва в Мирбаха, а затем в Мюллера и Рицлера (но промахнулся). Те были настолько ошеломлены, что остались сидеть в своих глубоких креслах (вооружены они не были).

Мирбах вскочил, выбежал в соседний с приемной зал, но в этот момент его сразила пуля, выпущенная Андреевым. Блюмкин между тем продолжал стрелять в Рицлера и Мюллера, но промахивался[1]

[Закрыть]1. Затем раздался взрыв бомбы, после чего террористы выскочили в окно и уехали в поджидавшем их автомобиле[2]

[Закрыть]. Когда очнувшиеся от замешательства Рицлер и Мюллер бросились к Мирбаху, тот лежал уже мертвый в луже крови. Рядом с ним они увидели неразорвавшуюся бомбу (а на расстоянии двух-трех шагов от посла – большое отверстие в полу – следы другой бомбы, взорвавшейся)[3]

[Закрыть].

За рулем уносившей террористов машины сидел матрос из отряда Попова. Их повезли в Трехсвятительский переулок, в штаб войск ВЧК (о чем террористы не знали). Оказалось, что Блюмкин повредил левую ногу во время прыжка из окна, да к тому же был ранен, снова в ногу, открывшим по террористам огонь часовым, охранявшим посольство. Из автомобиля в штаб Попова матросы перенесли Блюмкина на руках. В штабе он был «острижен, выбрит, переодет в солдатское платье и отнесен в лазарет отряда, помещавшийся на противоположной стороне улицы»[4]

[Закрыть]. С этой минуты Блюмкин не принимал в событиях непосредственного участия. Несколько раньше из поля зрения исчез Андреев – убийца германского посла. По непонятным причинам лавры Андреева были отданы Блюмкину[5]

[Закрыть].

Но убийство не было совершено чисто. В суматохе террористы забыли в здании посольства портфель, в котором лежали «дело Роберта Мирбаха» и удостоверение на имя Блюмкина и Андреева, подписанное Дзержинским и Ксенофонтовым. Наконец, два опаснейших свидетеля преступления – Рицлер и Мюллер – остались живы. Можно только гадать, как развивались бы события 6 июля, если бы не эти случайные промахи террористов.

Кем и когда начата была подготовка убийства Мирбаха? Кто стоял за убийством германского посла? На эти вопросы ответить не так просто, как пытается представить имеющаяся историография. Дело в том, что никаких документов, подтверждающих причастность ЦК ПЛСР к организации убийства германского посла, нет. Самый полный сборник материалов о событиях 6-7 июля был издан в 1920 году: «Красная книга ВЧК»[6]

[Закрыть]. Но и в нем нет документов, подтверждающих выдвинутые против левых эсеров, прежде всего – против ЦК ПЛСР, обвинения в организации убийства Мирбаха и в «восстании». Историки поэтому до сих пор прибегали к вольному пересказу документов «Красной книги ВЧК», а не к прямому цитированию. Вот что пишет К. В. Гусев: «ЦК партии левых эсеров 24 июня 1918 года принял официальное решение об убийстве германского посла в Москве, графа Мирбаха, и начале контрреволюционного мятежа»[7]

[Закрыть]. Гусеву вторит академик И. И. Минц:

«24 июня, как явствует из захваченных и опубликованных после подавления авантюры документов, ЦК левых эсеров, далеко не в полном составе, принял постановление о решительном выступлении. В нем говорилось, что ЦК партии левых эсеров признал необходимым в интересах русской и международной революции положить конец передышке, являющейся результатом заключения Брестского мира. Для этого необходимо предпринять ряд террористических актов против представителей германского империализма – в Москве против посла Мирбаха, в Киеве против фельдмаршала Эйхгорна[8]

[Закрыть], командующего германскими войсками на Украине, и др. С этой целью, указывалось в постановлении, следовало организовать боевые силы»[9]

[Закрыть].

Между тем в протоколе заседания ЦК ПЛСР от 24 июня, на который ссылаются историки, ни о чем конкретном не говорилось и протокол, сам по себе, не доказывает причастности ПЛСР к убийству[10]

[Закрыть]. Более того, в протоколе указано, что время проведения террористических актов будет определено на следующем заседании ЦК ПЛСР. Но до 6 июля, как известно совершенно точно, такого заседания не было. Из текста протокола следует, что левые эсеры боялись подвергнуться разгрому со стороны большевиков; а однажды упомянутое в протоколе слово «восстание» подразумевало, безусловно, не мятеж против советской власти, а восстание на Украине против германской оккупации. Таким образом, нет оснований считать, что ПЛСР готовила выступление против Совнаркома.

Кто конкретно стоял за организацией убийства германского посла? Блюмкин считал, что ЦК ПЛСР. 4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, он был приглашен «из Большого театра одним из членов ЦК для политической беседы». Член ЦК заявил Блюмкину, что ЦК ПЛСР решил убить Мирбаха, «чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата» и, «поставив правительство перед совершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной определенности и непримиримости в борьбе за международную революцию». После этого «член ЦК» попросил Блюмкина, как левого эсера, в рамках соблюдения партийной дисциплины, сообщить имеющиеся у него сведения о Мирбахе. Блюмкин считал поэтому, что «решение совершить убийство графа Мирбаха было принято неожиданно 4 июля». Однако на заседании ЦК ПЛСР, где, по сведениям Блюмкина, было принято решение убить посла, Блюмкин не присутствовал. Вечером 4 июля его пригласил к себе все тот же «один член ЦК» и вторично попросил его «сообщить все сведения о Мирбахе», которыми Блюмкин располагал, будучи заведующим отделом «по борьбе с немецким шпионажем», причем ему сказали, что «эти сведения необходимы для совершения убийства». Вот тут-то Блюмкин и вызвался убить посла. Заговорщики в ту же ночь решили совершить покушение 5 июля. Однако исполнение акта было отложено на один день, поскольку «в такой короткий срок нельзя было произвести надлежащих приготовлений»[11]

[Закрыть].

Таким образом, действиями Блюмкина и Андреева, еще одного члена партии левых эсеров, фотографа подведомственного Блюмкину отдела по борьбе со шпионажем, руководил не ЦК ПЛСР, а кто-то, называемый Блюмкиным «один член ЦК». Что это был за член ЦК, Блюмкин не указывает. Но удивительно другое: во время дачи Блюмкиным показаний в киевской ЧК в 1919 году чекисты так и не поинтересовались именем члена ЦК ПЛСР, явного организатора убийства. Возможно, большевики знали, о ком идет речь, но были не заинтересованы в огласке. Кто же был этот член ЦК ПЛСР?

Есть основания полагать, что им был Прошьян, «шутя» предлагавший в марте в разговоре с левым коммунистом Радеком арестовать Ленина и объявить Германии войну. Спиридонова писала о причастности Прошьяна к организации убийства германского посла совершенно открыто: «Инициатива акта с Мирбахом, первый почин в этом направлении, принадлежит ему»[12]

[Закрыть]. Прошьян всегда стоял на левом фланге революционного спектра. Вероятно, именно поэтому он импонировал таким разным людям, как Ленин и Спиридонова. Ленин писал о Прошьяне, что тот «выделялся сразу глубокой преданностью революции и социализму», что в нем был виден «убежденный социалист», решительно становившийся «на сторону большевиков-коммунистов против своих коллег, левых социалистов-революционеров». И только вопрос о Брестском мире привел к «полному расхождению» между Прошьяном и Лениным[13]

[Закрыть].

Спиридонова вспоминала о Прошьяне, что тот одним из первых стал раскалывать эсеровскую партию: «Когда Натансон со всем его авторитетом однажды почти приказал ему все же не рвать с партией, «подождать», он уехал гневный от грусти, – «подрезают мне крылья». Он первым «начал открытую кампанию против Керенского и писал до того злые и нецензурные статьи на Савинкова», что ЦК ПСР «катался в судорогах гнева». В поддержке большевиков, вторит Спиридонова Ленину, Прошьян «шел до конца и без единого колебания»; и в июльские дни 1917 был арестован Временным правительством, как и многие большевики, по обвинению в шпионаже. За отказ подчиняться директивам эсеровской партии Прошьян исключался из ПСР, восстанавливался по требованию левого крыла тогда еще единой эсеровской партии, снова исключался за «чересчур смелую интернационалистическую пропаганду» (пораженчество). В подготовке Октябрьского переворота он принимал столь активное участие, что, по словам той же Спиридоновой, переворот этот «был так же и его делом». Прошьян «стоял за полную безоговорочную совместную работу с большевиками» и входил в «пятерку», которая «играла крупную роль в борьбе и устройстве» советской власти. А так как «пятерку» по большей части посещали только Ленин и Прошьян, работа левых эсеров и большевиков проходила в полном «согласии и взаимопонимании»[14]

[Закрыть].