Текст книги "Синий мир (Фантастические рассказы и повести)"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Аналогия любопытна, – заметил я, – но надо еще доказать ее состоятельность применительно к логосам.

– Не забывайте, коллега, – вежливо, но не без ядовитости ответил Гершин-Горин, – я психиатр, а не математик. Доказывать и устанавливать – ваша прерогатива, а я пока – вольный сын эфира и могу гипотезировать, не связывая себя скучными догмами и унылой аксиоматикой.

«Вольный сын эфира» усмехнулся и сделал рукой порхающий жест, который, видимо, должен был имитировать свободу парения его мыслей. Впрочем, он тут же стал серьезным и сказал, обращаясь уже не столько ко мне, сколько к Сергею.

– Не собираясь ничего доказывать, я тем не менее приведу веские соображения в пользу этих автомобильных аналогий. Но вам придется набраться терпения, потому что я должен начать издалека. – Гершин-Горин привалился к столу, опершись на него руками. – В мозгу человека есть любопытный бугорок, который почти неизвестен неспециалистам. Он называется таламусом, Считают, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека, хотя его связи с лобными долями еще далеко и далеко не изучены. В первой половине нынешнего века португальский врач Эгас Мониц впервые в истории психиатрии предложил хирургический метод лечения тяжелых психических заболеваний, которые не излечивались никакими другими способами.

– Хирургический? – удивился я.

– Именно хирургический, – насмешливо сощурился Гершин-Горин. – Впрочем, неудивительно, что вы не знаете об этом. В свое время эта операция была широко распространена лишь в Соединенных Штатах, а ныне она и там почти не применяется. Ее вытеснили другие, может быть, менее радикальные, но зато более гуманные способы лечения. Суть этой операции, названной лоботомией, сводится к тому, что по обе стороны лба в черепе высверливаются отверстия, а затем, вводя в эти отверстия специальный нож, лейкотом, рассекают пучки нервных волокон, идущих от таламуса к правой и левой лобным долям мозга.

– Как же Мониц додумался до этого? – полюбопытствовал Сергей, с видимым интересом следивший за рассказом Гершин-Горина.

– Его величество случай, плюс наблюдательность и смелость, – пожал плечами психиатр, – кабальеро Мониц обратил внимание на то, что шимпанзе с иссеченными лобными долями мозга переносили неволю гораздо лучше неоперированных обезьян, отличаясь спокойным и ровным характером. Мониц подумал, что полезное для обезьян может оказаться полезным и людям, и оказался настолько мужественным человеком, что решился на свой риск и страх оперировать безнадежного шизофреника. Операция оказалась эффективнейшим средством лечения многих совершенно безнадежных психических больных, В несколько модифицированном виде, когда лейкотом вводится без сверления черепа через глазное отверстие, она и получила распространение в Америке. Но лоботомия была характерна одним любопытнейшим и не очень вдохновляющим штрихом: ни один из оперированных после излечения не мог вернуться к творческой деятельности, которая была прервана болезнью.

– Не смог или не захотел? – перебил Гранин.

– Не смог, именно не смог. Лоботомированные были вполне нормальными, уравновешенными и даже добродушными людьми. Они успешно работали официантами, лифтерами, механиками, они были хорошими мужьями, но ни один из них не мог вернуться к недописанной книге, незаконченному исследованию, начатому проекту. Они выходили из-под ножа хирурга здоровыми, но бесплодными людьми. Это и послужило, в конце концов, главным аргументом против лоботомии. В ходе операции вместе с безумием мозг терял и важнейшее качество, свойственное человеку, – способность к подлинному творчеству. И все это делали два движения лейкотома, которые отделяли скромный и незаметный таламус от огромной массы остального мозга!

Я забыл о своем недружелюбии к Гершин-Горину, захваченный его рассказом. А он, сделав эффектную паузу, уверенно продолжал:

– Вспомним, что таламус некоторым образом ответствен за эмоции человека. А эмоции бывают разными. Крайней степенью их выражения являются аффекты. С определенным основанием состояние аффекта можно назвать кратковременным безумием. С другой стороны, некоторые виды безумия можно определить как затянувшиеся аффекты. В состоянии аффекта разум человека словно выключается. Человек действует как машина, подчиняясь самым нелепым желаниям. Он не отдает себе отчета в своих действиях и не может потом вспомнить их.

– А силы его удесятеряются, – словно про себя заметил Гранин.

Удивительно, но Гершин-Горин говорил примерно то же самое, что и Михаил! Гершин-Горин на секунду задержал на Сергее свой цепкий взгляд и подтвердил:

– Да, буквально удесятеряются. Физически слабый человек в состоянии аффекта может шутя раскидать целую толпу людей. Складывается впечатление, что в этом состоянии мозг переходит на какой-то иной режим работы, в корне отличающийся от обычного.

– Чем же он характерен, этот иной режим работы? – быстро спросил Сергей.

Гершин-Горин кивнул, подтверждая, что понял всю важность этого вопроса.

– Прежде всего резким угнетением всех сознательных корковых процессов, активизацией подкорки и предельной мобилизацией всех потенциальных возможностей организма, – психиатр говорил вдумчиво, четко выговаривая каждое слово, – я убежден, что переход на аффектоидный режим осуществляется через воздействие таламуса, однако для этого нужен сильный внешний раздражитель – ужас перед неотвратимой опасностью, ярость, потрясение и т. д. Я убежден, что аффектоидный режим – это реликтовый режим работы мозга, Он сохранился с той далекой эпохи, когда гомо сапиенс только формировался, когда для человека были важны не только острота мышления, изобретательность и тормоза социального порядка, но и своеобразное самозабвение бешенства, право же, еще и сейчас незаменимое в схватке не на жизнь, а на смерть. Помните Д'Артаньяна? – Гершин-Горин изящным движением обнажил воображаемую шпагу и продекламировал: «Кровь бросилась ему в голову! Сейчас он был готов драться со всеми мушкетерами королевства», Гершин-Горин секунду помолчал и со вздохом повторил:

– Кровь бросилась ему в голову! К сожалению, а может быть, и к счастью – этот реликтовый режим работы мозга находится теперь в стадии атрофии. Зато другой, творческий режим только-только завоевывает себе право на существование. Месяцы тяжелой черновой работы, изнурительное карабкание вверх по сантиметрам, по миллиметрам, жестокие срывы, беспощадно кидающие нас к самому подножью атакуемой вершины, бессонные ночи, полные тоски, разочарования и ненависти к своей бесталанности. И вдруг неожиданные и незабываемые, звездные минуты могущества! Мы называем это озарением, вдохновением, бормочем нечто невнятное об интуиции, подобно тому, как наши предки бормотали о воле божьей, а я уверен, что это еще один режим работы мозга, самый высший, самый продуктивный, входить в который по собственному произволу мы, увы, пока еще не умеем, но научимся, обязательно научимся!

Подводя итог, могу сказать следующее: я убежден, что человеческий мозг имеет по меньшей мере три качественно различных режима работы: аффектоидный, нормальный и творческий, а таламус является его своеобразной коробкой скоростей. Кстати, все говорит за то, что единственным режимом работы логосов является как раз режим аффектоидный, так что в их сумасшествии нет ничего удивительного – оно неизбежно должно наступить после того, как будет накоплен некоторый пороговый минимум информации, – Гершин-Горин развел руками. – Вот, пожалуй, и все, чем я могу быть полезен вам в настоящее время.

Прямо глядя на психиатра, Сергей негромко и очень серьезно сказал:

– Браво, Гершин, – он помолчал и повторил: – Браво!

– Есть еще порох в пороховницах, – не без самодовольства проговорил психиатр, вскидывая свою крупную голову.

Но я хорошо видел, что ему очень приятна и похвала Сергея и то, что он назвал его так чудно – Гершин.

Получилось так, что я вышел из кабинета, а Гранин и Гершин-Горин задержались. Я было приостановился, поджидая их, но догадался, что им хочется поговорить о чем-то наедине и прикрыл за собою дверь. Едва я сделал это, как из гостиной вышла хозяйка дома.

– А где же мужчины? – спросила она.

Мне хотелось спросить, к какой категории она относит меня лично, но я сдержался и ответил коротко и неопределенно:

– Дела.

– Дела, – без улыбки повторила Лена, – мужские дела.

И вдруг спросила:

– Похоже, вы друзья с Сергеем?

– Да, – ответил я удивленно. Мне представлялось, что она более осведомлена о делах, касающихся Сергея. – Мы и живем вместе, и работаем. Так сказать, два аргумента одной и той же функции.

Лена в молчаливом вопросе подняла свои соболиные брови.

– У Сергея умер отец, – пояснил я, – вот он и пригласил меня в компаньоны.

– Владимир Михайлович умер, – в спокойном раздумье проговорила молодая женщина, – а я и не знала. Как же выглядит теперь эта квартира?

Мне понравилось, что она не высказывает банальных сожалений, а поэтому я предложил:

– А вы заходите и посмотрите.

Она вскинула на меня глаза.

– Вы думаете это удобно?

– А почему бы и нет?

Лена с улыбкой разглядывала меня.

– Сергей рассказывал вам обо мне?

– Нет.

– Нет, – повторила она, рассеянным жестом поправляя волосы, – жениться-то он по крайней мере думает?

– Жениться? – удивился я. – Полагаю, что нет.

– А почему вы так полагаете?

– Чтобы жениться, как минимум, нужна невеста.

Лена рассмеялась.

– Как минимум! Вы чудак, А как максимум?

Я пожал плечами.

– И как максимум. Это условие и необходимое и достаточное.

Тут на мое счастье дверь кабинета отворилась и показались «мужчины». Сергей сразу же стал прощаться и, как ни удерживали его Гершин-Горины, стоял на своем, ссылаясь на дела и занятость.

– Заходи, Сережа, – сказала на прощанье Лена, – заходи не по делам, а просто так.

– А если по делам – так нельзя? – прищурился в улыбке Сергей.

7

На улице шел дождь, мелкий и частый, словно просеянный сквозь тончайшее сито, спрятанное где-то в рыхлой толще хмурых облаков. Сергей покосился на это сырое небо, поежился и вдруг предложил:

– Пойдем пешком?

– Пойдем, – согласился я.

Я люблю бродить по городским улицам дождливыми вечерами. Когда идет дождь, на улице меньше народа, больше простора и света. Горят не только фонари и окна домов, горит мокрый асфальт, светятся лужи, блестят брызги, разлетающиеся из-под колес автомашин, которые мчатся в неведомую сверкающую темноту с каким-то особым влажным шорохом.

– О чем говорил с тобой этот леопард? – спросил я.

– Кто-кто?

– Да Гершин-Горин!

Сергей захохотал.

– Верно, – подтвердил он с удовольствием, – настоящий леопард. Гибок, цепок и умен.

– Умен, – согласился я, – но самонадеян.

Некоторое время мы шли молча. Про себя я отметил, что Сергей так и не сказал мне, о чем они говорили с Гершин-Гориным.

– Гершин подойдет, – сказал вдруг Сергей, – для формирования новой науки как раз и нужен такой хваткий и пробивной мужик.

– Есть в нем что-то купеческое.

– Делец, но с головой. И он прав, кибернетике и психиатрии давно пора заключить брак, если не по любви, то по расчету.

Ртутные лампы фонарей сверкали в темноте с пронзительной яркостью. Даже частая сетка дождя не могла смягчить и утеплить этот холодный голубоватый свет. Но на расстоянии нескольких шагов фонарь вдруг расцветал, окутываясь радужным синеватым ореолом и становясь похожим на гигантский сказочный одуванчик.

– Сергей, – спросил я, – скажи по совести, зачем ты меня таскал с собой?

Гранин остановился на полушаге, внимательно посмотрел на меня и снова пошел вперед.

– Счастливый ты человек, Николенька, – с завистью сказал он в воротник своего плаща.

Я ждал, что он скажет мне еще что-нибудь, но Сергей молчал, сосредоточенно глядя себе под ноги. Я пожал плечами и поднял голову вверх. Дождь был такой густой, что лицо мое сразу стало мокрым. Как лисья шкура в сумерках, мутно-рыжее небо висело так низко, что если разбежаться и подпрыгнуть как следует, то определенно можно было достать его рукой.

– А все-таки мы ухватились за ниточку, которая ведет к логосам, – довольным тоном сказал Сергей, обращаясь скорее к самому себе, нежели ко мне.

– Предложим Шпагину ставить на них коробки скоростей? – усмехнулся я.

Гранин хмыкнул, оценив шутку.

– И Гершин, и твой Михаил определенно говорят одно и то же, только иллюстрируют на разном материале. Но, что они говорят, черт их подери?

– Они говорят, – в раздумье ответил я, – что ящерицу в известном смысле можно считать сумасшедшей, безумной кошкой.

– Верно, – с удовольствием подтвердил Сергей и пожаловался: – Я чувствую, обоняю, осязаю, что разгадка бродит где-то в темноте совсем рядом с нами. Слышишь?

Он остановился, подняв руку и прислушиваясь. Прислушался и я. Вздыхая, ворочался и невнятно бормотал что-то большой засыпающий город. Шуршал и позванивал тихонько мелкий дождь. Недовольно ворчали озабоченные автомашины, несшиеся по улице бесплотными черными тенями все дальше, дальше и быстрее. Звонко цокали каблучки тоненькой девушки, закутанной в блестящий мокрый плащ.

– Слышишь? – повторил Сергей, снова трогаясь в путь. – Разгадка бродит рядом, но она пуглива, и стоит насторожиться, как она тут же прячется.

– Фантазер ты, Сергей.

– Фантазер, – согласился Гранин и вдруг добавил с оттенком раздражения. – Стоит ли только искать ее, разгадку?

– Я даже приостановился.

– Как это – стоит ли? Мы обещали Шпагину!

– Что из того? Мало ли что обещают.

– Да ты что?

– Ничего.

Гранин посмотрел на меня и спросил:

– Тебе сколько лет?

– Двадцать восемь.

– Двадцать восемь, – Сергей пнул ногой спичечный коробок, он скользнул по мокрому, искрящемуся асфальту, шлепнулся в лужу и поплыл, – а мне тридцать пять. Понимаешь? Тридцать пять лет. А у меня нет ни жены, ни детей, ни семьи. Ничего и никого. Только наука: математика, логика, кибернетика. Загадки. Разгадки. И нет им конца.

– У тебя есть друзья, – хмуро сказал я.

– Что такое друзья? Мнимые части комплексных чисел.

Он засмеялся и тряхнул меня за плечо.

– Я шучу, Коля. Осенью у меня часто бывает шутливое настроение. Особенно, когда идет такой вот приятный дождь, а желанная разгадка никак не дается в руки. Но ты гений, Никола.

– Ты о чем? – подозрительно спросил я.

– О друзьях, – он огляделся, – или я окончательный осел или это где-то совсем недалеко. Пошли!

Куда?

– К друзьям! В гости!

…Мы долго шагали вверх по полутемной лестнице. Я начал было считать этажи, но сбился, и, может быть, из-за этого мне казалось, что мы карабкаемся куда-то слишком высоко. Сергей, легко шагавший впереди, вдруг остановился и поднял палец.

– Музыка? Это определенно у Федора.

Сергей прибавил шагу, и скоро мы остановились у обыкновенной, ничем не выдающейся двери. Я с трудом переводил дух, но тем не менее разобрал, что музыка звучала именно за этой дверью и играл джаз, а не что-нибудь другое. Музыка была танцевальной: шейк, казачок, а может быть, самбо или липси, я плохо разбираюсь в деталях современных танцев, мне почему-то кажется, что все они танцуются более или менее одинаково. Сергей длинно позвонил.

За дверью послышались приглушенные голоса, шум, смех. Потом смех внезапно оборвался, и после внушительной паузы девичий голос с напускной строгостью проговорил: «Сумасшедший! Да пусти же!»

– Звукопроницаемость самой высшей кондиции, – резюмировал Сергей и позвонил еще раз, теперь уже коротко.

Почти в тот же самый момент дверь распахнулась и на пороге показался молодой здоровый парень в военной форме, но без кителя и галстука – в одной рубашке с капитанскими погонами на плечах. Вид у капитана был очень веселый, на лбу блестели капельки пота, а из-за его плеча выглядывала черненькая девушка с пушистой челкой, налезавшей на блестящие лукавые глазки.

– Вы к нам? – спросил капитан и, не дожидаясь ответа, радушно пригласил: – Заходите! – Говорил он громко, потому что стонущая, всхлипывающая и вскрикивающая музыка заполнила теперь всю лестничную клетку.

– Заходите-заходите! – поддержала девушка. – Ей не стоялось на месте, она легонько пританцовывала под музыку и посматривала на нас с Сергеем с таким видом, точно мы должны были тут же показать ей какой-нибудь удивительный фокус.

– А сюда ли мы попали? – спросил Сергей.

Девушка сказала весело:

– Конечно сюда.

– Федор-то по крайней мере дома?

– Дома, – хором ответила парочка.

Девушка с челкой тут же ускакала и закричала звонко, легко перекрывая музыку: – Федор Васильевич! К вам! Сразу двое!

Послышался нестройный хор голосов, и в прихожей появился невысокий плотный мужчина в белой рубашке.

– Заходите, чего вы мнетесь? – с ходу сказал он и вдруг остановился.

– Сергей, никак ты?

Секунду он удивленно стоял на месте, словно не веря своим глазам, потом тряхнул крупной тяжелой головой, заулыбался и, сделав два шага вперед, сцапал Сергея своими большими ручищами и поднял на воздух.

Дальнейшие события развивались так неожиданно и так стремительно, что как-то перепутались и заслонили одно другое. Сначала нас потащили к столу и с веселой настойчивостью заставили выпить по стопке водки. За мной ухаживал высокий добродушный парень с ясными серыми глазами, в глубине которых пряталась хитринка.

– Это же штрафная, – обстоятельно объяснял он, подвигая мне соленые рыжики, – поэтому кроме вас никто и не пьет. Штрафную полагается пить всем, кто опаздывает, независимо от возраста, пола, вероисповедования и профессии. Этот обычай возник во тьме далеких веков и подтвержден многочисленными и строго поставленными экспериментами молодого поколения. Очень разумный обычай. Трезвый человек в компании, которая уже навеселе, чувствует себя неуютно и неловко, как пришелец с Сириуса или Альдебарана. Поэтому, прежде всего, этого человека надо привести в соответствие со всеми другими, что и делается путем так называемой штрафной. Помните, это делается ради вашей пользы и благополучия. А пьете вы или не пьете – это совершенно второстепенный вопрос. Представьте, что это лекарство, закройте глаза и – раз!

Все это звучало очень убедительно, поэтому я опорожнил стопку и закусил рыжиками.

Сразу же после этого меня потащила танцевать худощавая, спортивного вида девица. Она была явно сильнее меня и не обратила ни малейшего внимания на мое слабое и нерешительное сопротивление. Я вообще танцую прескверно, а в такой ситуации все мои хореографические недостатки проявились особенно рельефно. Я то и дело наступал на изящные туфельки своей ловкой партнерши, извинялся, а она хохотала, запрокидывая назад голову и с восторгом сообщала окружающим, что я и правда – совершенно не умею танцевать! Потом я почему-то снова оказался за столом. Передо мной стояла еще одна стопка водки. Все тот же высокий парень с ясными невинными глазами обстоятельно разъяснил мне, что это уже не штрафная, а просто очередная и что если от штрафной я еще имел какое-то туманное право отказаться, то теперь об этом и речи быть не может – ведь тост поднят именно за мое здоровье и мои успехи в работе и личной жизни. Не зная, что противопоставить этим авторитетным разъяснениям, я для порядка немного побарахтался и послушно осушил стопку.

Потом мы танцевали строем, обняв друг друга за плечи, какой-то очень бестолковый танец с совершенно алогичной последовательностью движений. В конце концов я зацепился за чью-то ногу и упал на ковер вместе со своей соседкой – той самой девушкой с челкой, которая открывала нам дверь. Она так хохотала, что не могла встать с ковра и только повторяла в изнеможении: «Ой, не могу, ой, не могу». Неведомо откуда, по-моему, как Мефистофель из-под пола, появился хозяин дома, оглядел веселую компанию, покачал головой, усмехнулся.

– Ну, пошалили и хватит, – сказал он и уволок меня в свой кабинет.

Меня немного покоробила такая бесцеремонность. Но в кабинете было очень уютно, к тому же на стареньком потертом диванчике сидел Сергей и с улыбкой поглядывал на меня, так что я примирился со своей судьбой и, поудобнее устроившись в кресле, принялся осматриваться.

На стене, напротив меня, висела оскаленная кабанья голова и крест-накрест – два охотничьих ружья. Кабан мне не понравился, особенно его желтые кривые клыки, и я перевел взгляд дальше, на книжный шкаф. Книжный шкаф был обыкновенным, но поверху его стояли модели самых разнообразных самолетов, по большей части мне незнакомых. Большая модель самолета стояла и на огромном письменном столе. Это была машина странных и страшноватых гипертрофированных очертаний, которые запечатлели в себе стремительность и тайну. На столе рядом с моделью в беспорядке валялись какие-то бумаги, книги, логарифмическая линейка, а над столом висели большие фотографии. Летчики у самолета, летчики на траве, летчики, склонившиеся за столом не то над картой, не то над чертежом. Центральное место занимала фотография, на которой крупным планом было схвачено немолодое, но озорное, смеющееся лицо. Я с любопытством покосился на Федора Васильевича и краем глаза заметил при входе в кабинет простенькую вешалку и висевшую на ней кожаную куртку и авиационный китель с полковничьими погонами.

– Я так и не понял, – спрашивал его Сергей, – чей день рождения? Ты ведь, если мне не изменяет память, родился весной.

– Точно, весной, – подтвердил Федор Васильевич, – есть у меня такой Леша Смирнов. Хороший парень, неплохой испытатель, молод только еще, горяч, угробиться может по глупости. Недавно женился, квартира однокомнатная, а у меня – вот какие хоромы. Не квартира, а целый ангар. Пусть празднуют. Что мне жалко?

Сергей прищурился.

– А Эла не возражает?

Федор Васильевич исподлобья взглянул на Гранина.

– Она, брат на курорте. Второй раз за этот год. Все болеет. Сердце, нервы, бессонница, потеря аппетита.

Он опять покосился на Сергея, махнул рукой и сказал равнодушно:

– А, да пусть ее. – И спросил с улыбкой: – А ты все холостякуешь?

Сергей кивнул.

– Завидую, – хмуро сказал Федор Васильевич и вдруг захохотал: – Да не очень!

Неторопливо ведя разговор, они все поглядывали на полуоткрытую дверь, откуда волнами, то нарастая, то затихая, доносились голоса, шум и смех. И я невольно прислушался к тому, что происходило за дверью.

– А он ему отвечает, – певуче и меланхолично рассказывал кто-то тенорком, – милый мой, пора бы знать: у настоящего летчика в мозгу должна быть только одна извилина. И та – прямая!

Хохот пахнул в кабинет. Мне показалось, что дверь дрогнула и приоткрылась больше, как от напора свежего ветра. Федор Васильевич покрутил головой, хохотнул, потом встал – надежный, плотный, квадратный, – подошел к двери и плотно притворил ее.

– Иначе и говорить не дадут, черти, – сказал он довольным тоном, сердито хмуря брови, и захохотал, – придумают же!

И, усаживаясь рядом с Сергеем, добавил:

– Ты мне начал говорить что-то такое о сумасшедших. Я только не совсем понял – мешали, черти, – кто там у вас спятил.

– Машина, Федя, – с улыбкой пояснил Сергей.

– Что машина? – не понял Федор Васильевич.

– Машина сошла с ума, понимаешь? Вычислительная машина!

Летчик некоторое время недоверчиво присматривался к Гранину, видимо, опасаясь розыгрыша, но вид Сергея, очевидно, убедил его в обратном.

– Машина? Неужто дошло и до этого? – с недоверчивым восхищением, все еще не совсем веря, переспросил Федор Васильевич.

– Дошло, – хладнокровно подтвердил Сергей.

– И что же она, рассказывает анекдоты вместо того, чтобы заниматься вычислениями?

– Это несущественно. Важно другое – никто не может понять, в чем тут дело.

– A-а, – с облегчением протянул Федор Васильевич, – теперь мне все понятно! Ты взялся распутывать эту загадку и не дашь никому покоя, покуда не докопаешься, что и как. Так?

Гранин улыбнулся.

– Да в этом роде.

– И когда ты только угомонишься? Небось, не мальчик! Взял бы да отгрохал докторскую вместо того, чтобы заниматься глупостями! Ну да ладно, рассказывай.

По лицу Федора Васильевича было хорошо видно, что он не только не осуждает, а, пожалуй, гордится тем, что Сергей такими «глупостями» занимается. Слушал он с видимым интересом и несколько раз перебивал Гранина уточняющими вопросами. Но когда Сергей начал рассказывать о точках соприкосновения кибернетики и психиатрии, поморщился.

– Ты прости, Сережа, но все эти широкие обобщения – не для меня. Я человек техники и куда увереннее чувствую себя в своей сфере, где идею можно воплотить в металл, наладить, отрегулировать, в общем, пощупать!

– Если бы мышление можно было пощупать, – вздохнул Гранин.

– А почему бы и нет – склонил голову набок Федор Васильевич. – Это ведь, брат, смотря что считать мышлением. – Он помолчал, потирая мускулистую шею, и вдруг спросил: – Тебе никогда не приходило в голову, что мозг по характеру своей работы здорово напоминает автопилот?

– Не приходило!

– Вот видишь, – заметил Федор Васильевич, – а аналогия есть. И очень полезная! Во-первых, и мозг и автопилот – это автоматические устройства. Погоди, не перебивай, я и без твоих замечаний собьюсь. Главное не во-первых, а во-вторых. Хорошо отрегулированный и настроенный автопилот строго выдерживает заданный режим, скажем, режим прямолинейного и горизонтального полета. Всякое отклонение от этого режима – брак, погрешность, летное происшествие, если хочешь. Но хорошо отрегулированный мозг, я хочу сказать – обученный и дисциплинированный, тоже строго выдерживает один единственный заданный режим, режим, отвечающий истине, логике и разуму. Всякое отклонение от этого режима – заблуждение, ошибка. Ведь только истина единственна, а заблуждений – тьма тьмущая! А что такое безумие, как не крупное заблуждение всего мышления в целом! Ты улавливаешь, куда держу курс?

– Стараюсь.

– Нет, не улавливаешь, по глазам вижу. Я ведь еще не сказал тебе самого главного. Месяца три назад я вплотную столкнулся с автопилотами, которые были совершенно исправны, как логосы твоего Шпагина, настроены, отрегулированы, но в принципе, понимаешь, в принципе – были склонны к сумасшествию. Ведь что такое сумасшедший автопилот? Это автопилот, под управлением которого машина врезается в землю, не возражаешь против такой формулировки? Так вот, в определенных условиях эта принципиальная склонность автопилотов к сумасшествию превращалась в реальность. Вся соль в том, какие это условия и какой принцип. Ну? – Федор Васильевич откинулся на спинку старенького дивана, вгляделся в напряженное, ждущее лицо Сергея и радостно захохотал.

– Ага! Проняло тебя! Нет, мне просто жалко такую идею отдавать тебе даром. Ящик шампанского ставишь?

– Ставлю! Полтора!

– Полтора мне не надо, я не жадный, а вот ящик к Новому году привезешь. Договорились? Тогда слушай дальше. Эти сумасшедшие автопилоты стояли не на самолетах, а на… в общем, это неважно, на этаких безэкипажных машинах разового применения. К этим машинам помимо всего прочего предъявляется еще одно очень важное требование – они должны быть максимально дешевы, что совершенно естественно. В соответствии с этим все их оборудование, в том числе и автопилот, отличается максимальной простотой. И фирма хватила через край: поставила автопилоты, работающие в двоичном коде.

– Как? – переспросил Сергей.

– В двоичном коде. Рули машины не имели ни нейтрального, ни промежуточных положений, а только крайние. Скажем, руль высоты имел только крайнее верхнее и крайнее нижнее положение. Чтобы машина выдержала заданную высоту, руль требуется все время перекладывать то вверх, то вниз. Машина при этом фактически летит не по прямой линии, а по синусоиде, совершая волнообразные колебания около заданной высоты. В относительно спокойных условиях эти автопилоты работали отлично. Но когда их испытали в сильно турбулентной атмосфере – все пошло прахом! Не справлялся автопилот двоичного кода с обработкой больших объемов информации. Амплитуда синусоиды полета становилась все больше, больше, пока в верхней ее точке машины не выходили на закритические углы атаки и не срывались в штопор. Ты что? – Вопрос этот относился к Гранину, который, прижав ладони к вискам и зажмурившись, медленно поднимался с дивана.

– Я осел, вот что, – словно про себя проговорил Сергей, – и мне надо подумать.

– Думай на здоровье!

– Мне надо подумать, – повторил Сергей и открыл глаза, – а тебе, Федор, поставить памятник!

Федор Васильевич расхохотался.

– Если будешь ставить, то непременно в полный рост. Терпеть не могу бюстов. Бюст! Есть в этом слове что-то сугубо дамское. А пока будет решаться вопрос о памятнике, не забудь про шампанское! Да ты куда? – забеспокоился он, видя, что Сергей двинулся к двери. – Бываешь раз в год, вечер в разгаре, не пущу!

Гранин покачал головой.

– Мне надо хорошенько подумать, Федя. Ты даже не представляешь, какие невероятные вещи я от тебя услышал.

Взгляд его рассеянно остановился на мне.

– Ты пойдешь со мной или останешься?

– По… пойду! – твердо ответил я.

– А ты транспортабелен?

Я обиделся и постарался возможно непринужденнее подняться из кресла.

– Транспортабельность – врожденное человеческое качество. А ты вот таскаешь меня по всяким дурацким гостям, а в гостях все поят, поят, а закусить как следует не дают!

Федор Васильевич, грустно глядевший на Сергея, обернулся ко мне, захохотал и хлопнул по плечу своей медвежьей ручищей.

– Люблю математиков за откровенность!

8

Нас провожали какой-то веселой песней, а потом кричали вслед из открытого окна и с балкона. Я тоже пытался кричать, но так как Сергей вел меня под руку и оборачиваться мне было неудобно, я был невольно сдержан в выражении своих чувств. Пока мы шли темными проходами между рядами одинаковых домов, я еще терпел опеку Сергея, но едва мы оказались на освещенной улице – вырвался и пошел рядом, независимо засунув руки в карманы. Все еще шел мелкий, невесомый дождик, блестел мокрый асфальт, но огней стало меньше, и улица опустела. Сергей был напряженно задумчив и самоуглублен, а я витал в веселом розовом тумане и с некоторым скептицизмом наблюдал за собой как бы со стороны.

Мне очень хотелось поговорить, самые разнообразные и, как мне казалось, очень интересные мысли пестрым хороводом кружились у меня в голове, Сделав десяток шагов, я споткнулся о кирпич, валявшийся на тротуаре, и чуть не упал. Сергей попытался снова взять меня под руку, но я ему не дался.

– Не покушайся на мою свободу, буду сопротивляться, – серьезно предупредил я Сергея и покосился назад, через плечо. – Кирпич! А знаешь ли ты, что кирпич исключительно многозначительное устройство? Только мы привыкли к нему, закостенели в обыденщине и не желаем замечать его оригинальности. Из кирпича можно сделать что угодно: дом, театр, гостиницу и даже магазин учебно-наглядных пособий. Кирпич полон загадок и тайн, он неисчерпаем как мета… металло… гактика. Вот, скажи ты мне, кудесник, любимец богов, почему кирпич такой кирпичеобразный? Почему он не вот такущий и не вот такусенький, а кирпич и больше ничего? Признайся, несчастный традиционалист, ты никогда, ни-ко-гда не задумывался над этой жуткой проблемой.