Текст книги "Синий мир (Фантастические рассказы и повести)"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– И не один раз, – ухмыльнулся Михаил.

– Ну-ну, просвети меня.

– А вспомните свое детство. Приходилось вам до смерти пугаться чего-нибудь? Ну вот, тоже превращаешься в машину. Или бежишь, сломя голову, сам не зная куда, или цепенеешь, как ящерица. Очень сложная и любопытная вещь – этот обратный качественный скачок. Мозг становится примитивнее, теряет что-то, поэтому-то мы и глупеем в момент испуга, иногда даже и вспомнить потом не можем, что же произошло. А знаете, для чего все это нужно? Возьмем кошку. В обычных ситуациях кошке выгоднее иметь в своем распоряжении как можно больший набор возможных движений. Это делает ее ловкой, гибкой, увертливой. Это и помогло ей выйти победительницей в борьбе за существование среди хищников. А когда кошка удирает от самой смерти? Для чего тут изящество и грация? Нужна предельная скорость, а стало быть предельная мощность работы всей ее кинематики. А эта мощность определяется не только объемом мышц, но и интенсивностью управляющих нервных сигналов. Допустим, в мозгу кошки есть какой-то переключатель. В момент опасности, когда нужно удирать, он срабатывает, мозг становится примитивнее, теряет свою тонкость, но за счет этого в несколько раз увеличивается частота и интенсивность управляющих нервных сигналов. Сила и быстрота животного словно удесятеряются! Этот вот процесс я и называю обратным качественным скачком. Ну, а если существует обратный, то в ходе эволюции на рубеже рептилий и млекопитающих должен произойти и прямой! Закономерно приходишь к такому выводу.

Только я собрался заговорить и сообщить Михаилу, что он недаром потерял время в аспирантуре, как услышал осторожный вздох и, скосив глаза, увидел лицо Зиночки. Честно говоря, я и раньше потихоньку наблюдал за ней. Все это время она сидела, не спуская глаз со своего мужа, и буквально жила его рассказом. На лице ее, как в зеркале, отражались все мысли и чувства Михаила. Она то улыбалась, то хмурилась, замирала, когда речь шла о ящерицах, поводила худенькими плечиками, когда Михаил рассказывал о кошках. Лишь глаза ее совсем не меняли выражения. И в них светилась такая увлеченность, такая любовь и преданность Михаилу, что я раз и навсегда простил ей и маленький рост, и курносый нос, и командирские замашки.

5

Выслушав мой рассказ о посещении молодой четы, Сергей восхитился:

– Вот это везение! Вероятность случайной встречи с нейробиоником никак не больше одной стотысячной, а тебе с первой же попытки выпал выигрыш. Ты родился под счастливой звездой, Николенька. – Он помолчал и уже серьезнее добавил:

– Умница твой Михаил! Оригинальные, неординарные суждения, упорство, молодость, Ей-ей, надо бы ввести его в наше дело основательно.

– Да он рад будет!

Гранин качнул головой:

– Понимаю, но, к сожалению, надо соблюдать научный этикет и испросить соответствующее разрешение у Шпагина. Да и не только насчет Михаила, – добавил он задумчиво.

Шпагина мы навестили на следующий день. Дверь отворила высокая полноватая женщина. У нее было округлое мягкое лицо, полные губы и карие приветливые глаза.

– Здравствуйте, – певуче проговорила она, оглядывая нас, – вы к Юре?

– Если фамилия Юры – Шпагин, то вы угадали, – галантно ответил Гранин.

Женщина засмеялась и протянула большую мягкую руку сначала Сергею, а потом и мне.

– Шпагина, Надежда Львовна.

Она остановила свои улыбающиеся глаза на Сергее.

– А вы, конечно, Гранин Сергей Николаевич, правда ведь? Ну, а вы Николай Андреевич, – уже уверенно определила она, – впрочем, какой же Андреевич, просто Коля. Да что же мы стоим в дверях? Проходите!

Помогая пристроить нам плащи и шляпы на вешалку, Надежда Львовна продолжала певуче:

– Видите, как много говорил мне о вас Юра – сразу вас узнала. Только я почему-то думала, что вы постарше.

– Просто мы хорошо сохранились, – ввернул Сергей, заталкивая подальше на полку непокорную шляпу.

– Ну-ну, не хитрите. Сорока-то вам еще нет, а до сорока мужчина еще не мужчина.

Она спросила с шутливой строгостью:

– Вы с хорошими вестями? А то ведь не пущу.

– С хорошими, Надежда Львовна, – не выдержав, похвастался я.

– С удовлетворительными, – поправил меня Сергей недовольно, – всего лишь с удовлетворительными.

– И то ладно, – вздохнула Надежда Львовна, – так и быть, проходите.

В свежей, шелковой рубашке, чисто выбритый, но какой-то взлохмаченный и помятый, Шпагин лежал на диване с потрепанной книгой в руке. Форточка была открыта, но, несмотря на это, комната полна табачного дыма. Пепельница, стоявшая на полу возле дивана, была забита табачными окурками, а вокруг нее горки пепла. На столике стояла ваза с огромными яблоками, скорее всего – алма-атинским апортом. Не отрывая глаз от книги и не обращая никакого внимания на вошедших, Шпагин нехотя грыз одно такое царь-яблоко.

– Юрий! – окликнула мужа Надежда Львовна.

– Ну? – буркнул Шпагин, с шумом переворачивая страницу. Он окинул нас равнодушным, рассеянным взглядом и хотел было вновь углубиться в чтение, но призадумался и снова взглянул на нас, теперь уже осмысленно.

– Так это вы, – Шпагин расплылся в улыбке, – здравствуйте, черти!

Он захлопнул книгу, швырнул в угол дивана, а огрызок яблока бросил в пепельницу, но не попал.

– Мне иногда очень хочется поставить тебя в угол, – строго сказала Надежда Львовна.

Шпагин скорчил умоляющую гримасу, рывком поднялся с дивана, подобрал злополучный огрызок, аккуратно опустил его в окурки, а саму пепельницу ногой пихнул под диван.

– Вот и все в порядке, Наденька, – сказал он, – видишь, как просто. И не надо на меня так смотреть, лучше организуй нам что-нибудь этакое, что помогает ученой беседе. А вас я рад видеть. Ей-богу не вру! Садитесь, садитесь же! И забудьте всякие церемонии. Они у нас не в почете.

Надежда Львовна молча улыбнулась, покачала головой и неспешно вышла из комнаты. Шпагин, проводив ее взглядом, плюхнулся на заскрипевший диван рядом с Сергеем и пожаловался:

– И откуда у женщин эта неистребимая любовь ко всяким дурацким условностям? Это нельзя вообще, это можно, но только за столом, а чтобы валяться на диване, надо, видите ли, надевать халат или пижаму. Да я в жизни не носил ни того, ни другого! Идиотская мода! Чувствуешь себя не то арестантом, не то сенатором. Да все это ерунда! Ну? – грубовато подтолкнул он Сергея.

Гранин молчал, словно не слыша его и думая о чем-то своем. Шпагин сердито засопел, пошарил вокруг глазами, хлопнул себя по карману, достал мятую пачку дешевых папирос, чиркнул спичкой и жадно затянулся.

– Ну же! – повторил он уже просительно, почти умоляюще: – Что-нибудь нащупали?

Гранин поднял голову.

– И да, и нет.

Шпагин дернул плечом.

– Терпеть не могу эти словесные выкрутасы!

Сергей чуть улыбнулся.

– Ну, если вам хочется определенности, – да. Но это «да» – лишь догадка. Чтобы вынести окончательный приговор, нужно ее проверить.

– Зачем же стало дело, черт подери? Я и весь мой отдел со всеми потрохами в полном вашем распоряжении.

Сергей прямо взглянул на Шпагина и твердо проговорил:

– Чтобы ее проверить, нужны широкие консультации с представителями других наук: с математиками, биониками, психологами и психиатрами. Нужно сорвать покров секретности с вашей работы, влить в нее свежую кровь, свежие силы. Нужно создать новый, комплексный творческий коллектив.

Несколько долгих секунд они смотрели в глаза друг другу, в комнате висела тревожная тишина. Потом Шпагин отвел взгляд и протянул неопределенно:

– Та-а-к!

В несколько глубоких затяжек он докурил папиросу, смял окурок, хотел швырнуть его на пол, но в последний момент передумал, скатал шарик и положил на столик рядом с вазой.

– Так! – теперь уже мрачно сказал он, поднялся с дивана и остановился перед Сергеем.

– Проще говоря, – глухо проговорил он, – вы предлагаете мне расписаться в своей научной несостоятельности.

Сергей хотел возразить ему, но Шпагин нетерпеливо перебил:

– Оставьте! Не золотите пилюлю, не нуждаюсь. – Он дернул плечами и саркастически усмехнулся.

– В самом деле, годы и годы я ломал голову над проблемой логосов. И безуспешно! Потом является его светлость, Сергей Гранин, задумывается на недельку – и все становится ясным, как стекло. Оказывается, нужны бионики, географы, энтографы и психиатры! А певичек из кафе-шантанов вам не требуется? – вдруг с издевкой спросил Шпагин.

У меня гулко заколотилось сердце, Сергей хладнокровно молчал.

– И вы думаете всю эту незваную шуструю публику я посажу за свой стол? – голос Шпагина сорвался на крик. – Отдам им на потеху, на растерзание свое детище? Бессонные ночи, радости открытий, горечь неудач? Вот вам?

И, весь подавшись вперед, он показал Сергею кукиш.

– Знаете ли, – проговорил я, чувствуя, что у меня вот-вот сорвется голос, – это переходит всякие границы!

Сергей взглядом дал понять мне, чтобы я не вмешивался, а Шпагин и ухом не повел.

– Надеюсь, я высказался ясно? – вызывающе спросил он у Гранина.

– Да, – спокойно ответил Сергей, – но мы с вами ученые, Юрий Михайлович.

Шпагин иронически усмехнулся.

– Ученые, – задумчиво повторил Гранин, – не компиляторы, не ораторы-пустозвоны, не начетчики и не конъюнктурщики. Мы ученые, я сразу это понял.

Лицо Шпагина потемнело.

– Ну, и что? – буркнул он.

– А то, что наука, научный поиск и его результаты для нас с вами дороже всего остального. Дороже славы, дороже самолюбия, дороже личного счастья.

Шпагин нахмурился, похоже он собирался сказать нечто ядовитое, но вместо этого вдруг отвел глаза, потер рукой свой могучий выпуклый лоб и с вялой усмешкой не то сказал, не то спросил:

– И другого выхода нет.

– Нет, Юрий Михайлович, – негромко и серьезно подтвердил Сергей.

Шпагин кивнул, соглашаясь. Он все еще раздумывал, хмуря брови.

– Что ж, – сказал он, наконец, невесело и почти равнодушно, – пожалуй, вы правы, Сергей Владимирович.

Он хлопнул себя по карманам, достал свою жалкую мятую пачку папирос, но закуривать не стал, а просто посмотрел на нее и бросил на стол.

– Пожалуй, вы правы, – медленно повторил он и криво улыбнулся, – придется идти и на эту жертву. Это, знаете, как в шахматах – жертва фигуры в безнадежной позиции, чтобы вызвать осложнения, – а там видно будет!

Он поднял глаза на Гранина.

– Не обращайте внимания на терзания бездарного эгоиста и действуйте. Благословляю, делайте все, что найдете нужным, только, – он замялся, – только подбирайте настоящих ребят, а?

Когда мы прощались, а это получилось как-то само собой, скорее всего Гранин просто почувствовал, что Шпагину надо побыть одному, я, с трудом подбирая слова, принялся говорить Шпагину о том, что он поступил как настоящий ученый, и я глубоко уважаю его за это. Он удивленно взглянул на меня.

– Ну-ну, юноша, без сантиментов, излишняя чувствительность вредна математикам. Нервы вам понадобятся для более серьезных дел. И, легонько тряхнув за плечи, довольно бесцеремонно выпроводил меня за дверь.

Мы уже выходили на улицу, когда нас догнала жена Шпагина. Она остановилась, слегка запыхавшись.

– Что же вы? – укоризненно спросила она.

– Понимаете, Надежда Львовна, – начал вдохновенно врать Сергей, – только разговорились, меня вдруг как обухом по голове ударило – сегодня же собрание!

Надежда Львовна рассеянно кивнула головой и просто сказала:

– Вы извините Юру. Он переутомился и совсем не в себе. Я ведь даже врача вызывала. Конечно, Юра поскандалил, но я все-таки добилась, чтобы врач его осмотрел. Ничего серьезного, нервное переутомление и расстройство. Но работать ему запретили категорически! Только читать – и то юмор да приключения.

Она виновато улыбнулась.

– Не сердитесь на него. И заходите. Обязательно заходите! – Прощаясь, она крепко, по-мужски пожала нам руки.

Сотню, другую шагов по улице мы прошли молча. Сергей шагал быстро, не глядя по сторонам, уткнув подбородок в воротник своего плаща.

– Теперь нам обратного пути нет, – очень решительно сказал я наконец, – хоть сдохни, а Шпагину надо помочь!

– Да, – согласился Сергей, – Михаил прав, надо определенно идти именно по этой дорожке.

Я присмотрелся к нему и понял, что он думает не о Шпагине и вовсе не занят своими переживаниями, Он и так и эдак вертел в своей голове проблему логосов!

Я завистливо вздохнул и спросил с любопытством:

– Что ты имеешь в виду? И долго еще ты будешь играть со мной в прятки?

Гранин покосился на меня и заговорщицки сказал:

– Тихо!

В глазах его появилось лукавство.

– Догадки пугливы, Николенька, они ужасно не любят, когда о них говорят преждевременно. И если что не так – исчезают без следа!

6

Через несколько дней после памятного визита к Шпагину Сергей во время завтрака вдруг спохватился:

– Да… Постарайся побыстрее разделаться с делами и пораньше приходи домой.

Дожевывая бутерброд, я невнятно проговорил: – А зачем это пораньше?

– В гости пойдем, – коротко ответил Сергей.

Я удивленно посмотрел на Гранина, но он невозмутимо завтракал, не обращая на меня внимания, держа в левой руке вилку, а в правой нож и очень ловко ими управляясь. Он был жутким снобом в этом отношении и всегда вел себя за столом так, точно был на званом обеде, что меня порой слегка раздражало. Неодобрительно следя за Сергеем, я спросил:

– А это обязательно, в гости? Я имею в виду себя.

– Обязательно.

– Но с какой стати? Ты же не ходил со мной к Михаилу.

– Ты и не просил меня об этом. А потом, – Сергей поднял на меня чуточку грустные, чуточку лукавые глаза, – есть некоторые обстоятельства, ты уж поверь мне на слово.

– Ну, если обстоятельства, так и быть, поверю.

В эти самые гости Сергей собирался так долго, словно мы отправлялись на светский раут. Он тщательно побрился, надел свой лучший костюм, три раза менял галстук и поинтересовался, не стоит ли зайти в парикмахерскую подровнять прическу. Я ответил, что не стоит, но, глядя на Сергея, тоже облачился в свой лучший костюм. Мне очень хотелось узнать, к кому мы идем, но, помня просьбу Сергея поверить ему на слово, я сдерживался.

Таинственные знакомые Гранина жили в самом центре города в четырехэтажном здании старой постройки. Войдя в широкий подъезд, я направился было к лестнице, но Сергей остановил меня и взглядом указал на кабину лифта.

– Да он не работает, – сказал я, по опыту зная, что такое лифты в старых домах.

– Работает, – хмуро ответил Сергей, – в этом доме все работает.

Гранин не ошибся, лифт в самом деле работал и исправно поднял нас на третий этаж. Выйдя из кабины, мы оказались перед высокой дверью, на которой была прикреплена массивная бронзовая табличка. На ней крупными буквами значилось «Профессор Гершин-Горин Б. И.», а ниже уже помельче и не так выпукло – «Психиатр». «Понятно, – подумал я, – но не совсем».

Гранин протянул руку и деликатно нажал кнопку звонка. Через несколько секунд что-то щелкнуло раз, другой, загремела цепочка, и только после этого дверь распахнулась окончательно. На пороге стояла молодая, скромно одетая и очень красивая женщина.

– Я вас слушаю, – вежливо, но суховато проговорила она.

Я молчал, несколько ошарашенно разглядывая красавицу, неожиданно появившуюся вместо дряхлого профессора, которого ожидал увидеть. Молчал и Сергей. Я удивленно покосился на него, но в этот момент холодное лицо женщины дрогнуло, и она сказала удивленно, обрадованно и, пожалуй, смущенно:

– Сережа!

– Здравствуй, Лена, – мягко ответил Гранин.

– Долго же ты не навещал нас, – укоризненно заговорила молодая женщина и вдруг спохватилась, – да что мы стоим здесь? Проходите.

Последнее слово фразы относилось ко мне и было сказано совсем в другом ключе – приветливо, но без всякой теплоты. Пропуская нас в переднюю, Лена обернулась через плечо и крикнула:

– Боря! К нам гости!

В ответ раздался приглушенный, неопределенный звук, что-то вроде «ну вот» или «опять», что привело меня в легкое смятение.

Пока мы раздевались, Лена продолжала по-семейному упрекать Сергея за то, что он так долго не показывался, а я думал: может быть, профессора психиатрии и экстравагантные люди, однако они вряд ли позволяют дочерям называть себя по имени, а поэтому Лена, очевидно, не дочь, как я решил сначала, а жена профессора. В таком случае у нее какие-то странные взаимоотношения с Сергеем, а впрочем, кто их знает, красавиц. Для меня они всегда были чем-то вроде комплексных чисел, которые удобно и приятно использовать при решении многих задач, но истинный смысл которых непостижим для человеческого ума.

Скрипнула дверь, и в переднюю вошел высокий полноватый мужчина средних лет с крупными и правильными чертами лица. Несколько мгновений он разглядывал нас, щуря красивые темные глаза, а потом несколько театрально развел руками.

– Ба, Сергей Владимирович, – четко проговорил он приятным баритоном и крепко пожал руку Сергею.

Сергей довольно церемонно представил меня хозяевам дома, а я машинально отвесил легкий поклон. У меня было такое ощущение, точно это не я, а кто-то другой, виденный мною в каком-то зарубежном фильме, двигается и говорит за меня в этой квартире. Я чувствовал себя настолько уверенно благодаря этому, что меня не смутил даже пристальный взгляд Гершин-Горина, которым он оглядел меня сквозь любезную улыбку, привычно сидевшую на его холеной физиономии.

– Да, что же вы остановились? Проходите, – предложила Лена.

Проследив за ее приглашающим жестом, я разглядел уголок комнаты, вероятно, гостиной: тяжелый ковер на полу, ультрасовременное кресло, тусклый блеск полированной мебели, фарфор и хрусталь за стеклом.

– Прости, Лена, но я по делу, – извинился Сергей и повернулся к Гершин-Горину, – к вам, Борис Израилевич.

– Всегда одно и то же, – слегка кокетничая, обиделась молодая женщина, – дела, дела дела. Надеюсь, Сережа, ты потом и для меня найдешь несколько минут.

– Непременно, – светски ответил Сергей.

– Если по делу, – Гершин-Горин снова остановил на мне испытующий взгляд, – то прошу в кабинет.

К моему удивлению, из-за контраста с виденным мною уголком гостиной кабинет психиатра был обставлен в подчеркнуто строгом, академическом стиле: рабочий стол, книжный шкаф, какая-то сложная радиотехническая аппаратура, кушетка за ширмой и полумягкие стулья. Никаких украшений, ничего лишнего, ничего похожего на роскошную гостиную. Гершин-Горин любезно усадил нас и сам сел рядом с нами, а не за докторское место за столом, подчеркивая, видимо, этим неофициальность беседы.

– Ну, – проговорил он, снова ненадолго останавливая на мне свой пристальный взгляд, – слушаю вас, Сергей Владимирович.

И, чуть приподняв брови, изобразил на своем красивом лице любезное и несколько снисходительное внимание. Гранин усмехнулся и мимоходом заметил:

– Если вы, Борис Израилевич, считаете моего друга своим потенциальным пациентом, то глубоко заблуждаетесь. С психической точки зрения он совершенно безупречен.

Меня в жар бросило, а Гершин-Горин негромко и вкусно рассмеялся.

– Признаюсь, я думал именно об этом.

Только теперь я догадался, что означали пристальные взгляды профессора психиатрии. Я сидел красный, Сергей посмеивался, а Гершин-Горин лениво сказал мне:

– Полноте, не стоит сердиться на естественную ошибку специалиста.

Повернувшись к Сергею, он продолжал уже в другом тоне:

– Но, Сергей Владимирович, какое же другое дело могло привести вас ко мне?

– Мне нужен ваш совет.

– Советы – моя специальность, – начал было Гершин-Горин, но его прервал стук в дверь.

– Да, да, – с ноткой недовольства слегка повысил он голос.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Лена с подносом в руках. На подносе стояла бутылка коньяка, тарелка с тонко нарезанным лимоном, розетки с сахарной пудрой и три маленькие, сверкающие затейливой резьбой рюмки. Поставив все это на стол, Лена сказала с улыбкой:

– Я думаю, рюмка коньяка не повредит вашим мужским делам. Верно, Сережа?

И она непринужденно положила свою белую изящную руку на плечо моего друга.

– О, «Двин», – говорил между тем Гершин-Горин снисходительно-восторженным тоном знатока, разглядывая бутылку на свет, – я и не знал, Леночка, что у нас в доме есть такой чудный коньяк!

– Деловым мужьям и не полагается знать всех секретов дома, – невозмутимо ответила Лена и сняла руку с плеча Сергея. – Я пойду, не смею мешать вашим делам. – Она улыбнулась всем и никому в отдельности и вышла, оставив после себя пряный аромат дорогих духов.

Гершин-Горин проводил ее взглядом, мельком глянул на Сергея, ловко налил три рюмки коньяка и, проговорив «прошу», взял одну из них, Сергей взял другую, я третью. Я держал рюмку в руке и медлил. Мне почему-то хотелось посмотреть, как выпьет коньяк Гершин-Горин. Он не заставил себя ждать: медленно, смакуя каждый глоток, опорожнил рюмку, ухватил двумя пальцами ломтик лимона, обвалял его в сахарной пудре, ловко бросил в рот и, облизав полные губы, причмокнул ими от удовольствия. Поймав мой взгляд, Гершин-Горин непринужденно подмигнул, усмехнулся, вытер белоснежным платком губы и поднял на Сергея внимательный взгляд:

– Итак, слушаю вас, Сергей Владимирович.

Гранин, успевший покончить с коньяком, не торопясь, поставил рюмку и откинулся на спинку стула.

– Мне хотелось бы знать, Борис Израилевич, – что известно психиатрам о внутреннем механизме безумия?

Рука Гершин-Горина, тянувшаяся с платком к карману, замерла на полдороге.

– То есть? – переспросил он.

Сергей улыбнулся.

– К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят англичане, я сказал то, что я сказал.

– Так, – неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман, – какое же конкретно заболевание вас интересует?

– Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете рассказать.

– Так, – снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои красивые глаза, – а скажите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом вам это понадобилось?

– Что может быть естественнее желания расширить свои знания? – невинно ответил Сергей.

Гершин-Горин чуть улыбнулся.

– Если хотите получить обстоятельный ответ, давай-те начистоту, Сергей Владимирович.

И Сергей засмеялся.

– Если вы настаиваете!

– Только в интересах дела!

– Хорошо, я буду откровенен.

Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое предостерегающее движение, мне почему-то боязно было доверять тайну Шпагина этому… леопарду.

– Я буду откровенен, – повторил Сергей, – суть дела выглядит следующим образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и совершенной конструкции обнаружились такие погрешности в работе, которые при желании можно истолковать в психологическом, более того, в психиатрическом плане.

– Как сумасшествие? – резко спросил профессор.

– В этом роде.

– Так, – констатировал профессор.

Он налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно бросил в рот ломтик лимона.

– Так, – невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.

Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед Граниным.

– Может быть, мне и не следовало говорить об этом, – раздельно произнес он, – но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин – это блестящее научное открытие?

Я насторожил уши. До сих пор история с логосами представлялась мне лишь печальным недоразумением.

– Не совсем, – неопределенно ответил Сергей.

– Я так и думал, – вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в пространство, – машинное сумасшествие! А, каково звучит?

Он резко повернулся к Сергею.

– Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии? Моделирование психических заболеваний, анализ их функционального существа, разработка принципиально новых методов лечения, перевод всей психиатрии на математический язык, О, голова идет кругом! Я вижу четкие контуры новой науки!

– Так уж и науки, – подзадоривая, усомнился Гранин.

– Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии с техникой? Нелепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида – гибрида высшей кибернетики, психологии и психиатрии.

– Психокибернетики? – подсказал Сергей.

– Ну, – поморщился Гершин-Горин, – неэстетично и прямолинейно. Скажем так – психоника. Каково звучит? Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки форме проявляется сумасшествие машин?

– Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым консерватором и наотрез отказался от дальнейшего сотрудничества.

– М-да-а, – удовлетворенно протянул Гершин-Горин, – я от сотрудничества не откажусь. Итак?

Я не понял, что значит это «итак», а вот Сергей сразу сообразил.

– Хорошо, – медленно произнес он, – можете считать, что такое сотрудничество вам предложено.

Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:

– Уж кому-кому, а вам-то я верю, Сергей Владимирович. Даже на слово.

Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально-суховатым тоном, отчетливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:

– Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знахари и колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хирурга сравнить с современным инженером, то терапевт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой мастерской, а психиатр – алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпирики, работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того самого знания, за которым вы пришли сюда – знания внутреннего механизма безумия.

Не знаю почему, но мне все время хотелось противоречить Гершин-Горину. До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал.

– По-моему, вы сильно преувеличиваете беспомощность психиатрии, – заметил я.

Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня. Когда он этого хотел, физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его усмешка выразила примерно следующее: «Милый мой! Коего черта мне, профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеянный болван!» Однако вслух он сказал мягко и снисходительно:

– Было бы ошибкой считать, что мы слепы совершенно. Психиатрией накоплен колоссальный эмпирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий, – Гершин-Горин опять усмехнулся. – Например, мы отлично знаем, что такое травматическая психиатрия. Мы умеем сознательно лечить психиатрические заболевания инфекционного характера: последствия сифилиса, энцефалитов, лихорадки и т. д. Недурно мы разбираемся в незначительных отклонениях от стереотипа, скажем, в различного рода неврозах и истериях. Но если подсчитать зрячее поле нашей деятельности, то оно составит не более 50 % всей площади психической равнины. Другая же половина, в том числе и пресловутая шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы лечения лишь потому, что они дают желаемый эффект, лечение таких заболеваний, кстати говоря, отличная модель «черного ящика». Конечно, психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако, чтобы превратить их в настоящие теории, нам не хватает главного – знания того, что собою представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физиологической и морфологической точки зрения мозге. Мало того, что мы не знаем ничего о болезненном сознании, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое сознание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.

– Это вы напрасно, – упрямо сказал я, глядя в пол, – философия давно установила, что такое сознание и что такое мысль.

– Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание – свойство высокоорганизованной материи, оно не материально, а идеально, не субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти определения и хороши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по крайней мере знать, что они не излечимы. Лечить эффективно и гарантированно. А чтобы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения внутренней технологии мозга мыслить правильно или неправильно, грубо говоря, какова формула разума и какова безумия. Ключи к сознанию, мысли, а стало быть и к лечению безумия, куются ныне не в кабинетах психиатров, а на листах бумаги с математическими формулами, в лабораториях, где создаются сложнейшие логические машины. Однако в этом я убежден твердо, вы, кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами, психиатрами.

– Путь к сознанию лежит через психонику, – шутливо продекламировал Гранин.

– Совершенно верно, – серьезно согласился Гершин-Горин, – психоника давно стоит на повестке дня, Кстати, о функциональности сознания. Тот факт, что фундаментально мертвые машины, чрезвычайно далекие субстанционально от живого мозга, страдают чисто человеческими пороками, неоспоримое свидетельство в пользу функциональности сознания, По-видимому, некоторые психические заболевания и, прежде всего, шизофрения имеют функциональный характер. Их корни лежат глубже живой ткани, глубже электробиохимии, они лежат в самом существе мышления!

– Все очень и очень интересно, – флегматично заметил Гранин, глядя в пространство.

Гершин-Горин вкусно рассмеялся, откинув назад свою крупную голову.

– Вы хотите сказать, что мы напрасно теряем время? И что, может быть, вы напрасно со мной связались? Не торопитесь с выводами!

– Вот уж этого я не думаю, – совершенно искренне ответил Сергей, – просто меня интересует один весьма конкретный вопрос.

– Слушаю, – деловито сказал Гершин-Горин, останавливая свой цепкий взгляд на Гранине.

– Не замечали ли вы у живого мозга нечто похожее на режимы работы?

– Пожалуйста, поконкретнее.

Сергей потер себе лоб и усмехнулся.

– Конкретнее – это трудно, особенно в терминах психиатрии.

– А вы не стесняйтесь в терминологии.

– Скажем так, автомашина с двигателем внутреннего сгорания имеет несколько передач, несколько скоростей, как обычно говорят. Одну – для трогания с места и крутого подъема, вторую – для разгона, третью – для езды на максимальной скорости по ровной дороге.

– Понял, – перебил Гершин-Горин, с интересом глядя на Сергея, – а что, разве у логосов нет режимов работы?

– Нет.

– Ничего похожего, – подтвердил я.

– Тогда, – на лице Гершин-Горина появилась тонкая улыбка, – нет ничего удивительного, что логосы сходят с ума?

Мы с Сергеем переглянулись. Разговор становился интересным! Гранин уселся поудобнее и деловито попросил:

– Объяснитесь-ка подробнее.

– Если пользоваться вашей аналогией с автомобилем, то и объяснять, собственно, нечего. Представьте себе машину, которая имеет лишь одну первую скорость. Колоссальный расход энергии, работа на износ и мизерные результаты. Если это и не сумасшедший, то во всяком случае – ненормальный автомобиль.