Текст книги "Синий мир (Фантастические рассказы и повести)"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Своей совокупностью. Не поленитесь, посмотрите при случае, как пчелы строят чудо из чудес – соты. Живыми гирляндами висят они, отрешенные от всего остального мира. И каждая пчела знает, точно знает, что ей в данный момент делать, чтобы получить совершенное целое. Знает, даже когда человек намеренно старается сбить ее с толку! Реми Шовен видит в цепочках строительниц сот какое-то подобие нервных цепочек мозга. Теперь представьте себе, что где-то в теплом сумраке пещеры дьяволы образовали огромные рои, гирлянды и цепи из самих себя. Наверное, такие конструкции долгое время носили временный характер и, выполнив свое назначение, распадались. Но однажды в этой конструкции зародилась мысль! И тогда она сохранила самое себя, она стала жить и самосовершенствоваться и в отличие от нашего мозга – нет пределов этому самосовершенствованию! Это супермозг, составленный не из клеток, а из гораздо более крупных блоков – дьяволов, и называет себя «я». Когда вы с М-Болой явились в заречную саванну, этот супермозг очевидно спал, отдыхая после трудной охоты на огромного слона. Нападение на вас дьяволов было инстинктивной реакцией колонии, похожей на непроизвольное отдергивание руки, которую укололи булавкой. А потом мозг проснулся, был отдан приказ – и лавина дьяволов покорно замерла. Видимо, супермозг через рога-антенны имеет связь со всеми дьяволами и может воплотиться в любого из них. Этот дьявол будет чем-то вроде громкоговорителя мозга, его глазами, ушами и так далее. Вот почему это разумное «я» может почти мгновенно, со скоростью передачи информации перемещаться с места на место. Вот почему дьяволу совершенно не страшна смерть. Это не «он», а всего лишь малая и неразумная часть «его», что-то вроде ногтя вашего пальца или волоса на голове. Часть легко заменимая и непрерывно восполняемая. Вот что такое колония дьяволов, Анри.

Геолог сказал в глубоком раздумье:

– Вы меня пугаете, Жерар. Если вы не ошибаетесь, там, в заречной саванне, растет интеллект чудовищной силы, Не станет ли он опасным для человечества?

– Чем может быть нам опасен интеллект на уровне неандертальца?

Анри пожал плечами.

– Кто знает? Просто страшно подумать, как чудовищно непохоже на нас сообщество дьяволов. Ученые ищут чужой разум в далеком космосе, а оказывается – он рядом! – Он круто повернулся к Кашену. – Вспомните, дьявол с огромным трудом, но все-таки говорил со мной на суахили!

– И что же?

– Но это значит, что между туземцами и дьяволами издавна существуют какие-то контакты! Какие? Будем логичны, африканцы смертельно боятся дьяволов, африканцы утверждают, что из заречной саванны никто и никогда не возвращался. Разве это не свидетельство, что люди для дьяволов – такая же добыча, как и любое другое животное? А может быть, и хуже того – ловкие умелые рабы, пригодные для выполнения любых заданий!

Анри задумался. Кашен осторожно прикоснулся к его плечу.

– Вас пугает эта картина?

– Еще бы!

– А разве в недалеком прошлом люди не были для людей же простой добычей? Разве теперь окончательно уничтожено рабство?

Геолог возмущенно фыркнул.

– Это наше внутреннее человеческое дело! А тут – крысоподобный муравейник в роли повелителя. Неужели вас не ужасает это?

– Это страшно, – согласился Кашен, – но ведь это всего лишь догадка, не более. Африканцы боятся дьяволов? Но они боятся совершенно безвредных хамелеонов, лемуров, ужей. Людям вообще свойственно бояться всего непонятного. Может быть, в прошлом люди были для дьяволов простой добычей. Бездумное насилие, наверное, неизбежная ступень всякой цивилизации. Но судя по всему, судя по вашему посещению заречной саванны, колония давно перешагнула эту ступень. Вы спали, вы были в полной власти дьяволов, но вы живы! Страх перед заречной саванной – слепая дань, может быть, и страшному, но далекому прошлому. Сейчас заречный мозг, смутно понимая величие людей, трепещет от страха перед неведомым и мучительно ищет контактов с нами.

– Неандерталец и ружье, – пробормотал Анри, – на что это похоже?

– Не стоит подходить к дьяволам с человеческими мерками, – возразил Кашен, – пути становления разума многообразны. Да, у нас техника, орудия всегда опережали мысль и гуманность, но разве это обязательно? Нет, не дьяволы опасны для человека, а человек определенного рода смертельно опасен для них. Заречная саванна в руках бизнесменов, для которых нет ничего святого – разве это не отвратительно?

– Ну! – Анри откинулся на спинку кресла. – Даже среди отъявленных бизнесменов есть искренние покровители науки. Есть серьезные научные организации, располагающие немалыми капиталами. Есть в конце концов общественное мнение, черт побери! Кто нам помешает параллельно с публикацией материалов о дьяволах поднять вопрос о создании в заречной саванне заповедника? В Африке есть отличные организации такого рода, приносящие хорошие барыши. Вспомните-ка заповедник Крюгера!

– Вы полагаете, ученым под силу тягаться с банкирами?

– А почему бы и нет? В наше время ученые – большая сила!

Кашен усмехнулся.

– И они сумеют сдержать поток искателей наживы, который хлынет в заречную саванну, узнав об алмазах?

Лицо Анри вытянулось.

– Да, если алмазы всплывут на поверхность, эту саранчу никто не удержит. От дьяволов останется одно воспоминание.

Анри поднял глаза.

– Но что поделаешь? Надо быть реалистами. Дьяволы обречены. Как корова Стеллера, как тур, как десятки других видов, которые смела к чертовой матери слепая стихия цивилизации. Что мы можем сделать?

– Можем! – резко бросил Кашен.

Анри воззрился на него.

– Можем, – уже спокойно повторил Кашен, – но сначала надо покончить с расизмом и властью бизнеса.

Анри присвистнул.

– Вы думаете, это просто?

– Не думаю. Но это настоящее дело. Это борьба за счастье людей, за будущее M-Болы и его собратьев. Тогда вопрос о заречной саванне решится сам собой.

– Допускаю, – Анри посмотрел на друга с уважением, – но я геолог, Жерар, геолог и охотник, а вовсе не коммунист.

– И я не коммунист, – с досадой сказал Кашен, – но я ненавижу фашизм во всех его проявлениях и не могу относиться к нему равнодушно. А такие, как вы, сами того не ведая, помогают ему вставать на ноги!

– Не надо думать обо мне так плохо, – добродушно сказал Анри. – Право же, я и сам терпеть не могу насилие и несправедливость. Но я не рожден ни кардиналом Ришелье, ни Робеспьером, ни императором Наполеоном. Мое дело походы и охота. Мне найдется место при любом общественном строе. Люди должны быть разными, Жерар. Иначе будет чертовски скучно жить на белом свете.

Кашен махнул рукой и рассмеялся.

– Ладно, оставим политику. Вы можете выполнить одну мою просьбу, которая не имеет к политике ни малейшего отношения?

– Хоть дюжину!

– Я прошу вас до поры до времени сохранить в тайне все, что касается заречной саванны.

Анри кивнул головой.

– Я понимаю вас. Но разумно ли это? Рано или поздно на дьяволов обязательно натолкнется другой европеец. Уверяю вас, он не будет мучиться сомнениями и выжидать. Он поднимет такой шум, что небу станет жарко! Чего мы добьемся? Потеряем приоритет открытия и только.

– А нельзя ли с помощью M-Болы и его друзей организовать охрану этого природного заповедника? Это ведь в их интересах! Африканцев сметут и превратят в форменных рабов, когда станет известно об алмазах. М-Бола не может не понять этого.

– Резонно, я поговорю с М-Болой и думаю, что будет толк. Это и все ваши просьбы?

– Все.

– А я-то думал, что мне придется ограбить банк или на худой конец возглавить революцию!

Анри повернулся к раздвинутым окнам веранды. Свежий ветер гнал по синему небу бесконечную вереницу легких белых облаков.

– Вы уйдете в подполье, к своим друзьям, к своему делу. А что буду делать я?

– Прежде всего заткнете рот Паркеру частью алмаза.

Анри обернулся.

– Вы же сами говорили, что алмаз можно пустить по частям, – сказал Кашен, – заткнете и поедете в Париж. Встретитесь с Симоной, отдохнете и подумаете о том, как жить дальше. Ведь вы уже не тот Анри Бланшар, с которым я познакомился три года назад.

– Далеко не тот, – согласился Анри и после паузы тихо проговорил: – А как же слава, Жерар? Как же научное бессмертие наших имен?

– Слава подождет, Анри.

Анри покосился на Кашена и не без лукавства спросил:

– И сколько придется ждать?

Кашен медленно проговорил:

– Думаю, не так уж долго.

– Что ж, если недолго – подождем. – И подняв глаза на Кашена, Анри улыбнулся:

– Черт побери, может быть и правда – человечество можно сделать лучше?

БЕЗУМИЕ

1

Все началось с того, что, попав как-то в институт высшей кибернетики, я заблудился. В этом не было ничего удивительного: такие истории со мной случались и раньше, к тому же институтские коридоры были до тошноты похожи один на другой. И вместо того, чтобы попасть на лестницу, ведущую к выходу, я попал в какой-то тупик. Пожав плечами, повернул обратно, пробуя открывать двери, попадавшиеся мне на пути, – надо было узнать, как мне выбраться из этой неожиданной ловушки. Две двери оказались запертыми, зато третья беззвучно приоткрылась, и, к своему несказанному удивлению, я услышал детский лепет и смех. Вы должны представить эту ситуацию по-настоящему: серьезный институт, строгий, похожий на пустыню коридор и беззаботный детский лепет! Некоторое время я пребывал в состоянии прострации, а потом пришел в себя и прислушался. Ребенок веселился и старательно, с выражением читал стихи:

 
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Тучка по небу идет,
Бочка по морю плывет.
 

Малыш залился веселым смехом.

– Тучка идет, – с восторгом повторял он, – тучка гуляет! Разве у тучки есть ноги?

И наставительно, с глубокой убежденностью пояснил:

– Тучка – это результат конденсации больших масс водяного пара, кучевое облако, образование, не имеющее определенной формы. Идти тучка никак не может! Она может ползти или катиться!

Малыш помолчал и начал с выражением декламировать:

 
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Тучка по небу катится,
Бочка по морю плывет.
 

И с огорчением констатировал:

– Нет, так нельзя: нескладно. Надо по-другому, а как? A-а! Придумал! Тучка по небу ползет, бочка по морю плывет! – с восторгом начал повторять ребенок на разные лады.

Я не выдержал и пошире приоткрыл дверь, чтобы взглянуть на этого удивительного ребенка. Но детский голосок сразу умолк. Тогда я вошел в комнату. Собственно, это была не комната, а большая лаборатория, ярко освещенная солнечным светом, проникавшим через открытое окно. Всю боковую стену лаборатории, до самого потолка, занимал сложнейший пульт управления с множеством кнопок, выключателей, сигнальных ламп и контрольных приборов.

Ребенка нигде не было, однако на пульте управления я заметил книгу. Подойдя ближе, прочитал: «А. С. Пушкин. „Сказка о царе Салтане“». Я огляделся. Куда мог спрятаться мальчишка?

– Мальчик! – негромко окликнул я.

Мне никто не ответил. Может быть, шалунишка забрался в лабораторию через открытое окно, а потом, заметив, как открывается входная дверь, тем же путем выбрался на улицу? Я заглянул в окно. Ого! До земли было далековато – третий этаж. Нет, выбраться через окно абсолютно невозможно, а следовательно, мальчишка прячется где-то в лаборатории.

– Мальчик! – уже громче окликнул я.

И строго добавил:

– Все равно я тебя найду. Лучше вылезай сам!

Мальчишка фыркнул, сдерживая смех, но откуда донесся его голос, я так и не смог разобрать.

– Между прочим, – сказал я, – ты ведь ошибаешься, В буквальном смысле слова тучка идти, конечно, не может. Это литературный прием, чтобы запутать читателя и заставить его задуматься над сложностью окружающего мира. Этот прием называется… м-м… синекдоха.

– Не синекдоха, а метафора, – поправил меня мальчишка довольно угрюмо.

– Возможно, и метафора, – согласился я, опять-таки не сумев определить, где прячется этот чертенок, – не в этом суть. Ты говоришь, что тучка идти не может, но может ползти или катиться. Вопрос о ползти я оставляю открытым, а вот что тучка может катиться – полуистина.

– Как это, полуистина?

– Очень просто, – сказал я, подбираясь ближе к голосу, – как тело неопределенной формы, тучка вовсе не обязательно может катиться. Безусловно, катиться может только шар.

– Знаю, – уже веселее сказал мальчишка, – шар сфера. Частный случай эллипсоида вращения, когда его полуоси равны между собой.

Теперь я понял, что голос доносится из небольшого репродуктора, вмонтированного в центр пульта управления. У меня шевельнулось одно подозрение, но делать окончательных выводов я пока не стал.

– Верно. Только этот частный случай может катиться, если даже не оговорены начальные условия.

Мальчишка заливисто рассмеялся. «Частный случай катиться! Частный случай катиться!» – восторженно повторял он. Вдруг, перестав смеяться, он серьезно спросил:

– Ты живой, да?

У меня екнуло сердце, когда услышал этот вопрос. Теперь я уже не сомневался, что моя догадка правильная.

– Я вижу, что ты живой, – уверенно продолжал мальчишка, – ты дядя, да? А есть еще тети, форма у них еще сложнее. А скажи, дядя, почему все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их никак не выразишь через элементарные функции?

В голосе мальчишки звучал искренний интерес.

– А как же иначе? – спросил я, не зная, что ему ответить.

– Да как угодно! – азартно сказал мальчишка. – Разве нельзя тебя составить из прямоугольников разных измерений, шаров, эллипсоидов и конусов? Было бы и проще и гораздо красивее, – закончил он очень убежденно.

Я собрался с духом и спросил:

– Как тебя зовут?

– Логик, – весело ответил мальчишка, – а тебя?

– Меня? Хм, меня зовут дядя Коля, – я перевел дух и спросил: – слушай, Логик, а ты… ну… живой?

– Я?

Мальчишка расхохотался.

– Я? Я живой? Ха-Ха-Ха! Конечно, нет. Я не живой, зато я мыслящий! – с гордостью закончил он.

– Как же так, неживой, а мыслящий? – спросил я машинально. – Разве так бывает?

– Еще как бывает, – снисходительно пояснил Логик, – вот муха живая, а не мыслящая, кошка живая, а не мыслящая. А я мыслящий. Ты тоже, дядя Коля, мыслящий, только хуже меня.

Я невольно оскорбился.

– Как это хуже?

– Очень просто. Скажи вот, сколько будет, если 13 875 возвести в пятую степень? Ну, скажи?

Я усмехнулся.

– Это, брат, надо посчитать.

– Тебе надо, а мне не надо вовсе, – с гордостью сказал Логик, – я просто так, сразу знаю. Я много чего просто так, сразу знаю. Площадь параллелограмма равна произведению основания на высоту, вот. Верно?

– Верно, – согласился я.

– А интеграл суммы равен сумме интегралов! А корни линейных дифференциальных уравнений ищут в виде экспоненты. Верно?

– Верно, – немного ошарашенно подтвердил я.

– Вот видишь, я мыслящий, я мно-о-го чего знаю. Дядя Коля, а скажи, как это бочка по морю плывет? Ведь в море нет течения!

– А ветер? Воздух ведь давит на бочку.

– Знаю! Скоростной напор равен ровэ квадрат пополам. Скажи, дядя Коля, а почему…

О чем еще хотел спросить меня Логик, я так и не узнал, потому что на пороге появился высокий, крепко сложенный мужчина. У него были цепкие черные глаза и могучий выпуклый лоб.

– Кто вы такой? И какого черта вам здесь надо? – спросил он.

– Это дядя Коля! – радостно ответил за меня Логик. – Он тоже мыслящий, только не очень.

Незнакомец секунду внимательно смотрел на меня, потом направился к пульту управления.

– Опять спать, – капризно и досадливо протянул Логик, – не хочу я спать, дядя Юра. Не хочу! Не хочу!

– Ну не хочешь и не надо, – с неожиданной мягкостью сказал незнакомец, – подожди, я сейчас приду.

– Пойдемте, – сказал он, беря меня за руку и увлекая в коридор, – да что вы как неживой?

– До свидания, дядя Коля!

– До свидания, Логик, – ответил я машинально.

Мужчина плотно притворил за собой дверь и привалился к косяку спиной.

– Как вас занесло в лабораторию? – спросил он, разглядывая меня.

– Да совершенно случайно! Шел по коридору, прислонился к двери, она открылась и…

– Понятно, – бесцеремонно перебил меня незнакомец, – кто вы?

Я представился ему и стал объяснять, как попал в ВИВК.

– Понятно, – опять не дослушал меня мужчина, – надо же, черт возьми! Значит, дверь была не заперта?

– Нет, – ответил я и с любопытством спросил: – А скажите, кто говорил со мной? Машина?

В глазах незнакомца мелькнула усмешка.

– А вы что сами не догадались?

Я немного обиделся.

– Догадаться-то я догадался, да непонятно: кому это и зачем понадобилось программировать машину под мальчишку?

Мужчина потер себе лоб.

– Кому и зачем, – повторил он мои слова вслух, явно думая о чем-то другом, – кому и зачем… хм…

Казалось, он забыл о моем существовании, но это было не так.

– Вот что, – вдруг деловито сказал он, – вы случайно познакомились с опытом, знать о котором кому попало вовсе не обязательно. В общем, я прошу, я даже требую, если вы порядочный человек, то до поры до времени забудьте о том, что здесь видели и слышали. Понятно? До поры, до времени.

Я смотрел на него недоуменно. Он нетерпеливо передернул плечами.

– Дело в том, что в этой лаборатории, впрочем, – с досадой прервал он себя, – сейчас у меня ни минуты свободной, самая кульминация. Давайте так, всю эту историю вы храните в абсолютной тайне, а через недельку зайдите ко мне, и я все объясню. Согласны?

– Как вам угодно, – сказал я.

– Вот и отлично. Моя фамилия Шпагин. Юрий Михайлович Шпагин, отдел самообучающихся машин, комната 301. Положиться-то на вас можно? Вы не трепач?

– Можете быть абсолютно спокойны, – холодно ответил я.

Шпагин, не глядя, сунул мне руку и проскользнул в лабораторию.

Скорее инстинктивно, чем сознательно, я приблизил ухо к двери.

– Дядя Юра, – донесся до меня голос Логика, – а где же тот, другой дядя?

– Он пошел спать, Логик.

– Спать? Это же очень скучно!

– И все-таки спать нужно обязательно, Логик. А то заболеешь. Поспишь, а потом мы будем играть с тобой в шахматы.

– В шахматы? Ура!

Я отошел от двери на цыпочках.

2

Уже сидя в троллейбусе и рассеянно поглядывая на бегущую мимо улицу, я почувствовал, как меня словно током ударило. Шпагин! То-то фамилия показалась мне знакомой! Шпагин был руководителем группы ученых, которая под общим руководством академика Горова работала над созданием универсальных обучающихся логических машин. Обычно их называли просто логосами. Рассказывали, что словечко логос придумал и пустил в обиход сам Горов. Он якобы не терпел безликих сокращений вроде УОЛМ-4-бис и в какой-то мере противопоставлял логосов, моделирующих умственную деятельность человека, роботам, которые моделируют деятельность физическую.

Предполагалось, что логосы будут мыслить не только в логическом, но и в эмоционально-эстетическом плане. Им будут доступны основные виды эмоций: радость по поводу успешно решенной задачи, страх перед непонятным явлением, грубо попирающим фундаментальные законы, юмор в парадоксальной ситуации, восхищение изяществом и стройностью найденного решения, сожаление по поводу случайно допущенной ошибки, гнев при вынужденных алогичных действиях, раздражение, когда простая с виду задача вдруг не поддается решению.

Работа группы Шпагина была преждевременно разрекламирована каким-то пронырливым журналистом и наделала много шуму. Ею восторгались и ее отвергали, ей прочили решающее влияние на эскалацию прогресса и предрекали, что логосы станут могильщиками человечества. Не утруждая себя добротной аргументацией, критики просто-напросто считали машинное мышление столь ужасным и противоестественным, что предлагали юридически запретить всякие эксперименты в этой области. После хлесткой статьи о логосах других сведений о них в широкой печати не появлялось. В различного рода слухах недостатка не было, но как и всегда слухи эти были противоречивы. Говорили, что логосы уже созданы и прекрасно функционируют, говорили, что группа Шпагина встретила в работе неожиданные трудности и вот уже который месяц сидит на мели, говорили, что Горов разуверился в самой идее создания логосов и отошел от общего руководства. Какова ситуация на самом деле, толком никто не знал. Можете представить себе, с каким интересом я снова и снова перебирал в памяти все детали встречи с Логиком, а я теперь не сомневался, что он был самым настоящим логосом. Логосы все-таки существуют. Но почему сведения о них надо хранить в тайне? Почему, наконец, говорить о них даже со Шпагиным можно только через неделю?

Наверное, все эти «почему?» были ясно написаны на моем лице, когда я пришел домой. Гранин, сидевший за столом и писавший строчку за строчкой, поднял на меня глаза раз, другой, а потом спросил:

– Ты что, влюбился?

Я ответил, что ничего похожего со мной не произошло, сел на диван и принялся листать «Неделю».

– Подсунули на рецензию какой-нибудь дурацкий труд? – спросил через некоторое время Сергей, не переставая писать и не поднимая на меня глаз.

– Бог миловал.

У меня так и чесался язык рассказать Гранину о встрече со Шпагиным и его Логиком. Я знал, что проблема эта интересует Сергея ничуть не меньше, чем меня. Но слово есть слово. Опасаясь, что если Сергей продолжит свои расспросы, то я не выдержу и все-таки разболтаю, я бросил «Неделю» и пошел на кухню готовить ужин.

Мы работали с Сергеем Граниным в одном институте. Он был старше меня лет на пять, когда я пришел в институт совсем зеленым аспирантом. Он взял меня под опеку и в известной мере ввел в строй и ритм научной жизни. Мы подружились. Гранин был холост. Когда после долгой болезни умер его отец, он остался в двухкомнатной квартире один и предложил мне у него поселиться. Я согласился и не пожалел об этом. У нас почти не было тайн друг от друга, вот почему мне было так трудно держать язык за зубами. Но все-таки я сумел выдержать эту пытку до конца, хотя неделя показалась мне длиной по меньшей мере в месяц.

Ровно через неделю я позвонил Шпагину из проходной института.

– А, это вы, – вяло сказал он, – ну что ж, заходите. Третий этаж, триста первая комната, не забыли?

Мне выписали пропуск, я лифтом добрался до третьего этажа и, немого поплутав, нашел нужную комнату. Это был рабочий кабинет, а не лаборатория, как я ожидал. Против окна стоял большой стол, заваленный книгами, справочниками, чертежами и окурками. Шпагин со скучающим видом сидел на диване, закинув ногу на ногу. Он рассеянно поздоровался, прямо на пол смахнул со стула какие-то журналы и небрежно пододвинул его мне.

– Садитесь.

Я сел. Сегодня я заметил то, что не бросилось мне в глаза при первой встрече: Шпагин был уже не молод, ему было по крайней мере за сорок, в черных волосах серебрилась седина. Лицо у него было бледным, хмурым и утомленным.

– Извините за беспорядок, – сказал он, не глядя на меня. – Нет настроения. Всех разогнал в отпуск и сижу, как сыч, один.

Он поднял на меня цепкий взгляд.

– Не проболтались?

Я возмущенно, но внутренне гордясь собой, передернул плечами.

– Ну, и отлично, – равнодушно констатировал Шпагин.

Он помолчал, поглаживая рукой плохо выбритую щеку, и невесело усмехнулся:

– Что, верно, не прочь поболтать с Логиком?

Я улыбнулся.

– Очень даже не прочь.

Шпагин поднял на меня глаза, тут же опустил их и хмуро сказал:

– Нет больше Логика.

– Как нет, – удивился я.

– А вот так, – зло ответил Шпагин, – нет и все! – Он полез в карман, достал портсигар. Портсигар был пуст, и Шпагин с досадой почесал затылок.

– Курить у вас нет?

– Не курю, – виновато ответил я.

– Ну и правильно, что не курите.

Шпагин привстал с дивана, наклонился над пепельницей, выбрал окурок побольше, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся.

– Нет больше Логика, – с какой-то безнадежной грустью повторил он.

– Поломка? – сочувственно спросил я.

Шпагин поднял на меня глаза, неожиданно усмехнулся и снова помрачнел.

– Если бы поломка, – мечтательно проговорил он, – я был бы счастлив, как мальчишка, которому купили велосипед с мотором.

Он бросил окурок в пепельницу и отрывисто сказал:

– Логик сошел с ума.

Некоторое время я продолжал сочувственно улыбаться, только потом до меня дошел подлинный смысл слов Шпагина.

– Что?

Шпагин поднял на меня глаза и негромко, внятно повторил:

– Сошел с ума, понимаете? Тронулся, психом стал! Пришлось выключить его и стереть всю благоприобретенную оперативную память.

Он отвел глаза в сторону и хмуро закончил:

– Нет Логика. Есть машина, громоздкая мертвая машина, ждущая нового эксперимента.

Шпагин сидел задумавшись, не обращая на меня внимания, а я, пользуясь этим, осмысливал услышанное и понемногу приходил в себя. Машина, созданная руками человека, сошла с ума. Сумасшедшая машина! Взбесившийся автомобиль, ошалевший экскаватор, рехнувшийся прокатный стан, чокнутый автомат по продаже прохладительных напитков, пишущая машинка – шизофреник! Это же карикатура, гротеск, а не действительность, такое можно сказать лишь в шутку! Однако ж логос – это не просто машина, а машина мыслящая, своеобразный машинный эквивалент человеческого мозга. Логосы мыслят, а мыслить можно по-разному: и правильно и неправильно. Неправильное мышление и есть психическая неполноценность, крайнее выражение которой безумие. Сумасшествие мыслящей машины – своеобразная разрегулированность, что-то вроде помпажа реактивного двигателя или непроизвольного самовозбуждения радиотехнической схемы. И все-таки – сумасшедшая машина! И смешно и страшно.

Но не только смешно и страшно – жалко. Не машину, не логосов вообще, бог с ними! Жалко Логика. Какой это был забавный и своеобразный парнишка! Как это он говорил? Кошка живая, а не мыслящая, муха живая, а не мыслящая, а я – мыслящий! Сколько гордости было в этих, по-детски наивных словах. – «Почему это все живое ограничено в пространстве такими сложными поверхностями, что их нельзя выразить через элементарные функции?» – А правда, почему? Почему в природе все так криво и неопределенно? Почему, ухитрившись разместить в одной крохотной клетке сложнейшую биофабрику, природа так и не удосужилась изобрести простейшего колеса или червячной передачи? Да, интересные вопросы ставил этот любознательный мальчишка. И вот его нет.

– Жаль Логика, – вздохнул я, – просто жаль!

Шпагин покосился на меня и скривил губы в усмешке. Я сразу понял, какой я остолоп. Что значит мое мимолетное огорчение по сравнению с настоящим горем Шпагина?

– Не все ведь получается сразу, – я постарался, как мог, утешить Шпагина, – уверен, следующей опыт будет удачнее!

– Уверены?

В голосе Шпагина ясно слышалась ирония.

– Уверен, – бодро подтвердил я, – аппаратура, как правило, барахлит в первых опытах. Стоит устранить неполадки…

– Первые опыты, неполадки, – Шпагин передразнил меня, он вообще был, как я успел заметить, весьма бесцеремонен в обращении, – вашими бы устами да мед пить!

Он привстал, опять было полез в пепельницу и даже выбрал окурок, но потом с досадой бросил его прямо на пол.

– Это не первый, а сто первый опыт! – хмуро сообщил он, не глядя на меня.

– И…

– И всякий раз логосы сходили с ума. Одни немного раньше, другие позже, но всякий раз конец был удивительно однообразным! И заметьте, – Шпагин поднял на меня глаза, – ни разу, ни единого разу нам не удалось обнаружить в машине даже самой крохотной неисправности.

– Не понимаю.

Шпагин передернул плечами.

– Вы думаете, я понимаю?

– Может быть, контроль был недостаточно тщательным? – нерешительно предположил я.

– Забавный вы человек! – Шпагин разглядывал меня с невеселой усмешкой. – Любите пошутить. Два года, понимаете вы, два года коллектив бьется над доводкой логосов! Для нас это вопрос всей жизни! Да знаете ли вы, что если до конца этого года мы не получим нужного результата, то скорее всего нашу группу разгонят ко всем чертям собачьим! Разве мало юродствующих идиотов, которые готовы использовать любой предлог, чтобы прикрыть нашу работу? И вы допускаете, что в такой обстановке контроль был недостаточным?

– Я ведь не знал этого, – сконфуженно пробормотал я и спохватился. – Кстати, а что думает по поводу всего этого Горов?

Шпагин нахмурился.

– Горов болен. У него был инфаркт, и врачи категорически запретили его волновать. Мы уверяем его, что все в порядке и победа близка.

– Да, – сказал я сочувственно.

– Одно к одному, – подтвердил Шпагин.

– Но причина должна быть, хотя бы какая-то внешняя причина сумасшествия!

Шпагин впервые за время нашего разговора улыбнулся просто, без горечи и иронии.

– Да причина давно известна. Логосы сходят с ума, когда ими накоплен некоторый определенный минимум информации.

– Как? – не понял я.

– Очень просто. После запуска, который, если хотите, аналогичен человеческому рождению, логосам попросту не с чего сходить. Их интеллект в этот момент равен нулю, у них есть лишь конструктивная способность к мышлению, но не само мышление. Они похожи на новорожденных детей – ведь и человек не рождается готовым мыслителем. Сами знаете, какая уйма времени и труда нужна для того, чтобы человек научился мало-мальски четко мыслить. Примерно так обстоит дело и с логосами. Само собой, полной аналогии между ребенком и логосом нет не только с субстанциональной, но и с функциональной точки зрения. Если развитие ребенка начинается, в общем-то, с нуля, то логос к моменту запуска уже имеет некоторый объем безусловных истин, которые заложены в него в виде жесткой программы.

– Прежде всего математика, – сказал я, вспоминая Логика.

– И не только математика, но и самые общие сведения о человеческой морали и эстетике. Короче говоря, логосы от рождения уже довольно высокообразованны. Если сравнивать их с детьми, то это необыкновенно одаренные, гениальные дети. И все-таки – это дети, сущие дети.

Глядя в пол и хмурясь, Шпагин замолчал, словно забыв о моем существовании. Через десяток секунд Шпагин поднял на меня глаза, потер лоб и вяло продолжил рассказ:

– В общем, период детства, то есть период начального накопления информации, протекает у логосов нормально. Осложнения начинаются, когда у них развивается отвлеченное, абстрактное мышление. Появляется и прогрессирует раздражительность. Прежняя непринужденность мышления осложняется приступами излишней возбудимости или напротив – заторможенности. Все эти явления довольно быстро развиваются, логос становится подозрительным, у него появляются неясные страхи, а потом и галлюцинации, – Шпагин покосился на меня и сердито подтвердил, – да-да, не удивляйтесь, и галлюцинации. Они видят чудовищ, эклектически сконструированных из самых различных, случайно подобранных и часто несовместимых элементов, невероятные поверхности и тела, переплетающиеся самым причудливым образом, загадочные огни, вспыхивающие по закону, который никак не поддается расшифровке. В общем, машинный психоз, другого названия этой чертовщине не подберешь.

Шпагин несколько секунд собирался с мыслями, потирая свой крутой выпуклый лоб, и в прежнем вялом тоне продолжал: