Текст книги "Синий мир (Фантастические рассказы и повести)"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– В конце концов, это завершается либо неуемным буйством, либо полным оцепенением. Особенно поражает оцепенение. Поначалу кажется, что логос просто-напросто выключен! Но нет! Приборы показывают, что он работает на полную мощность, напряженно, исступленно мыслит о чем-то. Впрочем, мыслит ли? Кто знает это? Пробыв неопределенное время в оцепенении, логос ненадолго приходит в себя. Отвечает на вопросы, довольно здраво рассуждает, а потом впадает в буйство. Кричит, бормочет бессвязные слова, ужасается, бессистемно применяет эффекторы, если они подключены, и наконец снова падает в оцепенение. И так без конца, как маятник: буйство – оцепенение, буйство – оцепенение, выхода из порочного круга нет.

Шпагин поднял на меня глаза.

– Вот такие невеселые пироги выпекает наша группа. Будете сочувствовать или обойдемся без этого?

– Ну зачем же вы так, – сказал я, – знаете, мне кажется, что во всем этом есть кончик, за который можно уцепиться, а? У меня такое ощущение, что стоит как следует подумать, как т… тайное станет явным!

Шпагин презрительно усмехнулся.

– Николай Андреевич, – сказал он безнадежно, – такое чувство преследует нашу группу два года, прямо с момента запуска первого логоса. И до сих пор – нуль!

В этот момент я и вспомнил о Гранине. За Сергеем в институте стойко держалась репутация своеобразного специалиста по разгадыванию запутанных научных дел: экспериментальных ошибок, просчетов, необоснованных выводов и парадоксальных результатов, в общем, по всем тем каверзам, которыми столь богаты дороги в неизведанное. Я сам несколько раз и всегда с неизменным успехом прибегал к его помощи. В его способности проникать в самую суть захламленной, перекрученной проблемы было что-то, похожее на волшебство, на озарение, а отнюдь не на строгую, чопорную науку. Как это я сразу не вспомнил об этом?

– Юрий Иванович, – сказал я не без торжественности, – я знаю человека, который может вам помочь.

– Вот как, может? – Шпагин не выразил никакого воодушевления.

– Может, – уверенно подтвердил я.

– А вы знаете, сколько их находилось, таких вот могущих, и как плачевно все это выглядело в итоге?

– Этого я не знаю, – ответил я хладнокровно, – зато я уверен, что если вам не поможет Сергей Гранин, так уж никто не поможет.

На лице Шпагина появилось выражение заинтересованности.

– Как вы сказали? Имя я не расслышал!

– Сергей Гранин. Я имею честь работать с ним в одном институте и отлично его знаю.

Шпагин усмехнулся и потер свой выпуклый лоб.

– Любопытно, черт возьми!

– Что, собственно, любопытно? То, что мы работаем с Граниным в одном институте? – с некоторым раздражением спросил я.

Шпагин вскинул на меня глаза.

– Знаете, мне уже советовали обратиться к Гранину.

Я был приятно удивлен, но постарался сохранить невозмутимость.

– Вот видите.

– Вы знаете Сашку Медведева?

– Мы учились в одной группе.

– А сейчас мы с ним в одной группе, – Шпагин пожал плечами, – так вот Сашка говорил примерно то же самое, что и вы.

– Что ж тут удивительного, он учился у Гранина!

– Но ведь это смешно, понимаете? Черт его знает, как смешно! И глупо! Обращаться к случайному человеку, после того как куча специалистов, полностью отдавшихся этому делу, потерпела неудачу!

– Знаете ли, иногда со стороны виднее.

– Это верно!

– А потом, – продолжал я убежденно, – Сергей – это же настоящий Шерлок Холмс в науке! Это у него от бога!

– По мне все равно от бога или от черта, – махнул рукой Шпагин, – от черта даже лучше. Ладно, хоть это и смешно, – едем!

3

Не без основания полагая, что и Гранин и Шпагин – люди с достаточно развитым самолюбием и в науке величины если и не эквивалентные, то однопорядковые, я опасался за нормальное развитие их знакомства. Знаете, как нередко бывает: неосторожно оброненное слово, ответная реплика, обмен острыми фразами – и вместо делового разговора получается КВН, состязание в остроумии, извлечь из которого что-нибудь путное также трудно, как решить десятую проблему Гилберта. Но все обошлось как нельзя лучше. Правда, вначале оба они держались скованно, приглядываясь, почти принюхиваясь друг к другу. Но потом обстановка быстро разрядилась, главным образом, благодаря тому, что Шпагин избрал очень правильный тон: он не жаловался, не драматизировал ситуацию, а рассказывал о затруднениях своей группы в шутливом юмористическом тоне, хотя, если говорить правду, юмор его порой принимал мрачноватый оттенок.

– Потерпев сто первую, ну а если без иносказаний, то сто сорок третью неудачу, – закончил он свой рассказ, – я не стал дожидаться сто сорок четвертой. Страшно стало, как, знаете, иногда бывает страшно в темной комнате, когда начитаешься Эдгара По. Ну, и предложил своим ребятам передохнуть и осмотреться. Опасался возражений, но нет! Если и были протесты, то больше ради формы. Устали, надоело. Явление это, конечно, временное… Неудачи вообще очень быстро надоедают, не то что успехи. И что любопытно, все разъехались, ни одна душа не осталась в городе! Если без трепа, то и я бы удрал куда-нибудь к черту на кулички – в Гималаи или Антарктиду, лишь бы там ни вычислительных машин, ни отчетов, ни руководящих организаций не было – одна природа в самом первозданном виде! Но мне не то что в Антарктиду, а и в Сочи нельзя: надо подводить итоги, делать выводы и готовиться к фундаментальному разносу, который, это уж наверняка, устроит мне начальство.

Гранин засмеялся, сочувственно глядя на Шпагина.

– Знаете, Юрий Иванович, когда надоедает ретивое начальство, мне тоже иногда хочется в Гималаи. На самую макушку Джомолунгмы! – он прошелся по комнате и остановился напротив Шпагина.

– Насколько я понимаю, Юрий Иванович, вам нужно не радикальное решение проблемы, а только идея, скелет?

– Скелет! Дайте хотя бы череп и несколько костей!

– И вы, как Дюбуа, восстановите по ним весь облик своего логического питекантропа?

Шпагин хмыкнул.

– Потенциально этот питекантроп поумнее нас с вами.

Гранин присел на край письменного стола.

– Скажите, – уже серьезно спросил он, – вы не пробовали обращаться к психиатрам?

Шпагин усмехнулся.

– Не по поводу собственного здоровья, – поспешил уточнить Гранин, – по поводу логосов. Я понимаю – это довольно оригинальный шаг, но он напрашивается.

Шпагин кивнул.

– Верно, – напрашивается. И мы обращались, конфиденциальным образом – не хотелось преждевременной огласки. Представляете, какой поднимется сабантуй, если наши враги узнают, что логосы сходят с ума? Сенсация! В общем, я обращался к одному весьма известному психиатру. Он приходится каким-то дальним родственником жене, мы давно знакомы частным порядком. Только из этого обращения ничего не вышло.

Шпагин потер крутой лоб, улыбаясь своим мыслям.

– Старик долго не мог понять, в чем дело, а когда понял – пришел в ярость! Еще сдерживаясь, он объяснил мне, что диагностика психических заболеваний – это сложнейшее, тончайшее дело, требующее тщательного учета индивидуальности больного. Ставить диагноз психического заболевания машине? Это было выше его понимания. Старик не выдержал, вышел из себя и принялся кричать: «Идите к плотнику, к токарю, к слесарю! К слесарю, черт вас возьми! Но не к психиатру!»

Мы захохотали, а когда немного успокоились, Гранин заметил:

– А это было ошибкой.

– Что? – не понял Шпагин.

– То, что вы обратились к старому специалисту.

– Какое это имеет значение? Бестужев – прекрасный психиатр, причем особенно он славится именно как диагностик, – буркнул Шпагин.

Гранин прищурил в улыбке глаза.

– Старики, даже талантливые, часто бывают непробиваемо консервативны. Впрочем, это не так важно. Продолжайте, пожалуйста.

– У стариков доброе сердце, и, выкричавшись, он согласился выслушать меня детальнее. Ну, и понемногу увлекся, дотошно выспросил меня обо всем, даже о никому не нужных пустяках, а потом опять насупился и объявил, что, если бы речь шла о человеке, он рискнул бы утверждать, что болезнь имеет немало общего с прогрессирующей шизофренией катотонической формы. В отношении же прибора, сконструированного в нашей лаборатории, он ничего определенного сказать не может, за исключением того что обращаться по поводу его ремонта к психиатрам – совершенно бессмысленно.

– Что ж, – резюмировал Гранин, – и это неплохо. По крайней мере, известен диагноз – шизофрения.

– А толку? Шизофрения – самый загадочный психоз. Рылся я в литературе.

– Верно, – Сергей уперся руками в край стола и спрыгнул на пол. – А что если дело в ранней гениальности логосов?

По-моему, чрезмерно одаренные, рано развивающиеся дети чертовски неустойчивы психически. А ведь логос по сравнению с обычным ребенком – трижды гений!

Шпагин выслушал Гранина без особого интереса.

– Хоть и не каждый рано развившийся ребенок сходит с ума, но мы учитываем и такую возможность. У серии логосов начальная жесткая программа была вообще ликвидирована. Их мозг представлял собой чистую карт-бланш. Ни бита навязанных сведений! Все в ходе обучения! Но, черт подери, это привело лишь к тому, что логосы стали сходить с ума быстрее, чем прежде. Только и всего! Пришлось вернуться к варианту с развитой начальной программой.

– А ведь это любопытно!

Шпагин усмехнулся:

– Еще бы не любопытно! Прямо концерт, хоть билеты продавай. Было и еще одно предположение, Сергей Владимирович. Мол, слишком односторонне воспитание логосов – наука, техника, общие проблемы. От такой однообразной умственной пищи ведь и ребенок может сойти с ума. И вот последние модели мы программировали, добиваясь максимального сходства с детьми, а при воспитании старались копировать методы детских садов и начальной школы. Никакого толка! Достаточно логосу накопить критический запас информаций, а какой – не так уж важно, как неумолимо, неотвратимо приходит безумие.

– И никаких технических неисправностей?

– Ни малейших. За это я отвечаю головой!

– Да, – с уважением протянул Гранин, – это настоящая задача. Есть над чем поломать голову!

Он подошел ко мне и положил руку на плечо.

– Ну как, беремся?

Я пожал плечами.

– А почему не попробовать?

Шпагин присматривался к нам напряженно, тревожно и иронически.

– Вы всерьез собираетесь заняться этой головоломкой? – наконец спросил он совсем тихо.

– Собираемся! – весело ответил Сергей.

– Естественно, – подтвердил я.

Напряженно-тревожное лицо Шпагина стало еще напряженнее. Я думал, он закричит или начнет колотить руками в стену. Но ничего такого не произошло. Лицо Шпагина вдруг обмякло и постарело.

– Хоть бы вам повезло, ребята. Хоть бы повезло! – трудно сказал он и провел рукой по лицу. – А я устал… Если бы вы знали, как я устал!

Когда Шпагин распрощался с нами и ушел, оставив нам домашний и служебный номера телефонов, Гранин, глядя ему вслед, сказал задумчиво:

– А он, действительно, устал. Только на отдых ему нужно не в Антарктиду, а в деревню. В самую обычную русскую деревню, чтобы пели петухи, мычали коровы, а по берегу реки росли ивы да березы.

Гранин нередко поражал меня совершенно неожиданным ходом мысли.

– Петухи и березы – ладно, а вот почему коровы? – не без интереса спросил я.

– А потому, мой математический друг, что коровы дают вкусное молоко. И вообще в корове есть что-то патриархальное, доброе и сонное. Все те качества, которых сейчас так не хватает Шпагину, – рассеянно ответил Гранин, улыбнулся своим мыслям и с восхищением сказал: – А прелесть задачка! Устройство, построенное в строгом соответствии с законами формальной логики, вместо разума генерирует безумие! За что бы тут зацепиться?

– Может быть, дело в том, что логосы слишком логичны? Ведь человеку свойственна известная алогичность поступков. – Эта мысль уже давно вертелась у меня в в голове, и я ожидал одобрения, но Гранин осуждающе покачал головой.

– И ты, Брут! И ты погряз в этой трясине мещанских суждений о человеческой алогичности!

– Мещанских? Да такими суждениями полны все современные науки, начиная от психологии и кончая кибернетикой!

– Не все верно, что часто повторяется. Вдумайся, это же чистокровный научный оппортунизм! Если действовать по твоему рецепту, то логосов надо делать с расчетом на безумие. Тогда они станут мудрецами.

– Ох, и любишь ты утрировать!

– Наоборот! Я стараюсь всячески смягчать резкость своих суждений, – Сергей потер себе лоб, – хм, алогичность человеческих поступков – чушь, выдуманная человеконенавистниками. Просто у человека не одна, а несколько логик действия. Одна логика диктуется социальным самосознанием, другую определяют законы продолжения рода, третья опирается на инстинкт самосохранения. При известных обстоятельствах эти разные логики начинают противоречить друг другу, и тогда при желании действия человека можно истолковать как алогические. Только и всего. Нет, дело не в логичности. Собака зарыта в другом месте.

– В каком?

– А черт его знает!

Мне почудилось легкомыслие в его словах. Я осуждающе покачал головой и заявил.

– А мне жаль Шпагина.

Сергей плюхнулся рядом со мной на диван и, заговорщицки понизив голос, сказал:

– Пути назад отрезаны, мосты сожжены, и Рубикон перейден, Николенька. Отныне мы с тобой не сотрудники института, не какие-то несчастные кандидаты наук, а – Сергей торжественно поднял палец – де-тек-тивы! Да-да, мы находимся сейчас в положении Шерлока Холмса, который, обнаружив совершенно свежий труп респектабельного джентльмена, не может отыскать ни единого следа преступника. Как поступает Холмс в подобных ситуациях?

– Думает. И курит трубку, расходуя за вечер не меньше полуфунта крепчайшего табаку.

– Верно, курит и думает. Но ты все-таки немного вынес из жизнеописания великого сыщика. Прежде чем курить и думать, он дотошно расспрашивает прямых и косвенных свидетелей преступления. Всех, кто может оказаться к нему причастным!

Я усмехнулся.

– Кого же нам вызвать на допрос? Подстанцию, которая питает ВИВК электроэнергией?

– Ну! Как ты можешь опускаться до такого вульгарного материализма? Мы должны работать гораздо тоньше и деликатнее. Надо с пристрастием допросить все науки, которые так или иначе причастны к проблеме логосов. Кстати, у тебя нет знакомых биоников?

– Кого? – удивился я.

– Биоников, этих мутантов второй половины двадцатого века – устойчивых гибридов биологии и техники.

Подумав, я ответил:

– Представь себе, есть!

– Шутишь.

– Да нет, серьезно.

У меня и в самом деле был знакомый бионик, совсем зеленый парень, новичок в науке. Это был Михаил Синенко, мой земляк и сосед по улице, который в прошлом году закончил институт и остался в аспирантуре. В свое время он звал меня дядей Колей, хотя дяде тогда было едва ли двадцать лет. Когда, закончив школу, Михаил поехал учиться, его родители в слезном письме просили меня позаботиться об их ненаглядном чаде и не дать ему свихнуться. Скоро чадо явилось ко мне, и я только ахнул – Михаил перерос меня головы на полторы и обрел такой бас, что оконные стекла жалобно дребезжали, когда он слегка форсировал голос.

Михаил оказался серьезным парнем, учился блестяще и не доставлял мне никаких хлопот. Называл он меня уже не дядей Колей, а Николаем Андреевичем, что не мешало ему относиться ко мне с прежним почтением. Вернувшись недавно из командировки, я обнаружил на своем столе письмо и открытку. В открытке Михаил сообщал день и час свадьбы и приглашал меня на это торжество. В письме сожалел о том, что я не был, и звал меня в гости на свою новую, только что полученную квартиру в любое время дня и ночи. Письмо было подписано не только Михаилом, но и Зиной Синенко. Побывать у них я пока не удосужился.

Когда все это я коротко изложил Сергею, он, к моему удивлению, пришел в восторг.

– Бионик! Молодой способный парень без предрассудков и научного консерватизма. Да это как раз то, что нам требуется!

Я непонимающе смотрел на него.

– А собственно, что требуется?

Сергей сокрушенно вздохнул.

– До чего ты все-таки черствый человек, Николай – удивительно! Неужели непонятно, что ты должен купить свадебный подарок, отправиться к молодоженам и поздравить их с законным браком!

– Какой подарок, если свадьба была два месяца назад? – опешил я.

Но Сергея понесло, и возражать ему было просто невозможно.

– Пусть это будет послесвадебный подарок. Какая разница? Важно то, что для вручения подарка ты явишься к своему протеже. А там между делом поговоришь о логосах, конфиденциально, конечно.

Я устало вздохнул.

– О логосах? А что я о них буду говорить?

– Обо всем понемногу, неужели непонятно? Введи в курс дела и узнай его мнение. Полюбопытствуй, нет ли у него в работе аналогий машинному безумию, не набредал ли он на какие-нибудь идеи на сходном материале. В общем, поговори по душам.

– А подарок?

– Подарок мы купим вместе. И расходы пополам. Еще вопросы есть?

Я засмеялся, махнул рукой и согласился.

4

Михаил жил в новеньком пятиэтажном доме, как две капли воды похожем на десятки других таких же домов недавно выросшего города-спутника. Поднявшись по тесной лестнице на пятый этаж, я позвонил. Щелкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появился Михаил – длинный, худой, носатый и большеротый. Русые волосы его были спутаны и прилипли к потному лбу, рукава старенькой рубашки засучены выше локтей, на груди – женский передник из синтетики. Секунду он недовольно вглядывался в меня, щуря близорукие глаза, потом моргнул, и его лицо вытянулось от удивления.

– Николай Андреевич?

Я улыбнулся и развел руками. Михаил обернулся и протодьяконским басом прогудел через плечо.

– Зина, кончай стирку! Гости пришли!

Он помог мне раздеться и потащил в комнату. Я чувствовал, что Михаил опасается, как бы я не вздумал заглянуть на кухню.

Комната выглядела довольно оригинально. В ней размещался великолепный дорогой сервант, дряхлый книжный шкаф, роскошный диван, на котором при нужде смог бы разместиться целый взвод, несколько развалин-стульев и подозрительный стол, накрытый чудесной скатертью. На одной стене висел сильно стилизованный офорт, на другой – дешевенькая литография с изображением «Девятого вала». В общем, чувствовалось, что малогабаритная квартира находится в начальной стадии обживания.

– Нет-нет, – испугался Михаил, – вы на стул не садитесь. Вы на диван.

Разглядывая комнату, я слушал Михаила. А он, снимая передник и опуская рукава рубашки на длинные худые руки, гудел, словно иерихонская труба.

– Помогаю жене стирать. Строго говоря, не стирать, а выжимать. Стирает она сама. Понимаете, механическая выжималка сломалась, а сделать – все руки не доходят. То работа, то задачки надо Зине сделать, она ведь на третьем учится, то театр, то танцы. Она меня и на танцы таскает. Смешно, холостяком был – не ходил, а теперь – пожалуйста.

Михаил вышел в спальню и гудел теперь оттуда.

– Никак стулья не купим. То одно, то другое. Никогда не думал, что все это барахло так дорого стоит.

Появился он уже в хорошем костюме, причесанный и пахнущий «Шипром».

– Жених! – развел я руками.

– Был жених, – усмехнулся Михаил.

– Добрый вечер, – послышался церемонный голосок.

– Добрый вечер, – машинально ответил я и обернулся.

На пороге комнаты стояла этакая кнопка: кудрявая, курносая, с быстрыми серыми глазами. Она была так мала ростом, что, несмотря на ладную и пропорциональную фигурку, казалась игрушечной. Зина успела причесаться, чуть накрасить губы, надеть нарядное платье и изящные туфельки. Ничто не напоминало о том, что пять минут тому назад эта взрослая девочка стирала белье. Весьма степенно познакомившись со мной, Зиночка вдруг так круто повернулась на каблуках к Михаилу, что юбка ее разлетелась веером.

– Успел уже разболтать, что решаешь мне задачки?

– А что тут такого? – удивился Михаил.

– Ладно, я потом с тобой поговорю.

Она поманила Михаила пальцем и стала что-то неслышно шептать ему на ухо. Согнувшись вопросительным знаком, Михаил басил.

– Ага… А зачем?.. Ладно… Сделаю!

Потом Зиночка ткнула его кулачком в бок, сделала сердитые глаза и Михаил примолк, теперь он только мычал и кивал головой.

– Все понял? – спросила наконец Зиночка погромче.

– Все!

Зиночка с улыбкой повернулась ко мне.

– Поскучайте немного. Миша вас развлечет.

– А куда же вы?

Зиночка на секунду замялась, и Михаил поспешил ее выручить.

– Да в магазин. Мы же ничего особенного в доме не держим. Да и вообще иногда не ужинаем. Так, попьем чаю да и ложимся спать.

– Кто тебя просит рассказывать, как мы ужинаем? – возмутилась опешившая было Зиночка.

– Да что тут такого?

– Это совсем не обязательно – в магазин, – рискнул заметить я.

– Как можно, – укоризненно прогудел Михаил, – на свадьбе не были.

– А я стирку бросила. И вообще вас это не касается. Я хочу сказать, – поправилась она, – вы тут поговорите, а я сделаю все, что нужно.

Считая, видимо, вопрос исчерпанным, Зиночка улыбнулась, повернулась на каблуках и испарилась. Через секунду на кухне что-то загремело, еще через секунду хлопнула входная дверь и наступила тишина, Мы с Михаилом молчали, глядя на то место, где только что стояла Зиночка. Не знаю, как молодому супругу, а мне почему-то казалось, что она должна материализоваться снова, отругать за что-нибудь Михаила, мило улыбнуться мне, а потом уже исчезнуть окончательно. Но Зиночка не появлялась.

– Ушла, – резюмировал Михаил, поворачиваясь ко мне, и с уважением добавил: – Метеор!

Мы рассмеялись.

– А я ведь к тебе по делу, Миша, мне нужен твой совет.

Миша воззрился на меня с искренним удивлением.

– Совет?

– Мне нужен совет специалиста-бионика.

Михаил загрохотал так, что звякнули стекла, и, спохватившись, примолк. Но поглядывал на меня все еще удивленно.

– Да какой же я специалист? Но чем могу – помогу, вот только Зиночкины поручения выполню. Я быстро!

Несколько минут он гремел на кухне посудой, наливал воду, зажигал газ и что-то ставил на горелку. Вернулся, вытирая полотенцем мокрые руки.

– Слушаю вас, Николай Андреевич, – сказал он, небрежно швыряя полотенце на один из стульев и присаживаясь рядом со мной.

Я помолчал, собираясь с мыслями, и по возможности обстоятельно рассказал ему о логосах. Сообщив о том, что они сходят с ума, я сделал эффектную паузу, думая насладиться удивлением Михаила. Но он, исподлобья взглянув на меня, невозмутимо пробасил.

– Что ж, это вполне естественно.

Удивляться пришлось мне.

– Естественно?

– Конечно, естественно! Человеческий мозг – конструкция уникальной сложности. Природа создавала его несколько миллиардов лет, все время выбрасывая на свалку все неудачное и несовершенное. А ваш, как его, Шпагин, хочет, чтобы первый же вариант искусственного мозга заработал нормально. Уж очень он торопится.

– Да не первый, а сто сорок третий!

– Все равно торопится. В науке самое главное – терпение.

Я невольно засмеялся, но Михаил был сама невозмутимость.

– Мишенька, – сказал я терпеливо, – творение природы и человека – это же совершенно разные вещи! Природа работает вслепую, поэтому естественно, у нее очень высок процент отходов. А человек работает зряче, сознательно, на основе строгих теорий, которые подтверждены всей практикой человечества. Улавливаешь разницу?

– На основе строгих теорий создаются не только логосы, – упрямо гудел Михаил, не глядя на меня, – однако ж, редко что сразу работает нормально.

– Например? – нетерпеливо перебил я.

– Да что угодно! Например, двигатель внутреннего сгорания. По сравнению с логосами – это же элементарнейшая конструкция. А знаете, как барахлят опытные двигатели? Их годами доводят! А что такое барахлить применительно к логосу? Это и значит сходить с ума.

– Все просто, как табличный интеграл.

– Чего уж проще, – серьезно согласился Михаил.

Я возмущенно повысил голос.

– Да пойми ты, если двигатель барахлит, всегда можно докопаться, в чем тут дело. Это вопрос времени, навыка, скрупулезности анализа. С логосами же совершенно другое! Достоверно установлено, что логосы собраны безупречно. И все-таки сходят с ума! Это все равно, как если бы вал двигателя самопроизвольно изменил направление своего вращения с левого на правое.

– Так бы сразу и сказали, – невозмутимо прогудел Михаил и поскреб затылок, – коли так, остается одно объяснение.

– Какое? – быстро спросил я.

– Ошибочна или, по крайней мере, неполноценна теоретическая база логосов.

Я начал потихоньку сердиться.

– Теоретическая база логосов – формальная логика, на основе которой построены все точные науки, И ты считаешь формальную логику ошибочной?

На лице Михаила застыло упрямое выражение, а голос опустился на самые низкие ноты.

– Пусть не ошибочна – недостаточна! Как, положим, ньютоновская механика недостаточна для описания процессов на околосветовых скоростях. Ведь вычислительные машины, которые работают на базе формальной логики, – это очень простые устройства.

– Ну, и что же?

– А то, что при усложнении бывают качественные скачки.

– Скачки? – удивился я. – Причем тут философия?

– А притом, – невозмутимо гудел Михаил, – что ежели для вычислительных машин формальной логики достаточно, то еще неизвестно, достаточно ли будет ее для логосов.

– Любопытно! И что же ты предлагаешь взамен?

– Если бы я знал, – сокрушенно вздохнул Михаил, но тут же заторопился, – вы послушайте меня, Николай Андреевич. Сейчас я работаю над сравнительной оценкой эффекторных систем различных животных. Я не стал мудрить и выбрал двух самых ординарных, всем знакомых существ – кошку и ящерицу. Задача у меня такая – дать математическую картину, формальную модель всей их кинематики. Вообще-то говоря, просто на глаз заметно, что динамические образы кошки и ящерицы заметно отличны друг от друга, но я никак не ожидал, что встречусь с какими-то принципиальными различиями. А на деле получилось именно так! Понимаете, различий столько, что этот самый качественный скачок так и приходит на ум!

Я вздохнул.

– Думаю, что как и все молодые ученые, ты сильно преувеличиваешь значение частностей.

– Да зачем мне преувеличивать? Самому хуже! Между прочим, – Михаил осуждающе покрутил головой, – толкуют об эволюции животного мира. А что под этим понимают? Лапы, челюсти, позвонки, зубы, хвосты – даже читать обо всем этом иной раз противно! Неужели непонятно, что эволюция животного – это прежде всего эволюция его мозга, его нервной системы! Что такое тело? Жалкий эффектор, управляемый могучей нейромашиной умопомрачительной сложности! Тело только следует за мозгом. Я вот железно убежден, что важнейшим преимуществом млекопитающих над рептилиями были не всякие там терморегуляции, молочные железы и плаценты, а качественный скачок в развитии мозга.

Удобно устроившись на диване, я слушал Михаила довольно скептически, но не без интереса. Во всяком случае, чувствовалось, он не просто фантазировал, а говорил о вещах выстраданных.

– Я не помешаю, если посижу с вами? – послышался вдруг смиренный голосок.

Я обернулся. В дверях стояла Зиночка. Мы так увлеклись разговором, что не заметили, когда она вернулась.

– Садись, не помешаешь, – мимоходом ответил ей Михаил.

И увлеченно, на низких нотах продолжал.

– Представьте себе, Николай Андреевич, что ящерицу соответствующих размеров нарядили в кошачью шкуру. Маскировка безупречная! Но стоит только начать этой псевдокошке движение, как вы сразу обнаружите подделку. Вы замечали, как ящерица отдыхает? Как каменная! Нет в ней живого покоя и отдыха! Лежит она, лежит, потом срабатывает у нее какое-то реле, и она, голубушка, помчалась. Бежит по прямой с постоянной скоростью, только лапки мелькают. Замени их колесиками – ничего не изменится! Когда ящерице надо повернуть, то делает это она не плавно, не постепенно, а как-то вдруг – раз, и снова лупит по прямой! Заводная игрушка да и только. Потом сразу остановится, и опять не разберешь – живая она или нет.

Михаил хитровато взглянул на меня.

– А знаете, в чем дело? Оказывается, все очень просто – у ящерицы счетное, причем весьма небольшое число вариантов движения лапок, головы, хвоста и туловища. Ее эффекторная система легко описывается математически, легко программируется на основе формальной логики, легко моделируется в любых вариантах. И уверяю вас, натурную ее модель будет очень нелегко отличить от живой ящерицы.

– А натурную модель кошки? – полюбопытствовал я.

Михаил покачал головой, в его голосе зазвучали нотки глубокого уважения.

– Кинематика кошки – высший класс, люкс! Вы присмотритесь к кошке, когда она играет или подкрадывается. Ведь она даже не идет, а течет, стелется по полу. Даже балерина с ее лебедиными руками по сравнению с кошкой кажется тяжелой и грубоватой. Это не моя фантазия, об этом сам Станиславский говорил и призывал актеров учится пластике у кошек. И вот, Николай Андреевич, когда я принялся за математический анализ, то у меня получилось, что у кошки не счетное, как у ящерицы, а практически бесконечное число вариантов движения. Бесконечное! Отдел мозга, ответственный за кинематику, у кошки немного больше соответствующего отдела мозга ящерицы, а такая колоссальная разница – конечное и бесконечное! Именно благодаря этому на кошку так приятно смотреть: позы ее никогда не повторяются, она все время разная, новая, будто незнакомая. И не только в движении, но и в покое. Ящерица в покое – каменный истукан, мертвец, а кошка – застывшее движение, живая текучая неподвижность.

Меня немного забавлял культ кошки, но слушал я Михаила с постепенно возрастающим интересом. Он рассказывал о кошках еще и еще, приводил оригинальные примеры, пользовался неожиданными аналогиями.

– И вот когда я попытался, наконец, запрограммировать кинематику кошки, – в голосе Михаила гремело торжество, – то ни черта у меня не получилось! Мешала эта самая необъятность вариантов. Не лезла она в формальную логику.

Заметив мое протестующее движение, Михаил поспешно добавил:

– Не исключаю, что я просто не подготовлен к решению этой задачи, может быть посижу подольше – и все получится. Но уж в одном я уверен до конца: между мозгом кошки и мозгом ящерицы – пропасть, их разделяет какой-то качественный скачок. Об этом-то я и вспомнил, когда вы заговорили о логосах. Может быть, между обычными счетными машинами и логосами такая же пропасть?

Я усмехнулся, уж очень просто любую трудность в работе объявить качественным скачком и на этом успокоиться.

– Вы не смейтесь, – спокойно сказал Михаил, – этот самый качественный скачок вы не раз наблюдали. Да и на себе испытывали. Не замечали только.

– На себе? – недоверчиво спросил я.

– На себе, – уверенно подтвердил Михаил.

– Любопытно!

– Само собой любопытно. Только учтите, это не прямой скачок, а обратный. Испугайте-ка кошку и посмотрите, как она кинется от вас во весь дух. Куда денется все ее изящество и грация? Та же машина, работающая на предельных оборотах, как и ящерица.

– Но ты говорил, что я и на себе испытывал этот самый скачок.