Текст книги "Звездная месть"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 174 (всего у книги 176 страниц)

Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:

– Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!

Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал – это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: « мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманытеоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал – да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу – орден, две – два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!

– Ты че, паря, свихнулся, что ль?! – недоумевал дед Кулеха. – Че с тобою?!

– Да ниче! – огрызнулся Сергей. – Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я – нет!

Старик заерзал, захлюпал носом.

– Ты его, – проговорил он супясь, – ты себя-то не хорони, успеется еще. Побарахтайся малость, паря!

Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не веселым, даже страшным.

– А куда ж деваться, дед Кулеха, – сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, – побарахтаемся, побарахтаемся еще.

Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног – ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел – и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!

Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!

Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги – выгребали еще там, наверху.

Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение – и получай пулю, лети в яму вверх ногами!

Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матерый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:

– Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!

Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!

– Ах, какой... Вы ведь не убьете меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!

– Ня буду я в тя стрелить, уговорила! – просипел тип, закончив дело.

Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошел с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.

– Не-е-е-ет!!! – донеслось из неведомых глубин. – Не-е-е-е-ет!!!

– Как его нет,– просипел тип, – не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!

Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало еще человек восемь.

Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.

– Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдете!

Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.

– Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! – шепотом сокрушался дед Кулеха. – Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!

Сергей зажимал ему рот и сам матерился – но мысленно.

Потом опять стреляли – долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.

У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили – и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.

После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговоренных. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала – это были живые трупы, их уже убили однажды – там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.

Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент – сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку... и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнет корявого у «максима», выскочит за дверь... А там – была ни была!

Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.

– У мене патроны кончились! – пожаловался колченогий.

– Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работенку-то! – взъярился тип в кожанке. – Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силенок не хватит!

Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.

Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадежно пусты.Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворенная в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.

– Все, Филя! Завязывай! Изработались! – пьяно выдал наконец тип в кожанке. – Остатних секи из пулемета! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!

– Заело чегой-то! – отозвался Филя.

Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведет его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился – но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!

Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу – хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверезую башку! Ох, тяжко!

Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, приперся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся...

Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного – тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло... и все!

– Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! – позвали от дыры. – Щя допивать станем, смотри!!!

– У-у-пту-у-у!!! – отозвался невнятно приблудный не своим басом.

А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги – дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.

– Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!

Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза – он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!

– А-аййй!!! – вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. – Мать вашу-у-у-у...

На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:

– А Семен-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!

И еще немного помолчали.

Потом басок выдал:

– Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матерый человечище!

Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой...

– Куды, Моня?! – заволновался корявый Филя-пулеметчик.

Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемет.

Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошел ближе и плюнул в катов.

На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.

Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплеванного и загаженного коридора успел выстрелить – пуля сбила фуражку. Еще раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог – Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею – теперь не постреляет.

– Караул, в ружье!!! – завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.

Черная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключенные колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать – Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног еще троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными черными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.

– Караул, в ружье-е-е!!! – заполошно вопил сам Сергей.

И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних черных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.

Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из черного четырехгранного рупора неслось оглушающе:

Но от тайги до британских морей

Красная армия всех сильней!!

Так – тра-та-та-та-та!!!

Тв-та-та-пам-пам!!!

Сергей выскочил на улицу. Часовой – высоченный русский парень с прозрачно-бессмысленными глазами – недоумевающе поглядел на него, стал вытаскивать руку из кармана шинели. На улице была весна. Солнце отражалось в грязных лужах, распевали суетные птахи. Четверо молодцев сидело на корточках чуть поодаль. Все курили, поднося цигарки ко рту как по команде. Сергей не разбирался в тонкостях, но по лицам понял – интернационалисты, скорее всего, венгры, может и австрийцы.

Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею – приближались они тоже, словно по команде.

– Разорву к едрене фене! – заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. – Ложись, сучары!!!

Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал. Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперед – не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвертым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.

– Лежать!!! – крикнул Сергей для надежности.

И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.

– Держи контру! Хватай гада!!! – доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались – наверное, караул так и не поднялся «в ружье». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.

Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.

– Изверги! – выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб – последний свой зуб.

В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.

– И-ех, Господи! – выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. – За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!

Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.

Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.

– А это вам соус от комиссара! – съязвил выводящий. И хлопнул дверью.

Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток – три черпачка жижицы, только что жажду утолить.

– Авось не помрем с голодухи-то! – стоически произнес он.

– Это точно, – согласился монах, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа – три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.

– Ты чай не православный, браток? – поинтересовался дед у черноризца. – Чай какой-нито ненашенской веры?

– Чего вдруг? – обиделся монах, заерзал.

– А того, – пояснил старик, – вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!

– Значит, час не вышел, – философски заметил монах, – еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна... тут уж не обессудь.

Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю – устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.

Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась – и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.

– Крест Господень! Едрена оказия! – вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.

Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было – казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.

– Бог ты мой, Серенька! – всплеснул ручонками дед Кулеха. – Отзовися, ты ли это?!

Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.

Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.

Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой челкой вдруг засомневался.

– Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлепнуть-то проще простого! – он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. – Эта гадина офицерских кровей! Из нее жилы драть, а не шлепать, понимаешь, по-людски! Мы ее спровадим, куда надо!

Сергею не дали и рта раскрыть.

– Пошел, золотопогонная шваль! – ткнули в спину прикладом, коленом под зад.

И он пошел, куда ж еще деваться.

В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел изможденный бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, изможденный глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался – этот жалеть не станет.

– Гдэ прятать винтовка? – спросил изможденный тусклым голосом.

– Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, – промямлил Сергей.

– Склад? Винтовка?! Патроны?! – отрывисто выдал изможденный.

В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны...»

– Отвечать!

– Вы меня не за того принимаете! – выпалил Сергей.

И получил в зубы.

Изможденный берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой – короткой, непонятно из чего сотвореной, обмотанной черной тряпицей.

– Гдэ прятать винтовка?!

– Нету винтовка! – закричал Сергей. – Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!

– Нэ понимай! – скривился изможденный. – Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!

В руке у изможденного появилась карта. Сергей вгляделся – судя по всему, это была карта города. Изможденный тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.

– Отвечать!!! – ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. – Гдэ винтовка?!

– Нету! Ничего нету!!! – Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. – Было бы – все отдал, понимаешь, все-е-е!!!

– Нэ понимай!

И все начиналось сначала.

Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но изможденный только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.

Еще через полчаса в кабинет вошел низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед изможденным какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали – ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своем праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.

– Ну что, мерзавец, – процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, – упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечет, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!

– Мог бы за двадцать лет-то и подучить немного язык, – вставил Сергей.

Били его вдвоем, били долго. Он больше не рыдал, не просил отпустить. В нем проснулось что-то непонятное, такое, чего прежде не было почти, что приходило иногда, но позже уходило.

А когда они кончили его бить, Сергей с трудом разлепил заплывшие глаза, посмотрел снизу на обоих. И просипел с вызовом:

– Не хреново, небось, сиделось, коль двадцать лет просидел! У вас столько не просидишь.

И опять его били. Методично, умело, неторопливо, но очень больно. Трижды отливали водой. И опять начинали бить. Потом утомились. И изможденный взялся за свое.

– Гдэ винтовка?! – спросил он, будто ничего не было, будто допрос только начинался.

– Да пошел ты на хер, ублюдок вшивый, палач! Ни черта я тебе не скажу, хоть кожу сдирай! – заявил Сергей и в четвертый раз провалился в небытие.

Он уже не чувствовал и не знал, что с ним делали дальше. А было так – два молчаливых китайца хлестали его плетями, думали привести в сознание, но ничего не вышло. Тогда его снова обливали водой. Потом кололи иглами, прижигали ногти спичками. Наконец изможденному надоело тратить время попусту и он приказал покорным и исполнительным китайцам отнести тело в камеру.

Они выполнили приказ.

Перед черной мрачной дверью Сергей опамятовался, уперся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.

– Точняк, профессионалы, – пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он еще продолжает старую беседу с зеленым гадом, с наставничком – видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрено!

– Главное, душу не вышибли, – успокоил его старичок, – а остальное образуется, спи, Серенька!

Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из-под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:

– Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка-а-а!!!

Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.

– Сбрендил сердешный, – сказал он, – выбили умишко-то!

– Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! – вступился за мученика дед Кулеха. – Вот двину щас по рылу!

– Уж и сказать нельзя, – обиделся нищий и отполз еще дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика-бродяжки.

До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрено! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим – словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою – та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!

Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница – тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.

– Были б косточки, – подал голос дед Кулеха, – а мясцо-то нарастет, не печалуйся, паря.

– Врешь, старик! – проговорил монах со своего места. – Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!

– Сам врешь! – заупрямился дед Кулеха. – Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!

– Не тебе говорю, ты – безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть – это грязь, присохшая к душе! Плоть – глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего...

– Тут я с тобою не согласный, – встрял старик и засопел пуще прежнего, – тут ты промашку даешь – все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

– Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! – сказал он. – Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была – толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

– Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил – работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

– Дурак ты, человече! – ответил монах глухо. – Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет – раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные – и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи – лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

– Опиум! Все это опиум!!! – заверещал жирный.

– Заткнися! – не выдержал дед Кулеха. – Холуй!

– Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки – и хоть ты вой!

– Тыщу лет народ в страхе держали! – вопил нищий. – Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А гце не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!

– А кто креста боится, знаешь? – тихо спросил монах.

– Ну кто? – опешил от неожиданности жирный.

– Нечистая сила!

– Охрана-а-а!!! – истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол – открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

– Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

– Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

– Это вас, что ль? – саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:

– Который мутит?

– Вон, поп проклятущий!

Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

– Убрать! – приказал он.

И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

– Ироды! – проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон – и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

– Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

– Куды надать, туды и попал! – ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

– Я его спрашиваю! – настоял на своем Сергей.

– Отвяжись, контра ползучая! – выдал отец Григорио. – Вы тут все отрыжки царского режима!

– А ты?

– А я – по случайности!

– Ошибочка, значит, вышла?

– Ошибка!

– И зеленый ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

– Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегченно – да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели... но это пускай уже с зеленым объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: "ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар... " Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно – все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий – белесый, обрюзгший, противный.

– На какие расстройства жалуемся? – спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. – Чего удалить прикажете?! – И полез за пазуху.

– Ты че ето, паря?! – заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

– Не замай калеку! – промычал один.

– Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! – заверил «дохтура» и окружающих другой.

Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

– Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! – ныл «дохтур». – Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! – Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.