Текст книги "Звездная месть"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 156 (всего у книги 176 страниц)

Но Манька Пузырь поддакнула товарке:

– Голова у тебя светлая, и драться ты умеешь, Охлябина, кому ж как не тебе быть председательницей?! Да мы с тобой всех этих закопавшихся и вовсе уроем! Мы их и на развод не оставим, не хрена колбасу переводить!

– Ладно, подруженьки, уговорили, – смирилась с волей народа Марка Охлябина. – Но чур без булды – скажу слово, чтоб только свист стоял. А кто против пойдет, ту из женсовету вон! И чтоб ни дна ей, ни покрышки! Согласные?!

– Согласные! – хором ответили Манька с Вешалкой.

– Вот и ладно. Вы главное, не боитесь, со мной не пропадешь! Мы баб наберем тыщи, мы весь город на мужиков подымем! Не трожь наши права! Не посягай, сволочь, на свободу нашу! Нынче, я вам скажу прямо, демократия повсюду…

– А чего это такое? – не поняла Вешалка.

– Чего?! – переспросила с возмущением Охлябина. – Безграмотная ты, хучь и городская! Демократия, как тот умный сказал, это наша бабская власть. Нас не попирай! И думать не смей, гад…

Вешалка снова выпучилась.

– Как это, не попирай, а откуда ж детки нарождаться-то будут? – всплеснула она руками.

– Дурища ты несознательная! – обругала ее Марка. – Ты поперву светлое будущее построй, а потом про деток-то… Не хрена их и вовсе рожать, коли им никогда в жизни колбасы вволю не накушаться, верно я говорю?!

– Верно! – снова хором ответили обе.

Охлябина довольно улыбнулась, подбоченилась, здесь ее слушали, не перебивали, не материли, как этот мужлан Доля, тут ее уважали. И зачем ей, спрашивается, какой-то там Кабан, когда она и сама головой быть может, вожаком! Пускай только попадутся ей на пути, олухи, деревенщины… в город приперлись, а с женщиной себя вести не научились, хамье! А вот она не даром мучилась, не зря страдала, она-то свою правду нашла тут. А за правду и помереть не жалко.

– Ну, вот что я вам скажу, подруженьки, – начала Марка важно и сурово, – коли избрали вы меня на этот ответственный пост, не хрена нам сидеть тут да судачить о том о сем. Пора и за дело браться. Никто нам красивую и сладкую жизнь не построит, кроме нас самих. Эти окопавшиеся гады вам не тараканы, сами собой не выведутся. Их выводить надо!

Первого загулявшего мужичка они поймали через две улицы, возле подвала. Бьио уже совсем темно, но мужичок – хилый, лобастый и носатый – приметил рыжую Вешалку, клюнул, побрел за ней.

Тут они все втроем и навалились на «окопавшегося». Трепыхался он недолго. Манька Пузырь притащила откуда-то большую каменюку и долго била мужичка по выпуклой голове. Охлябина с Вешалкой держали его за руки – за ноги. Голова оказалась крепкой, Манька расколола ее лишь с седьмого удара. Карманы выпотрошили, найденный сухарь поделили поровну, баклажку пойла распили, повеселели. Тело спихнули в глубокую канаву, поросшую лиловым камышом.

– Ну, а повыбьем всех, – спросила Вешалка, – чего будет?

– Красивая жизнь будет, подружка, – мечтательно ответила Охлябина, – как в кино! И не останется ни воров, ни бандитов, ни алкашей, ни гадов всяких на земле…

– Меньше народу, больше кислороду! – деловито заключила Манька.

Она уже приглядывалась к еще одной замаячившей впереди мужской расхлябанной тени.

– Вы видите перед собой уникальнейший образец антро-помутации, господа! Вот уже без малого сто лет наш исследовательский центр отслеживает чрезвычайно важные для науки процессы, происходящие на территории так называемой Резервации. Господа…

Чудовище мутным усталым глазом обозревало публику, толпящуюся возле него. Два, иногда три захода в день, и всегда одно и то же. Это страшно утомляло. Ужас в глазах, смешанный с каким-то невероятным, преодолевающим этот ужас любопытством… и все… и пустота! Боже мой! Они боятся его – искалеченного, бессильного, превращенного в безжизненный обрубок. Почему? Почему они не боятся самих себя – калечащих, убивающих?!

– …вырождение, охватившее Россию два века назад, достигло своей пиковой точки еще до введения режима контроля и покровительства над этим деградирующим образованием. Но мировое сообщество гуманных цивилизованных стран уже не могло остановить необратимого процесса. Всего четыре поколения потребовалось, чтобы на бывших российских землях появились вот такие, с позволения сказать, существа. И тем не менее, этот монстр наделен определенным разумом.

– О-о-о!!! – прокатилось гулом по толпе. Передние, наиболее смелые, отпрянули назад. Сообщение о разумности кошмарного мутанта повергло их в еще больший ужас.

«Ублюдки! – подумало Чудовище. – Все они самые настоящие ублюдки и выродки.» Чудовище прекрасно помнило, с каким восторгом относились посельчане, особенно малышня к туристам – они им казались небожителями: красивыми, добрыми, умными… А они оказались выродками.

– …но мы не теряем времени даром, господа. Все вы будущие медики, антропологи, ученые. И потому вы должны знать, что наш центр проводит огромную работу по выявлению, сбору и консервации особенно интересных для науки экземпляров мутантов. Да, это огромная, дорогостоящая и неблагодарная работа. Но наука требует, жертв. Мы с гордостыо можем сообщить, – седовласый тип приподнял большущие старинные очки в роговой оправе, чуть склонил голову и обвел толпу пристальным взглядом, – что в самое ближайшее время в ваши учебные заведения для детального изучения и вивисекции поступят первые десятки и сотни выловленных в Резервации особей. Не сомневайтесь, господа, никто, ни один из вас не останется без добротного материала для научных опытов и исследований!

Его последние слова потонули в шуме одобрительных возгласов и рукоплесканий. Будущие медики не скрывали своего восторга.

Один, черненький, вертлявый и шустрый, подкрался поближе и дернул Чудовище за свисающукгбезжизненную конечность. Глухой нутряной стон содрогнул увечное тело, вырвался наружу. Толпа снова отпрянула.

– Господа, – взволнованно заблеял седовласый, – я вас предупреждал, будьте крайне осторожны! Мы еще не знаем всех скрытых возможностей этих животных…

– Так чего ж вы медлите, профессор, – встрял черненький, – наука не стоит на месте, мы не можем выжидать милостей годами. Надо их резать, препарировать, все и прояснится!

Седовласый одобряюще поглядел из-под очков на пытливого ученика, кивнул ему, улыбнулся и ответил уклончиво:

– Всему свое время, мой юный друг.

Чудовище втянуло стебель глаза в глазницу. Всему свое время. Разве знало оно, что придут такие времена… ну почему его не раздавило этим огромным броневиком? Почему?! Уже много раз, почти после каждого пробуждения в этой жуткой и невыносимой неволе оно пыталось сорваться с тумбы, надувалось, напрягалось, переставало дышать в надежде, что трубки и шланги, питающие его, продлевающие страшную жизнь, вырвутся, выскочат… нет, все было сработано на совесть, все было рассчитано надолго. Чудовище еще не знало, с кем имеет дело.

– Запевай! – рявкнул Гурыня на всю вселенную. И бредущие зэ ним бесчетные толпы, подгоняемые вышагивающими по бокам пятнистыми, заголосили на все лады:

Мы маршем радостным иде-ем!

И за свободу все помре-ем!

И-ех, независимость! И-ех, дырьмократия!

Врага побьем, к едрене ма-те-ри!

Песня звучала нескладно, но зато лихо. Недаром разучивали три дня, прежде чем выступить в поход на восточных притеснителей и узурпаторов. Тон задавала бодро топающая молодежь. Старики и бабы плелись позади, не отставая. Правда, с обмундированием и оружием было плоховато – кто шел с дубиной, кто с мотыгой, а кто и просто по карманам камней набил – но ведь это дело временное, каждый верил, в бою добудет себе настоящее оружие. Народец Подкуполья пробуждался.

Сам Гурыня ехал на президентской колымаге. Ехал и поучал избранного народом президента Западного Подкуполья.

– Перво-наперво, надо границы разграничить, падла, и свою земелюшку вернуть, проволоку натянуть, трубы перекрыть и везде, падла, дозоры поставить с пушками…

– Нету пушек-то, – разводил руками всенародно избранный – дородный мужик с крохотными поросячьими глазенками, красными щеками и обвислым носом-огурцом, был он самым вальяжным и представительным среди посельчан, потому и избрали. Звали президента Микола Гроб. И рассуждал Микола серьезно: – Нету и взять неоткуда.

– Это ерунда, падла, – не желал слушать отговорок Гурыня, – пушки мы отобьем у гадов… Или закажем за барьером, продадим половину земель за пушки, а себе у этих сволочей ихнюю половину отвоюем!

– Толковое решение, – чесал в затылке президент.

– Еще бы! Нас уже скоро признают во всем, падла, цивилизованном мире! Послов пришлют! – Гурыня испытующим взглядом пронизал президента независимого Западного Подкуполья. – Ты, Микола, послов-то хоть видал?

– Не-е, не видал, – признался президент. – Чаво нам с послами делить-то? Мы народ смирный… а землю продадим, непременно продадим! Главно, чтоб пушки дали и пойло включили, а то краны-то пустые стоят, народ сумлевается насчет дюмократии… и еще бы колбаски, хоть малость, нам с бабой?

Гурыня похлопал Миколу Гроба по спине.

– Будет тебе колбаса! – сказал он великодушно. – Вот побьешь, падла, восточных, все будет!

И словно заверяя его в своей решимости и непреклонности, тысячами голосов грянуло сзади:

И-ех, независимость!

И-ех, дырьмократия!

Врага побьем! Врага побьем!!

Врага побьем, к едрене ма-те-ри!!!

Колымага скрипела и раскачивалась на колдобинах. Два здоровенных детины волокли ее спереди, еще двое бугаев толкали сзади – президенту было не с руки идти своим ходом, не царево это дело. На огромном сером полотнище, вьющемся над полками, красовалось жирное и четкое: «Даеш суривинитет!» Стая бродячих шавок бежала следом и радостно тявкала. Никто не сомневался в успехе операции.

– Вон они, падла, летают, – важно говорил Гурыня президенту и тыкал обрубком пальца вверх, в грязные, сочащиеся мутью тучи, где трещали зависающие и срывающиеся с места тарахтелки, – Забарьерье нам поможет, там права народов превыше всего, там за ето дело рожу на задницу натянут. Гуманисты, падла!

– Доброхоты, – важно кивал Микола.

Ближе к границе, которой еще не было и которой восточные недруги пока не знали, Гурыня спрыгнул с колымаги. И дал последнее наставление президенту:

– Окопавшихся не щадить! В переговоры, падла, не вступать! И помни, Микола, за свободу на смерть идешь, народ в тебя верит. Ты видал народный суд?

– Видал, – дрожащим голоском признался президент. Еще бы ему не видеть, как забивали камнями смутьянов и всяких несогласных с демократией.

– То-то! – Гурыня сунул президенту кулак под нос. – И еще помни: каждый твой шаг сверху виден, падла, тарахтелки они не зря летают. Головой отвечаешь, Микола, за народное счастье. Понял, падла?!

Президент совсем расстроился. Но виду не показал. Только спросил:

– А вы где ж будете?

– Там, – махнул рукой Гурыня, махнул в совершенно неопределяемом направлении, – за оврагом. У нас, Микола, миссия особая, наше дело, падла, пробудить народишко от спячки, просветить его, дать дубину праведного гнева в руки – и вражину подлую указать. А там уж, падла, сам народ свою дорогу выбирать должен, усек?!

– Усек! – бодро ответил президент Микола. И поглядел на лежавшую в колымаге женушку.

Та спала и сопела в две дырочки. И снилась ей колбаса, много, очень много колбасы.

Первым делом, когда сквозь дым показался вражий поселок, колымагу с президентом затащили на пригорок, окружили кольцом наиболее верных и крепких бойцов народной армии. Потому как президент, объяснил всем Гурыня, был гарант и оплот. Президента полагалось беречь пуще зеницы глаза! А управу над ним могли творить только лишь из Забарь-ерья, из сообщества. А то как же иначе, каждый борец за демократию, а иных просто-напросто и не имелось в Западном Подкупольи, иных уже повывели, все понимал верно.

С пригорка было видно плоховато. Но лучше, чем из канавы или оврага. Могучая армия ждала слова избранника.

И оно прозвучало.

Микола Гроб встал в полный свой дородный рост, надулся, насупился и завопил, как учили:

– Мужики! Бабы и пацаны! Тама засели захребетники проклятые и обиралы! На нашей земле засели… падла! Вон они, окопались! – Президент увидал вдруг четверых местных мужиков, что выглядывали без боязни из-за тына и скалились, не соображая, за чем гости пожаловали, да еще так много гостей. Местным было все невдомек. – Вон они! Гони их и бей, робята! Навали-ись! Флаги вперед! Пошли-и-и, родимые… за ету, за… как ее… за дюмакратюю-ю!!!

Толкая друг дружку, зашибая дубинами и мотыгами, матерясь, вопя, пихаясь и отдавливая пятки, с криком, ором, матом и бабьими визгами народная армия бросилась на супостатов.

Побоище получилось долгим, путанным и бестолковым. К ночи выяснилось, что поубивали больше половины своих, перебили всю посуду в хибарах, передавили кошек и собак, повытаптывали огороды, но вражину – всю до последнего мальца, до древней бабки вышибли из огроменного поселка к оврагу-отстойнику да там и уложили на времена вечные. До полудня следующего дня таскали бесполезные уже тела своих, павших за демократию и независимость, к тому же оврагу, топили в мутной болотистой жиже. Вечер и всю ночь гуляли, похваляясь ратными подвигами и добычей.

А наутро президент Микола разбудил всех похмельным диким криком:

– Не время спать, мужики! Враг хитер и коварен, падла! Это только начало нашего великого походу за дир… дырмо… к-ратюю, падла! Запрягай колымагу, господа, мать вашу! Ста-новься в ряды-ы!! Запевай!!!

И-ех, независимость! И-ех, дырьмократия!

Врагов побьем, к едрене ма-те-ри!

Додя Кабан и Кука Разумник сами не заметили, куда под-евался шустренький старичок Мухомор – пропал будто егои не было.

– Ну и хрен с ним! – решил Додя, познавший правду, но растерявший всех паломников, всю свою дружную ватагу.

– Без него обойдемся, – поддакнул Кука. Два дня они ходили по городу с флагом и транспарантом, заглядывали во все подвалы, выискивали противников нового мировоззрения. Поиски были не очень удачными, и все же пятерых доходяг они выискали, забили ногами. На вечерний митингу столпа демократии они шли с чувством выполненного долга.

Но пророк и глашатай новой светлой жизни орал, обращаясь не к одним лишь Доде с Кукой, а ко всей возбужденной и просветленной толпе.

– Мало! Мало, негодяи и ублюдки! Для победы нового порядка во всем мире никогда не будет много! Ибо сказано: изблюю из уст моих недруга моего и покараю без разбору! Ибо не мир, но меч! Ибо не слово, а топор! – Буба Проповедник раскачивался из стороны в сторону и вместе с ним раскачивалась, скрипела высокая трибуна. – Идите же по городам и весям! Несите, подонки, слово правды и вбивайте его в темные головы топорами! И вбирайте в ряды свои просветленных! И идите дальше… в царствие светлое и непорочное, где всем вам воздается по делам, где тем подлецам из вас и негодяям, что не горячи и не холодны, бошки-то живо поотрывают! Ибо царствию тому имя – демократия! Ибо которым не демократы там уготованы муки вечные в геенне огненной! Идите же судиями праведньми и беспощадными, карая аки перст небесный от мала до велика! Идите, ублюдки, и обрящете!

Зачарованный Додя стоял еще долго после окончания митинга и глядел просветленным взором в свинцовые небеса, туда, где таилась святыня на столпе. Кука Разумник не смел его отвлечь от общения со сферами горними. Но когда Доля вышел из забытья и прострации, он сказал одно лишь слово:

– Идем!

И они пошли нести благую весть по городам и селам, весть о грядущих переменах, о светлой жизни, демократии и колбасе.

Шли они долго, город давно закончился, и пригороды закончились, и встало солнце, и зашло солнце. А они все шли и шли. Шли до тех пор, пока Додя не споткнулся обо что-то невидимое в сумерках и не полетел носом в битую щебенку.

– Кудай это ты? – поинтересовался Кука Разумник.

И полетел следом.

Но этим дело не кончилось. Додя Кабан, хотевший было заорать во всю глотку, заругаться, заматериться, почувствовал вдруг, как на шее сжимается удавка какая-то, вцепился в узкую нить обеими руками и только пискнул по-мышиному. А вдобавок ко всему сверху, прямо на спину ему кто-то уселся и довольно захихикал.

– Моя все помнит, – проникло в уши задыхающемуся, – моя болшой обида, началник!

Додя ловил воздух ртом как рыба, пучил глаза и ничего не понимал. Поначалу он брыкался, а потом и брыкаться перестал – ноги спутали, связали чем-то.

Вместе с таким же спеленутым Кукой Разумником их прислонили к обросшей мхом стене-развалине, ослабили удавки. Додя долго дышал, ничего не соображая, сипя и хрипя. А потом вдруг увидал прямо перед собой круглую улыбающуюся харю в надвинутой на уши тюбетейке.

– Ты нэ Кабан, – сказала харя с расстановкой, – ты шакал! И Кука твоя – шакал!

Это было невероятно, Додя с трудом узнавал в разъевшейся харе односельчанина, паломника и правдоискателя Мустафу. Мустафа отпустил усы серпом к подбородку и налился нутряным жиром. Но он был не один, еще трое таких же дюжих мужиков в халатах и тюбетейках восседали перед несчастными пленниками и прожигали их насквозь темными и недобро поблескивающими глазками. Додя Кабан понял – Мустафа нашел своих, значит, будет «обиду мстить» и «ордой идти». И ничего не попишешь, имеет право – демократия, как было напророчено, самоопределение и независимость!

– Хороший ты мужик, Мустафа, – заюлил Доля, – я всегда в тебя верил! Ты сам знаешь» души я в тебе не чаял и никогда не обижал. Ты, небось, меня с Доходягой перепутал? Так этот придурок потерялся куда-то…

– Моя нэ путала, – сказал Мустафа отрешенно, – моя твоя рэзать будэт, как барана!

Трое других важно, с достоинством закивали, они явно тоже собирались «рэзать» Додю Кабана, а заодно с ним и дрожащего, потерявшего со страху голос Куку Разумника.

– Ты чего, Мустафа, родимый, мы ж с тобой последний кусок делили, одну Лярву… Я ж к тебе как к брату! Лицо у Мустафы скривилось – горько и страшно.

– Брату, говорышь? Моя тэбэ мэншой брата будэт, так говорышь?! Однако, сволач твоя, коричневый сволач и красный! Обмануть моя хочэшь? Плохо хочэшь! Будэм рэзать, пажалуста!

Рядом дико охнул и замолк Кука Разумник. Додя скосил глаза – один из сидевших дотоле распарывал Куке, уже бездыханному, брюхо, освежевывал его. Двое других глотали слюнки, ждали и алчно поглядывали на Додю.

– Не надо, брат, друг, – заверещал тот заполошно, по-бабьи, – не надо-о-о!!!

– Нада! – процедил Мустафа.

И огромный кривой нож вонзился в открытое горло Доде Кабану.

Мустафа долго, не щурясь и не моргая, глядел на дергающееся в агонии тело. Потом подтянул к себе за конец Додин шарф, который был примотан к древку и служил последние дни паломникам флагом, обтер об это знамя молодой демократии свой тесак, а само знамя отшвырнул в груду помоев.

Тем временем Доходяга Трезвяк прятался за одним из огромных чугунных шаров. Он давно вынашивал мысль подкараулить бывшего поселкового сумасшедшего и поговорить с ним начистоту. Доходяга видел собственными глазами, что каждый из паломников нашел в городе какую-то свою правду, но сам он, как и был, оставался «фомою неверующим». Да и почему, собственно, он должен был верить на слово всяким там бубам и прочим болтунам.

Наконец счастливый миг настал.

Доходяга уже стоял у подножия трибуны, когда обессиленный пророк, свалился с нее, угодив прямо в подставленные носилки. Два обормота с тупыми и осоловелыми лицами поволокли носилки к дыре, что вела внутрь одного из шаров. Рядом с ними вышагивал невзрачный тип в сером. Тип был совсем не страшный, и потому Трезвяк бросился вдогонку, благо их разделяло всего три-четыре шага.

– Буба! – выкрикнул он, шалея от собственной смелости. Невесомое тело вздрогнуло и ожило, повернуло вихрастую, конопатую и безухую голову к наглецу, посмевшему нарушить покой проповедника и глашатая. Немой вопрос застыл в косых, сходящихся к переносице глазах.

– Буба, – повторил Трезвяк глуше, начиная робетьне на шутку, – ведь ты же Чокнутый?!

– Чего он там мелет! – возмутился человечек в сером.

– Вот приидут судьи, – пробормотал в полузабытьи обессиленный мессия, – и врежут этому обалдую Трезвяку по мозгам, аки псу смрадному и бездомному!

– Признал! – обрадовался Доходяга, заглянул в глаза серому. – Вы слыхали, он же признал меня! Сам пророк признал меня!

– Дурдом какой-то, – в изнеможении выдохнул серый пристебай.

Носилки протащили в дыру, лязгнула ржавая решетка. Но Трезвяк успел проскочить внутрь, держась за самый край носилок и безотрывно глядя на Бубу.

– Вышвырнуть вон! – приказал серый, когда заметил незванного гостя.

Обормоты послушно поставили носилки, чуть не выронив Бубу. И пошли с кулаками на несчастного Доходягу. Тот затрясся, встал на колени и воззвал к серому истово:

– Я ж за правдой пришел!

Обормоты оглянулись на шефа, ожидая дополнений к приказу.

– Щас будет тебе правда, недоумок! – зловеще прошипел тот. И тихо спросил каким-то проникновенным и властным голосом, от которого у Трезвяка на голове волосы дыбом встали: – Чей агент? На кого работаешь?!

Трезвяк растерялся, побледнел, закатил глаза и бухнулся лбом о заросшие грязью доски пола – слов для объяснений и оправдываний у него не было, оставалось лишь выказывать свою покорность.

– Отвечать!!!

Трезвяк со страху обмочился и окончательно потерял дар речи. Его бы и вышвырнули вон, но в эту минуту из-за спины серого выявилась пошатывающаяся фигура Бубы с бутылкой в руке.

– У-у, гад! – сказал Буба с пьяной злобой.

– Он на самом деле известен вам? – тут же спросил серый у пророка.

Чокнутый долго смотрел на пристебая, будто впервые в жизни видя его, потом потряс головой, ткнул пальцем в сторону Трезвяка, икнул и выдал малоразборчиво:

– Вот он и есть окопавшийся… ик! Я его, паскудину, сразу узнал!

Буба все-таки не удержался, рухнул. Но обормоты тут же подхватили его под белы ручки и поставили на ноги.

– Окопавшийся? – глубокомысленно произнес вслух серый. – Что ж, это хорошо. Вот мы завтра и устроим показательный суд над выявленным врагом демократии. Да и расстреляем его другим в науку! – и пристебай энергично потер руки, заранее предвкушая грандиозное зрелище.

– Суд! – завопил вдругБуба Чокнутый, будто его окатили ледяной водой. – Суд праведны-ый! Чтоб всех без разбору! К едрене-матрене! Пособников, агентов, агнцев и козлищ!

Пророка уволокли. А несчастного правдоискателя Трезвяка приковали на ночь к ржавой решетке, чтоб не сбежал до суда и поставили перед ним миску с баландой и кружку воды, чтобы не окочурился раньше срока.

Всю ночь Трезвяк не спал. Мучился он ужасно, терзая себя и проклиная, сожалея, что поселковые сотоварищи во главе с Додей Кабаном и Татой Крысоедом не сожрали его еще тогда, в те благие и давно ушедшие времена. Трезвяка трясло, бросало то в жар, то в холод. Он представлял, как в него летят камни – один, другой, третий, как трещат переламываемые кости, как хрустят ребра и лопается череп. Он умирал с каждым таким камнем, и оживал перед следующим броском, чтобы умереть в ужасных муках снова и снова. Кроме того где-то за стеной всю ночь буянил, орал и непотребно ругался Буба Чокнутый, явно впавший в запой и окончательно потерявший разум. Не ожидал Трезвяк от него такой подлости, не ожидал!

Под утро Буба приполз к решетке на карачках с бутылкой в руке. И зарыдал на плече у Доходяги.

– Земеля-я, браток, – разводил нюни он, – ты же мне-е как родня-я, я ж тебя за волосы драл, я ж твою-ю пайку пойла сосал! Ты помни-и-ишь, как отдавал мне пойло-о-о?! А я-я… Дай я тебя поцелую, Доходяга!

Буба облапил распухшее от слез лицо узника, обслюнявил, обдал жарким и сырым винным духом из своей раззявленной пасти. Бубе было безмерно жалко односельчанина, до коликов в животе и бабьего рева. Припоминались долгие годы в Подкуполье, припоминался поселковый совет и дурацкое, обрыдлое, но безмятежно-счастливое время, которому, казалось, не будет конца и краю. Золотой век! От бурлящих внутри чувств Буба позабыл про высокий стиль и мудреные словеса – пустое все и лишнее. Ему даже показалось, что не под решеткой поганой внутри чугунного шара сидят они, а под трубой с краником, на прелой соломе, и что никого за тыщу верст нет, и что капает сверху пойло, и веселит нутро, а Трезвяк, как и всегда отдает ему свою дозу и мелет какую-то чепуховину о своих сомнениях и тревогах… Нет! Все это ушло безвозвратно, такого больше не будет никогда, как не будет детства и юности, первого поцелуя и первого шприца с нарко-той. И-ех, Трезвяк, Трезвяк!

Буба глотнул из бутылки. Потом сунул ее в рот Доходяге. Тот отпихнул горлышко, зачастил плаксиво:

– Буба, Буба, отвяжи ты меня, ради всего святого, засудят же они, точняк, засудят… ну а в чем я виноватый, спаси меня, спаси, Буба, не дай пропасть, ведь ты же убедился, что это я, Трезвяк, ты помнишь…

– Помню, помню! – проворчал Буба. – На вот лучше глотни!

Трезвяк покорно глотнул из бутылки, ошалел от единственного глотка – с непривычки и по старой, запущенной винной болезни. Бухнулся Бубе в ноги.

– Будь моим спасителем, Христа ради!

– Спасителем? – переспросил Буба, кося налитые глаза.

– Ага, – угодливо поддакнул Трезвяк. Буба утер слезы, надул губы, поглядел на прикованного сверху вниз.

– О себе пекешься, ибо жалок и смертей, – пророкотал он совсем на иной манер, будто перед паствою, – ибо смраден, гнусен и подл есть. Но и ты, тля, зришь во мне Спасителя… Говори, червь земной, зришь?!

– Зрю! – как на исповеди поведал Трезвяк.

– То-то! – Буба встал, расправил плечи и вознес длань над безухой головой. – Но знай тогда, что аз ниспослан в мир сей не всякую сволочь спасать и кретинов безмозглых, но род человеческий!

Трезвяк успел схватить обеими руками Бубин башмак, припал к нему, с горячностью принялся осыпать его поцелуями, перемежая их страстной мольбой.

– Буба, Бубочка, слугой верным буду, спаси, поща-ди-и-и…

– Изыди, лукавый! – отдернулся Буба. И тут же пнул Доходягу нацелованным башмаком под глаз. – Изыди! Аки бес в пустыни! Аки демон окопавшийся! – Но не удовольствовался словами. И слабеющей рукой хряснул бывшего односельчанина по склоненной главе – недопитая бутылка разлетелась осколками.

Удар получился веский: все страхи, боли и тревоги покинули Доходягу Трезвяка, будто вышибленные наружу вместе с душой. И он утих на пыльном полу.

Буба отошел подальше, спрятался за угол, потом выглянул из-за него и погрозил еле дышащему бесчувственному телу корявым пальцем.

– И пребудут грешники и святые в покое до суда праведного, ибо суди не суди, а гореть им в геенне огненной всем без разбору! – Потом огладил ладонью давнишнюю и непроходящую шишку на своей бугристой голове – как напоминание о суде уже свершившемся, и добавил машинально: – Едрена-матрена!

Там, дома, за Барьером у Айвэна Миткоффа все дни были выходными. Здесь в Подкуп олье он не любил выходных дней. И страшно скучал, когда не. было вылетов и выездов в миротворческие карательные рейды. Но по внутреннему расписанию добровольческой дивизии выходным был каждый шестой день. Каждую субботу приходилось торчать в части – это называлось быть в резерве.

Айвэн сидел перед мерцающим экраном телеящика и потягивал пивко из банки. Показывали всякую ерунду: от бесконечной череды развлекалок и до безумия идиотических викторин, перемежаемых назойливой рекламой презервативов и прокладок, Айвэна уже тошнило. И потому, когда на экране появилось крупным планом лицо знаменитой телеведущей, он с облегчением вздохнул. Лицо это горело праведным гневом, возмущением и алчью. Ведущая была похожа на крысу, унюхавшую свежатинку.

– Да, – затараторила она с невероятной скоростью, – то, о чем предупреждала весь мир наша прогрессивная общественность в лице известных поборников демократии и советников по правам человека, свершилось. В это трудно поверить, но к серии чудовищных террористических акций, проведенных боевиками из Подкуполья, прибавились новые злодеяния. Вчера был совершен массированный налет на Гамбург, в результате которого разрушено свыше четырехсот зданий, сожжены портовые сооружения, крупнейшие в Европе супермаркеты… по оценочным данным в результате налета погибло до восьмидесяти тысяч человек и около полумиллиона ранены… До этого убийцы-мутанты подвергли обстрелам пригороды Берлина…

Айвэн допил пиво и отшвырнул банку. Ему было плевать на жителей Гамбурга и портовые сооружения. Он знал, что крыса-ведущая по врожденной привычке к вранью загибает и преувеличивает все раз в двадцать, было бы совсем неплохо, ежели б «убийцы-мутанты» подвергли обстрелам ее саму. Айвэн Миткофф видел собственными глазами этих «убийц», и его было трудно провести – смирнее и беспомощней обитателей Подкуполья никого в целой вселенной не найдешь. Он уже собирался вырубить ящик, когда нос у крысы вытянулся еще сильнее и задрожал в предчувствии острого душка сенсации.

– …вот только что! Вот прямо сейчас в нашу студию принесли сообщение! Да! Наконец-то президент принял решение о немедленном вводе в Резервацию регулярных воинских соединений быстрого реагирования для нейтрализации баз боевиков и поддержания демократического процесса! Сорок дивизий уже переходят границы Подкуполья! Как долго мы ждали этого светлого часа, этого торжества подлинной демократии!

Крыса еще кричала, визжала, радовалась чему-то. Но Айвэн Миткофф уже не слышал ее. Он чуть не вывалился из кресла, услыхав про входящие дивизии. Как? Почему?! Не может быть! Для него, солдата свободы и Героя Демократии, это сообщение стало ударом ниже пояса. Подлецы! Негодяи! Они же Пройдут огнем и мечом, не оставляя после себя ни травинки! Это конец! А он, наивный дурень, все откладывал свое, личное, самое дорогое на потом, на десерт! Он так и не добыл ни одного стоящего чучела! Простофиля! Болван!

Айвэн бежал в бронепарк, охлопывая себя по бедрам, проверяя револьверы, патроны, бежал, обуреваемый одной мыслью – успеть! успеть!! успеть!!! пока всех мутантов без разбора не выжгли плазмометами и не вдавили в грунт траками. Сорок дивизий! Сволочи! А ему что, возвращаться восвояси без трофеев? Он знал, что коли вводят регулярные части, то несчастных добровольцев отправят на заслуженный отдых с почетом и цветами. Нет, не бывать тому!

Он отшвьфнул в сторону дежурного, обругал его и тут же бросил стодолларовую бумажку, чтоб не обижался. Вскочил в броневик, проверил зарядный блок микроплазмера, пулеметы и прочее хозяйство. На всякий случай.

– Н-но, родимая! – закричал он, выжимая полный газ.

Все гравилеты были на замке. Ну и плевать. Он и по земле доберется, куда надо, с земли лучше видно. Правда, на двести миль от базы ни черта живого не найдешь, ной это не беда – для резвого броневика двести миль – час ходу. Он обернулся назад, проверяя, много ли места под броней – ничего, хватит, сиденья можно пристегнуть к стенкам, больше трофеев влезет!