Текст книги "Звездная месть"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 173 (всего у книги 176 страниц)

Наваждение последнее

Сколь, веревочка, ни вейся,

А совьешься ты в петлю!

Вл. Высоцкий

Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился... но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.

Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего-то. Дед Кулеха хотел его распросить. Да мертвец-то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.

Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца-то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!

Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть-то боязно. А потом... потом гремели выстрелы, жутко орали недобитые, визжали раненные, матерились стрелки, добивая тех, кого пуля не брала, рукоятями своих наганов да маузеров. И все это время дед Кулеха падал в пропасть – падал и не мог достичь дна! Ужас падения застил все, и не было муки сравнимой с этим падением.

Палачи уходили протрезвевшие. А иногда и добавляли прямо тут, в подвале. Никогда не закусывали. Дед Кулеха тянул воздух ноздрями и думал гнусную думу: ежели помирать, так за хороший глоток самогонки! И хотелось ему бежать к ним, пасть на колени, взмолить... Но знал, знал дед Кулеха – пришить-то пришьют, а вот глоточка, каты, ни за что не дадут сделать, ух, жлобы поганые! И он не высовывался. Лишь принимался молиться усерднее, сам выдумывал молитвы – и до того страстен был и горяч, что не могло его жгучее, переполненное болью слово не дойти до Господа Бога.

А молил он об одном – чтоб послал ему Господь любую замену, чтоб отвел он от него этот проклятущий и вездесущий карающий меч. Конечно, лучше если б так ослобонил... ну, а нет, так что ж теперь получается: вроде бы он, Кулеха, самый плохой человек на белом Божьем свете, нет, что ли, его грешнее, подлее, ненужнее?! Ведь есть же! Есть наверняка, точно, есть!

День в подземелье был не менее мрачным, чем ночь. Но дед Кулеха знал – это день. И отсыпался! Ночами он о сне не мог даже помыслить, ночами зуб не попадал на зуб. Спал он тяжко, мучимый кошмарами, стонал, вскрикивал, ерзал, потел. А потом просыпался и начинал бить башкой в земляную стену.

– Господи, Иисусе Христе, отведи беду от раба Твоего, – вопил он в голос, ничего не соображая спросонья,– не дай погибнуть от руки врагов Твоих, прислужников сатаны! Обереги и защити! Прикрой дланью твоей! Господи!!! Неужто нету у Тебя грешника грешнее?! За что послал испытание лютое рабу Твоему? Пошли замену, Господи-и-и!!!

Бог был глух к мольбам старика. У Него, небось, своих забот хватало. А может, и не считал Он нужным отводить беду от старого матерщинника и богохульника, от пьяницы и бродяжки. Неисповедимы пути Господний!

Полбуханки черняги и шмат сала, уворованный из заготконторы, дед Кулеха съел в первые три дня. Поначалу он экономил, хотел растянуть... не получилось. Зато потом голод сам пропал. Курить хотелось, это да. А вот есть – нисколечко. Пил старик из лужицы – в нише была ямка, вот в ней и скапливалась водица. Пил дед Кулеха, а на губах у него стоял привкус крови, будто прямо из страшной дыры хлебал.

Раз пять он подползал к ступенькам, ведущим наверх. Прислушивался, выжидал. Что-то ему нашептывало, дескать, беги скорее, дед Кулеха, спасайся, вот он выход! Но старик знал, никуда не убежишь – лестница вела в полуподвальные погреба, где раньше хранилось что-то съестное в неимоверных количествах, а ныне содержались заложники и прочая контра. С двух сторон длиннющего коридора стояли два охранника с винтовками. Крохотные окошки – все сплошь зарешечены. Да и какие там окошки – руку не просунуть! А потом еще наверх, и еще. А там вообще страсть, начальник на начальнике, и каждый с револьвером. Нет, не убежать!

Лишь единожды дополз дед Кулеха по лестнице к самому выходу. Да как услыхал лязг затвора, так и покатился вниз мешком. И чего они там щелкали, чего лязгали!

– Господи, даруй еще хоть день жизни... или нет, уж лучше возьми душу сразу, нет сил боле мучиться, нету-у-у!!!

Дед Кулеха излазил все подземелье – нигде выхода, даже малой лазейки, дырочки, не было. Может, просто не нашел, какая разница! Выход один: вверх, под пули! Или туда – в дыру!

А дыра была бездонной. Стреляли и стреляли, без передышки, без остановки, каждую ночь. Вот уж год как стреляли, дед Кулеха все слыхал, все знал, одного не ведал, что попадет сюда. Стреляли, толкали – стреляли, толкали... а кто и сам падал, не дождавшись выстрела. Вслед ему посылали пулю-другую, но особо не тратились – помрет в дыре, чего изводить боеприпасы, вещь нужную и необходимейшую.

Из дыры несло трупной падалью. Дед Кулеха подползал к краю, заглядывал – да только в таком мраке разве углядишь чего?! Вот звуки иногда доносились, чтото хлюпало, чавкало, охало – может, живой кто, а может, просто трясина кровавая дышала.

– Пошли, Господи, мне смертушку! Или вызволи! Не мучай ты мене доле! – рыдал дед Кулеха.

И наверное долетели обрывки мольб до Всевышнего. Ибо сказано Им было: один раскаявшийся грешник дороже Мне ста праведников. А может, просто так получилось. Но на девятые сутки вылез из дыры еще один мертвец.

– Уйди! Уйди-и-и!!! – заорал на него дед Кулеха. – Рано ишо! Ступай собе!!! Не замай!!!

Но мертвец его и не слушал, и не слышал, видать. Был он страшнее первого – весь с ног до головы в кровище, изодранный весь, избитый, волосенки и хилая бороденка запеклись под черной коркой, глаза ненормальные, вытаращенные, белые... и дышал, как он дышал! Дед Кулеха никогда в жизни своей немалой и многотрудной не видывал, чтоб так дышали! Казалось, вотвот ребра затрещат, грудь лопнет, а легкие из глотки наружу полезут.

– Уходи к собе!!! – не унимался старик. – Ты мертвяк, тебе с мертвяками жить! Чего к живым лезешь!!!

Он кричал и не думал, что могут услыхать там, наверху, что могут спуститься, обнаружить его и спровадить к «мертвякам». Нет, ничего этого не боялся дед Кулеха, ничего, кроме жуткого посланца преисподней.

А тот и не думал поворачивать обратно. Отдышавшись, мертвец спросил дурным сиплым голосом:

– Где я?

– В .....! – выразительно ответил дед Кулеха.

Мертвец скривился, упал лицом в жижу, руки расползлись. И дед Кулеха сразу понял – никакой это не мертвяк, обычный мужик. Небось, прыгнул раньше, чем в него пальнули, вот и выжил!

Старик осмелел, подошел ближе, присел на корточки.

– Ты кто, человече? – спросил он шепотом.

Ответа не последовало. Мужик ползком добрался до стены, долго барахтался возле нее, норовя выбрать место посуше, потом привалился спиной к земляному навалу и тяжело выдохнул.

А дед Кулеха недоумевал. Как же так?! Ежели услыхал Господь его мольбы, ежели решил облегчить участь рабу Своему, послал этого грешника на его место, так почему же не вызволил самого Кулеху-то?! И-эх, несправедливость, везде несправедливость! Старик заскрипел остатками зубов, слеза навернулась на дряблую черную щеку. Пропади все пропадом, теперича погибать не одному, а вдвоем!

Он подсел рядком к страшному мужику, пригорюнился.

Но молчал недолго.

– Накрылися мы с тобой, браток, – проговорил он по-стариковски весомо, с несказанной грустью, – лучше б ты и не вылазивал оттеда!

Сергей дышал тяжело, с присвистом. Не мог отдышаться. В груди резало и жгло, легкие будто наизнанку вывернули. Рук и ног он вообще не чувствовал. Сидел, привалившись к земляной стене – и не знал, радоваться ли спасению чудесному или проклинать свою судьбину горькую.

В двух метрах сидело какое-то ободранное существо в шапке-ушанке. Существо на что-то жаловалось, бормотало нечто невнятное, всхлипывало, доказывало чтото кому-то. Сергей не понимал слов, хотя он слышал, что существо изъясняется на русском языке. Голова вообще отказывалась принимать все внешнее.

Выкарабкался он поистине чудом. Когда последние пузырьки воздуха вырвались из его груди, когда от беззвучного крика заледенел мозг, и, казалось, безумию предсмертному удалось овладеть им, вдруг промелькнуло несуразно-спокойное: "надо прощаться с жизнью, тихо прощаться и без истерики! пускай тело бьется в непереносимых муках, содрогается в предсмертных судорогах, пускай! а Душа должна быть безучастна, спокойна! Она должна смотреть на все сверху, лишь созерцать эти биения созерцать, подчиняясь Воле, недоступной и всеопределяющей! только так!

Это был очень короткий миг просветления. Но сознание не успело смеркнуться. И душа не успела покинуть тело. Сергей вдруг вырвался на поверхность. В последней отчаянной попытке организм его, помимо воли, помимо хотения владельца своего, изверг целый фонтан кроваво-красной бормотени. Потом еще один! И еще! В легкие словно десяток ножей воткнули... но они сделали свое дело, Сергей вдохнул – и сразу в голове прочистилось, сразу он обрел зрение. Но лучше его бы и не обретать, ибо увиденное не радовало.

Лишь инстинкт самосохранения заставлял Сергея бороться за жизнь, он вел его. А вокруг... вокруг была спокойная и вязкая бормотушная гладь, целое море, океан разливанный! Посреди этого океана стоял остров, до него еще надо было плыть. Сергей не мог рассмотреть острова толком. Но он другое рассмотрел достаточно хорошо – надо всем этим морем-окияном нависали исполинские мрачные своды. Не могло быть такого! Не могло быть столь гигантских пещерных сводов! Но они были! Они зримо и весомо давили, они были реальнее и осязаемее небесного обычного свода.

Сергей барахтался на поверхности, борясь за жизнь, боясь хоть на миг, на долю мига опять погрузиться в ужасную пучину. Он чувствовал, что силы понемногу возвращаются в тело. Но плыть еще не мог, лишь удерживался на одном месте, прочищал легкие.

– О-ох! – раздалось вдруг сзади.

Сергей обернулся. Метрах в семи от него из бормотушной глади торчала чья-то бритая голова – лицо было залито клейкой и густой жижей, лишь черной дырой зиял на нем рот. Воздух со свистом врывался в эту дыру и с хрипом вырывался обратно.

Сергей отвернулся. Но тут же почти рядом с ним из бормотени высунулась рука, потом еще одна. Руки были скрючены, и они тянулись вверх, будто пытаясь уцепиться за что-то, потом опять пропадали на время и снова высовывались.

– 0-ох! 0-о-ох! 0-ох! – стало раздаваться со всех сторон.

– У-о-о-ох!!! Ох!!!

Сергей не успевал головой вертеть – десятки, сотни голов, рук, спин появлялись над поверхностью разливанного моря. Казалось, из самого ада вырвались мучимые там грешники, тянулись вверх, пытались спастись, выбраться из кровавой трясины. Но та их не отпускала, засасывала в себя, проглатывала. Многие скрывались уже навечно – лишь пузырьки воздуха, разрывающие мутную пленочку, напоминали – тут недавно была чья-то голова, руки... Все пространство под исполинским каменным куполом заполнилось стонами, вздохами, бессвязными воплями.

Что-то скользкое и холодное дотронулось до Сергея, ухватило за ногу, потянуло вниз. Он дернулся, высвободился. И почти сразу рядом с ним, вплотную, всплыл бритый человек. Сергей увидал сначала только спину, затылок, плечи. И он уже вытянул руку, чтобы отпихнуть незнакомца от себя. Но тот поднял голову – и прямо в глаза Сергею уставились кровавые мутные бельма, дохнуло смертным смрадом из раззявленной черной дыры. Липкие ладони легли Сергею на плечи, надавили. Но он сбросил их, отплыл подальше. С ужасом наблюдая, как захлебывается это непонятное бритое существо, как оно борется с кровавой жижей и как та всасывает существо обратно. Наконец бритый погрузился совсем, даже скрюченная рука его ушла в жижу, ушла, сжимаясь и разжимаясь судорожно, словно пытаясь уцепиться за воздух.

– У-о-ох!!! А-а-ахП

Страшней всего были эти вздохи и выдохи, от них несло чем-то нечеловеческим, жутким. И Сергей не стал выжидать, он поплыл к острову.

В тягучей липкой бормотени плыть было невыносимо тяжело, каждый метр давался с трудом. Но Сергей плыл. Он не хотел опять погружаться в этот жидкий ад.

Сотни, тысячи бритых тянулись к острову. Каждый плыл как умел: одни саженками, другие по-собачьи перебирая руками, третьи кроллем, четвертые и вовсе безо всяких намеков на технику. И чувствовалось, что эти трупы или полутрупы неистово и страстно желают продлить свое существование, что они готовы до последнего издыхания бороться за каждую минутку, секундочку бытия. Многие топили друг друга, взбирались на плечи, погружая несчастного в жижу, карабкались по спинам, наступали на головы, некоторым удавалось даже почти вырваться из жижи. Но сверкнув в мрачном воздухе мокрым обагренным бормотеныо телом, они, тут же погружались в море, лишь пузыри вырывались на поверхность. Кто-то тонул сам, без всякой помощи извне.

Сергей старался держаться подальше от бритых, но не всегда это удавалось. Временами и его хватали за ноги, цеплялись за плечи, давили на спину. Но он увертывался, выскальзывал, не давая даже временной поддержки – пусть сами выкарабкиваются, пусть сами плывут, он не плот!

Остров вырастал прямо на глазах. Это был какой-то неестественный, ненормальный остров. Его будто слепили из той же загустевшей бормотени. Сергей видел крутые скользкие берега обрыва, видел плоскую площадку наверху. И еще он видел, как пытаются выбраться первые из подплывших к острову. Они изо всех сил цеплялись за болотистые берега, карабкались вверх, тянулись, рвались... но соскальзывали, уходили с головами в жижу. Даже смотреть на такое было страшно. Ледяной неприступной горой возвышался остров над морем-окияном!

Кто-то забился в судорогах совсем рядом, пошел ко дну, обдавая всех вокруг брызгами. Одна из них попала Сергею на губу, он облизнулся – и вдруг почувствовал, что это вовсе не бормотень, что это кровь, настоящая густая, пропитанная бормотушными запахами кровь. Его чуть не вывернуло наизнанку. Но наверное уже нечем было выворачивать. Хочешь, не хочешь, а по кровавобормотушному морю приходилось плыть.

Подплыв ближе, он, не щадя пальцев и ногтей, со всей силы ударил руками в слизистый багровый ил обрыва. Пальцы погрузились глубоко. Но тут же что-то там внутри зачмокало, зачавкало, вытолкнуло пальцы обратно – и он сорвался вниз, прямо на подплывающих бритых. Оттолкнулся ногами от холодных скользких тел, снова погрузил пальцы в ил. Полез наверх.

Это была пытка. Каждый сантиметр давался с боем. Но Сергей полз и полз. Четырежды он срывался, соскальзывал, погружался с головой в кровавую жижу. И всякий раз ужас захлестывал его. Он выныривал. И опять лез.

На пятый раз он дотянулся рукой до плоской площадочки уступа, вцепился в край. Но в это время кто-то ухватил его за ногу, за щиколотку. И он опять полетел вниз – полетел спиной, размахивая руками и ногами, крича, разбрызгивая красную пузырящуюся слюну.

Он долго отдыхал, держась на поверхности, стараясь не попадаться под руки бритым, ускальзывая от них. Потом полез снова. На этот раз он сам вцепился в чью-то тощую лодыжку, рванул на себя. И этого рывка хватило: несчастный полетел вниз, а он забросил обе руки на край площадки, подтянулся... Все! Он был наверху!

Он сидел посреди этого слизистого утеса и захлебывался от нервного плача. Все было позади! И все еще было впереди! Бритые из кровавой жижи тыкали в него пальцами, охали, стонали, сопели шумно. Они явно завидовали ему, они готовы были на все, лишь бы забраться наверх... но они мешали друг другу, топили один другого.

Кроваво-бормотушная гладь была бескрайней. Только теперь Сергей смог оценить по достоинству это море-окиян, эту безграничную адскую равнину, из которой торчали уже не сотни и тысячи, а миллионы, сотни миллионов голов, спин, рук. Руки эти тянулись вверх, к каменному, такому надежному на вид своду. Да только до этого каменного неба было не меньше тысячи метров, а то и больше.

– Хы-ы-ы, х-ы-ы!!! – прокатилось вдруг над сводами.

Сергею показалось, что этот звук родился в его голове и лишь потом вырвался наружу. Он с силой сдавил уши. Не помогло. Тогда он взглянул вверх – в туманном, зыбком мареве над кровавым океаном, над миллионами голов нависала огромная и расплывающаяся дьявольская харя. Была она злобна, глумлива и сладострастна. Хыканье вырывалось из оскаленной кривой пасти – вырывалась утробно, глухо, но столько в нем было довольства, ублаготворенное, что казалось оно не просто обоснованно, но и вполне заслуженно, отработано. Острые глаза с прищуром обозревали, страшную картину, и из глаз этих сочилось нескрываемое презрение к жалким бритым людишкам, борющимся за свои жалкие и ненужные жизни.

– Хы-ы-ы!!! Хы-ы-ы-ы-ы!!!

Все уханья, оханья, восклицания, вопли слились неожиданно в единый гулкий вздох ужаса – будто смертоносный ураган промчался над кровавой гладью. И все смолкло. Дьявольская харя исчезла.

И все словно по команде ринулись на остров. Теперь это походило на штурм. Тысячи голых людей лезли наверх,– падали, но не долетали до поверхности кровавого моря, опускались на чьи-то спины, головы и снова начинали восхождение. В край площадки цеплялись десятки рук. Тысячи пальцев указывали на Сергея. Похоже, бритые не собирались прощать ему то, что он оказался первым, они собирались расправиться с ним.

Бежать было некуда. Сергей испуганно озирался, сжимал и разжимал кулаки – он был готов к драке. Но он понимал, что ему не сладить со всеми.

И вот тогда что-то хлюпнуло под ногами. Потом еще. Он опустился на колени, стал ковырять этот кровавый податливый ил. И вдруг провалился в него – провалился с руками и ногами, будто прорвал какую-то пленку, проломил дверь, и оказался в скользком узком лазе. Его понесло вниз, ударяя головой о холодные стены, переворачивая, бросая то влево, то вправо, то вообще черт-те куда. Это было нелепо, дико... Но он летел вниз. Потом он упал на чьи-то тела, в вонючую жижу, потом полз наверх. Полз, задыхаясь и снова соскальзывая, срываясь. Кто-то полз рядом с ним, стонал, тяжело дышал. Но потом упал и затих. А он выбрался.

Да, он выбрался и сидел теперь, опираясь спиной на земляную стену, прислушиваясь к себе и не прислушиваясь к стенаниям бормочущего и всхлипывающего существа. В голове крутилось одно: ушел! ушел!! ушел!!! И это было главным! Он ушел от своих палачей, от профессионалов! А там – будь что будет!

– Ты хоть что за человек такой? – вопросило существо в шапке. – Отвечай, кады спрашивают! И на вот, оботрися!

На руку опустилось что-то белое, мятое, чистое. Сергей сжал пальцы, поднес тряпицу к лицу, долго оттирался, отдирая корочки засохшей крови, расчесывая пятерней волосы. Особенно трудно было прочистить глаза – бормотушно-кровяная смесь въелась в кожу, слиплась, каждое движение причиняло боль.

И все-таки Сергей ответил:

– Я с Земли!

Существо, оказавшееся маленьким сморщенным старичком в драном зипунишке и валенках, разгладило десяток седых волосков на подбородке и верхней губе, вздохнуло тяжко.

– Оно и видать, умом тронулся! С земли вон – червяк али крот какой... а ты, паря, из-под земли! Ну да ладноть! Не хочешь сказывать, не надо!

Сергей все понял. Он на Земле, а значит, и говорить, будто с Земли, здесь глупо, за чокнутого сочтут. Хотя пускай принимают, главное, его выбросило не куда-нибудь, а сюда, на родимую Землю, а уж на ней-то он не пропадет!

– Меня зовут Сергей, – представился он.

– Серенька, стало быть? Та-ак! – обрадовался старик. – А мене все Кулехой кличут. Вот и ты зови запросто – дед Кулеха.

Сергей усмехнулся. Надо было понемногу выведывать у деда Кулехи про все. Но и сплоховать он боялся.

– Хороший подвальчик, – процедил сквозь сжатые зубы.

– Подпол знатный! – согласился дед Кулеха.

– Тут ведь выход где-то был, запамятовал, а то и два целых выхода, – попробовал закинуть удочку Сергей.

– Ишь ты какой, запамятовал он! – с готовностью отозвался старик. – Вот придуть вскорости стрелялыпики-то наши, они те живо напомнят! И-эх, паря! Нету нам выхода, обложены мы хужей волков! Иль и вправду ты про все позабыл?!

– Про что про все? – переспросил Сергей.

Дед сдвинул ушанку набекрень, почесал затылок.

– А как спымали тебя, контру, как расстреливали тута, как сам сунулся в дыру – ниче не упомнишь, что ль?!

– Расстреливали? – удивился Сергей. – Впрочем, да, было!

Ему вспомнилась сцена на кухне, винтовочные дула, поднимающиеся на уровень его глаз, прищуренный взгляд черного. Его и на самом деле расстреливали, только вот не расстреляли.

– Ниче, – успокоил старик, будто читая мысли, – придуть и дострелют! В етом ты, паря, не сумлевайся.

– А чего ж делать?

– Прятатьси, вот чего! – многозначительно сообщил дед Кулеха. – У нас с тобой, паря, другого путя нетути!

Сергей начинал смутно представлять обстановку. Да, они в подвале, там, наверху, их стражи – кто, выяснится позже, главное, опять он узник! опять с ним могут – вытворять, что вздумается палачам-мучителям! Ну что за круговерть такая! Что за проклятый «замкнутый цикл»! Хоть бы зеленый, падла, высунулся из какой-нибудь щели!

Но зеленый ниоткуда не высовывался. Похоже, ему и впрямь надоело опекать грубого и бестолкового землянина, отраженное существо... А может, он и виною всему?! Сергей не знал. Ему почему-то вдруг вспомнилось, что в том самом списке оставалась еще одна фамилия в квадратике, последняя. Но что это была за фамилия? Кому она принадлежала?! Память не давала ответа. Он перестал слушать надоедливого старика, забыл о своих теперешних болях и горестях, отрешился. Загадка завладела им, да так завладела, что помьтслилось – ежели удастся ее разгадать, узнать ту последнюю фамилию, так все и разрешится самым лучшим образом! Сергей помнил, как он собственной рукой ее вписывал на лист, помнил, как обводил жирной линией, как квадратик этот вычерчивал... но большего не всплывало.

– Ты че, оглох, паря? – дед Кулеха ткнул его кулачком в бок. – Иль опять помирать вздумал?!

Сергей улыбнулся старику машинально. В мозгу бешено наколачивало: кто он?! кто?! кто?! Пришлось заново перебирать всех друзей и знакомых, сослуживцев и однокашников – каждая фамилия укладывалась в отведенный для нее квадратик. Но последний оставался пустым!

И в тот момент, когда раздражение начало захлестывать его черной едкой волной, вдруг просверкнул странный ответ: а фамилия-то твоя собственная! ты по инерции, машинально ее вписал, а потом и забыл, так и осталось. Нет! Не может быть! Сергей отмахнулся от нелепой страшной мысли. Там должен был быть кто-то совсем другой, только не он, точно не он!

– Ты, паря, потише граблями-та размахивай! – проскрипело на ухо.

– Простите, – буркнул Сергей. Он вовсе не хотел ссориться с товарищем по несчастью. Наоборот, надо было использовать его на полную катушку, выжать все полезное, нужное. И Сергей отбросил посторонние мысли.

– Значит, они приводят расстреливать заключенных по ночам и большими партиями? – переспросил он.

– Точнехонько! – поддакнул старик.

– И назад уже никого не уводят из приговоренных?

– Да чтой-то не было такого случаю!

– Это хреново! – выдал Сергей.

– А как же, еще как хреново! – вздохнул дед Кулеха.

– И нигде ни единой лазейки, ни дырочки наружу?

– Как есть – нигде нету! – путанно ответил дед.

– Чего ж теперь, помирать нам, что ли? – не сдавался Сергей.

– То-то и дело, что помирать! Куды ж ишо!

Такая перспектива не устраивала Сергея. Даже после всех пережитых ужасов, после всего, что обрушилось на него в последние месяцы, он хотел жить! Вопреки всему! Назло всем!

– А чего вообще-то народ губят? – спросил он с тоской.

– Не народ, – пояснил старик с расстановкой, – гидру выводят, подчистую!

– Какую еще гидру?!

– Это ты у них, паря, спросишь. Сказано – гидру, значит, гидру – как класс! То исть, по нашему разумению, до двенадцатого колена! Жил при царе-кровопивце – становиться к стенке! И без разговоров! Ето чтоб с проклятым прошлым – раз и навсегда! Да ты не горюй, у их работенки ишо лет на сто вперед! У нас ведь, почитай, все православные при царе-то батюшке жили, а чего ж не жить-то, помирать им, что ль, надо было! Жили ишо как! В етой чумной Америке лет через двести так жить-то будут!

– Ладно, ясно! – оборвал старика Сергей. Он не любил, когда лезли в политику. Стреляют, значит, так надо, значит, и следует стрелять – душу-то все одно не расстреляешь, будь ты хоть палачом с двадцатью орденами, будь хоть по уши в крови – ты ручонки-то свои обагрил, тело искорежил, бросил в яму, а Душа она сверху на тебя глядит и болезнует за тебя, ибо ей – вечная жизнь, а тебе – яма зловонная со всеми твоими орденами и регалиями, со всеми кожанками и маузерами, со звездами и прочей мишурой.

– Ясно тебе, охломону! – недовольно проворчал дед Кулеха. – Тоды сам и предлогай, чего делать-то!

Сергей думал не слишком долго – какой-никакой, а опыт у него был – из дешевеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами – и потому он ответил твердо:

– Вот дождемся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!

Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.

Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.

– Ладно, – выдавил он, – ночи дождемся, там видно будет.

И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.

Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме – и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум – ни больше ни меньше. Вот оно – Большое Камлание, вот он – слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея – да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал – он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов – шаманы умели напустить дыму – но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением – вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы – авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «... к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману... и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже посдетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их – нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом... и проснулся.