Текст книги "Луначарский"

Автор книги: Юрий Борев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Глава семнадцатая
РЕВОЛЮЦИЯ ЗАЩИЩАЕТСЯ

Луначарский предпринимал немало усилий, ограждая деятелей культуры от преследований со стороны ВЧК. Одной из форм спасения интеллигенции была массовая высылка крупнейших русских ученых и мыслителей за рубеж, к которой был причастен и нарком просвещения. Вместе с тем Луначарский был причастен к массовым увольнениям преподавательского состава из вузов по политическим мотивам.

26 сентября 1926-года М. Булгакова вызвали в ОГПУ. Его допросил следователь С. Гендин. В собственноручных показаниях писателя, которые хранятся в архиве бывшего КГБ, говорится: «Советский строй считаю исключительно прочным». Он за девять лет советского строя увидел, как новая власть этой прочности добивается.

Луначарский прилагал большие усилия, направляя развитие всех отраслей культуры на помощь в стабилизации порядка в новом обществе, на укрепление его устоев.

На прием к наркому пожаловал управляющий труппой Малого театра, почетный член Петербургской академии наук, знаменитый актер Александр Иванович Сумбатов-Южин. Взволнованно он рассказал Луначарскому об аресте артиста Ленина. Луначарский снял телефонную трубку и любезно попросил барышню соединить его с ЧК.

– Говорит нарком просвещения Луначарский. Здравствуйте! Вот какое дело: ваши товарищи задержали известного актера Ленина. Узнайте, пожалуйста, в чем там дело. Я не буду вешать трубку… Выступал против Владимира Ильича в июле семнадцатого года?.. Не выступал? А что же?.. Одну минутку. – Луначарский повернулся к Южину: – Александр Иванович, мне объясняют, что в июльские дни семнадцатого года ваш протеже надписал одной девице свою фотографию совершенно неприличным образом: «На добрую память от актера Ленина, которого прошу не путать с немецким шпионом – большевиком Лениным».

– Но, Анатолий Васильевич, тогда все газеты писали, что Ленин – немецкий шпион! – воскликнул Сумбатов-Южин.

– Не все газеты, а буржуазные газеты.

В трубку:

– Товарищ дежурный, доложите, пожалуйста, о моем звонке кому-нибудь из начальников, компетентных решить проблему. Жду у аппарата… С кем имею честь?.. Очень приятно. Вы уже знаете о чем речь?.. Хорошо. Политическая бестактность и легкомыслие введенного в заблуждение буржуазной пропагандой в июле семнадцатого года актера Ленина подлежат суровому порицанию. Однако это не должно послужить причиной репрессий по отношению к нему. Я имею поручительство за этого известного актера от очень авторитетных театральных деятелей, сотрудничающих с советской властью. Я от имени Народного комиссариата просвещения прошу освободить актера Ленина. Он будет полезен для разворачивания культурной работы в республике. Да, да, я вас слушаю… Однако это не значит, что я с вами согласен. Даже кратковременное пребывание у вас – уже хорошее наказание для него и гарантия от ошибок… Да, да. Освободите? Хорошо. Я просил бы сегодня же. Благодарю. Всего хорошего.

Сообщив Сумбатову-Южину о благоприятном исходе переговоров, Луначарский тепло попрощался со знаменитым театральным деятелем.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

У шефа Третьего отделения Бенкендорфа было пять тысяч тайных агентов. Декабрист Пестель предполагал, что, когда он и его товарищи захватят власть, они создадут тайную полицию из пятидесяти тысяч человек.

* * *

На Гороховой улице происходила казнь петрашевцев, среди которых был приговоренный к смерти, но в последнюю минуту помилованный Достоевский. Об этой улице он напишет в «Преступлении и наказании»: на ней (и это символично!) Раскольников совершает свое уголовно-революционное преступление. И наконец, на Гороховой в революцию была ЧК, где сидел Блок и где допрашивали и приговорили к расстрелу Гумилева.

* * *

В 1932 году Алексей Толстой взял в гости к Горькому своего пасынка Фефу – Федора Федоровича Волькенштейна. Сидели за столом. Ждали Сталина. Охрана многих выгнала, а Толстого и Фефу оставила. Вошел Сталин, попросил рассказать, что нового в писательской среде. Выпили. Подвыпивший Фефа сказал:

– Я предлагаю тост за Сталина.

У Горького остекленели глаза от ужаса: была нарушена субординация и не соблюдена форма – «товарища Сталина».

Сталин сказал Толстому:

– Шустрый мужик у тебя.

Толстой был мрачнее тучи. Уйдя из гостей, он отчитал пасынка:

– Ты понимаешь, что ты наделал? Нас всех могут уничтожить.

Глава восемнадцатая
ОХРАННАЯ ГРАМОТА

За окном плохо натопленного кабинета стояла холодная весенняя ночь. Луна желтком облила мокрые от стаявшего снега мостовые голодной Москвы 1919 года. Луначарский нехотя отошел от окна. Волевым усилием он прервал излишне затянувшуюся паузу в работе. Он неторопливо подошел к столу и с чувством безнадежности еще раз взглянул на список дел, которые собирался решить сегодня. Осознав, что уже ночь, а список уменьшился лишь наполовину, нарком стал выбирать только самые неотложные. Остальные он перенесет на завтра. Дело, обозначенное в списке одним словом «Бунин», нарком счел особо неотложным. С него он и начал.

Луначарский снял телефонную трубку и попросил:

– Соедините меня, пожалуйста, с ЧК. Мне нужен товарищ Петерс.

В трубке ответили.

– Товарищ Петерс? Это говорит Луначарский. Добрый вечер, то есть, извините, ночь. Я получил телеграмму из Одессы от художника Нилуса. Просит помочь писателю Бунину. Ему грозят арест и крупные неприятности.

– Не неприятности, а расстрел ему грозит, Анатолий Васильевич. Бунин скомпрометирован своими контрреволюционными взглядами. Он их даже не скрывает.

– Бунин – гордость русской литературы! Крупный писатель, академик. Я прошу вас связаться с Одесским ревкомом, я и сам туда телеграфирую. Нельзя допустить, чтобы с Буниным что-нибудь случилось! Вы меня слышите? Товарищ Петерс!

– Слушаю, слушаю.

– Так вот, если будет необходимо, я позвоню Феликсу Эдмундовичу и обращусь к Владимиру Ильичу…

– Ладно. Не надо. Я остановлю дело.

– Я могу на вас надеяться?

– Да. Все будет в порядке, если уже не… если уже не поздно.

– Тогда займитесь немедленно. Обещайте мне.

– Обещаю. Мы дадим вашему академику Бунину «охранную грамоту».

– Благодарю вас. Всего доброго.

На всякий случай Луначарский решил лично позвонить в Одесский губком партии, а для подстраховки попросил своего секретаря отправить туда телеграмму, которую тут же продиктовал.

По ночной безлюдной Княжеской улице недавно взятого красными города Одессы, мимо весенних, но еще не пробудившихся от зимней спячки акаций шагал вооруженный отряд чекистов. Они подошли к особняку. В окне горел свет. Два матроса стали по углам дома. Три солдата вошли внутрь через открытую парадную дверь, остановились в обширных сенях и подняли ружья, приготовившись прикладами бить в массивную дверь квартиры.

Выглянув на шум в окно, жена Бунина Вера Николаевна увидела солдат и матросов и потеряла сознание. Молодой литератор Валентин Катаев, сидевший до этой минуты в столовой и беседовавший с Буниным, подбежал к ней. Бунин же поспешно устремился к двери. Он сжал кулаки, судорога исказила его побледневшее лицо.

– Если хоть кто-нибудь осмелится… – Голос Бунина сорвался, и он начал фразу сначала: – Тому, кто посмеет ворваться в мой дом… я… перегрызу горло! И пусть меня потом убивают! Я не хочу больше жить!

Катаев услышал скрежещущий голос, оглянулся и пришел в ужас от вида своего учителя.

Однако возня за дверью неожиданно стихла. Один из солдат в не по сезону теплом полушубке увидел на освещенной карманным фонариком двери «охранную грамоту», заверенную подписью и губкомовской печатью. Солдат, который, видимо, был за старшего, досадливо матюгнулся, однако велел всем поворачивать назад. И по безлюдной Княжеской улице маленький отряд, молча печатая шаг, удалился на другой край города вершить свою неблагодарную революционную работу. И снова матюгнулся солдат в адрес Одесского губкома, не зная, что адресовать все негодование нужно было в Москву, к наркому просвещения Луначарскому. Это он сорвал хорошо подготовленную операцию по ликвидации очередной контры.

А Бунин вскоре уехал в эмиграцию, так и не узнав, кто спас ему жизнь.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Волошин прятал и спасал красных от белых, белых от красных. Когда у него спрашивали: «К какому крылу вы примыкаете: к красным или к белым?» – отвечал: «Я летаю на двух крыльях».

* * *

В Гражданскую войну махновцы схватили Михаила Шолохова и хотели его расстрелять. Спас жизнь будущему писателю сам батька Махно, отменивший расстрел.

* * *

После изгнания большевиков из Киева в газете «Киевское эхо» появились статьи, рассказывавшие о расстрелах в подвалах ЧК. В этих статьях говорилось, что чекистам были присущи жестокость и исключительная бесцеремонность в обращении с живыми людьми. Не было ничего дешевле человеческой жизни.

* * *

Бунин рассуждал: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том, и в другом – шаткость: переменчивость настроений и обликов. Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из дерева, – и дубина, и икона – в зависимости, кто обрабатывает: Емелька Пугачев или Сергий Радонежский“».

* * *

Толстой читал статью Короленко против смертной казни и плакал.

* * *

В 1920 году Луначарский посетил в Полтаве Короленко. Писатель с горечью говорил. «У нас нет ни свободы печати, ни свободы голосования. Эти свободы называют буржуазными предрассудкам. Отсутствие же свободы печати делает большевиков глухими и слепыми. Большевики расстреливают заложников. В городах начался голод. Любого, в том числе и рабочего, за самостоятельную мысль арестовывают. Все это большевики называют „диктатурой пролетариата“». Член советского правительства ответить ничего не смог.

Глава девятнадцатая
«ДВЕНАДЦАТЬ» БЛОКА

Наркомпрос занимался широким фронтом проблем – это и народное просвещение, и все области культуры: театр и кино, живопись и архитектура, литература и музыка, печать, библиотеки, музеи, архивы и памятники старины, клубы и самодеятельность. Вся интеллигенция от учителя до академика входила в сферу заинтересованного внимания Наркомпроса. Однако это внимание распространялось и на неграмотного крестьянина, так как Наркомпрос должен был организовать обучение его грамоте. Понимая общенародное значение культурного наследия прошлого, Луначарский обсуждал с Александром Блоком планы издания русских классиков. Главной задачей первых месяцев работы была выработка принципов культурной политики. Он все время думал над разными сторонами этой проблемы. «…Нашей культуре должна быть свойственна ширь мировых горизонтов, огненный энтузиазм, который зажигается от соприкосновения с великими идеями социализма…» – писал Луначарский в статье «Новый русский человек».

Луначарский жил на углу улицы Бассейной и Литейного проспекта с недавно вернувшейся из эмиграции женой Анной Александровной и сыном Анатолием.

Сегодня вторник. Ивнев заехал за наркомом к нему домой.

Анна Александровна пригласила гостя позавтракать с Луначарским. Завершив трапезу, они отправились в приехавшей за наркомом машине сначала в редакцию, а потом в Зимний дворец. К ним присоединился сотрудник наркомата Артур Лурье, который протянул наркому газету «Знамя труда» от 18 февраля 1918 года и сказал:

– Почитайте – здесь опубликована новая поэма Александра Блока.

О том, что эта поэма посвящена революции и что она называется «Двенадцать», знал уже весь культурный Петроград. Это была литературная сенсация, стараниями Гиппиус, Мережковского и их единомышленников перераставшая в литературный скандал.

Луначарский уже слышал об этом произведении и тут же в машине нетерпеливо развернул газету и стал читать поэму, нервно поправляя пенсне. Машина остановилась у подъезда редакции, а Луначарский еще несколько минут не выходил – дочитывал поэму. Не покидали машину и сотрудники наркома Ивнев и Лурье. Закончив чтение, Анатолий Васильевич откинулся на спинку сиденья и произнес:

– Так мог написать только большой поэт. Это не гимн революции, но ее глубокое и искреннее признание, рожденное долгим раздумьем и душевной мукой. Этой поэме суждено бессмертие…

Весь день Луначарский находился под впечатлением прочитанной им поэмы. Она не отпускала его. Да и посетители, и все встречавшиеся ему деятели культуры в этот день так или иначе высказывались и спорили об этом произведении.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

У Блока была любовница – жена знаменитого клоуна. Однажды эта дама и Любовь Дмитриевна Менделеева, встретившись на улице, подрались зонтиками. Блок отрешенно стоял рядом, потом взял жену под руку и со словами: «Люба, ничего этого не было» увел ее.

* * *

В коридоре редакции Бунин говорил своему собеседнику:

– Катька жрет шоколад «Миньон»… До такого позора русская поэзия еще не доходила! Державным шагом идут двенадцать Ванек, а впереди в белом венчике из роз – Иисус! Что такое венчик?! Наверное, веночек? Русский поэт от ужаса или от восторга разучился говорить по-русски!

А в другом конце коридора худощавый юноша – Михаил Зощенко – громко рассуждал:

– Статью о поэме я бы назвал «Конец Рыцаря печального образа».

Маяковский скаламбурил:

– Читаю поэму Блока бес конца и без конца.

Луначарский заметил:

– Действительно, Христос в финале революционной поэмы шокирует.

– Предлагаю изменить концовку:

 
В белом венчике из роз
Луначарский – Наркомпрос.
 

Луначарский рассмеялся. Маяковский притворно возмутился:

– Всё! Ухожу писать что-нибудь абсолютно революционное.

* * *

Про Белого, Блока, Разумника говорили, что они «и вашим и нашим». А на самом деле они – «ни вашим, ни нашим».

Глава двадцатая
«БЛАЖЕН, КТО ПОСЕТИЛ СЕЙ МИР…»

В Наркомпросе чернила в чернильницах с середины ноября нередко замерзали. В деятельности Наркомпроса участвовали многие литераторы и деятели культуры: в разное время здесь работали Блок, Мейерхольд, Булгаков, Федин, Брюсов, Иванов и другие. Здесь циркулируют сплетни, слухи, легенды. Главные из них – о смерти Блока (7 августа 1921 года) и о расстреле Гумилева (24 августа 1921 года).

Многие месяцы Блок голодал и мерз. Однажды в 1920 году он на Неве ломал барку на дрова. Хотя он и работал в Наркомпросе, но свой паек получал не всегда. Всю мебель и даже конторку, за которой его тесть Менделеев записал свою знаменитую периодическую систему, Блок изрубил на дрова. К тому же Блока, как и Ахматову, уплотнили еще в 1919 году. В апреле 1921 года здоровье Блока надорвалось.

29 мая 1921 года Горький написал письмо Луначарскому о тяжелом состоянии Блока и о необходимости срочно выхлопотать для поэта возможность выехать в санаторий в Финляндию. Лишь спустя 43 дня Луначарский обратился в ЦК к Ленину с ходатайством от своего имени и от имени Горького об отъезде Блока. Через 12 дней пришло разрешение. Однако в разрешение не было вписано имя жены Блока, а без нее невозможно было ехать смертельно больному поэту.

1 августа 1921 года Луначарский пишет в ЦК РКП(б) ходатайство о предоставлении Блоку возможности уехать на лечение вместе с женой.

Луначарский высоко оценил «Двенадцать» Блока, однако воспринимал его как поэта усадебно-дворянской и ресторанно-мистической культуры, у которого был отнят уют привычного барского быта, для Блока революция – музыка. Вместе с тем Луначарский ценил сотрудничество Блока с Наркомпросом «в условиях, – как он сам говорил, – упорного саботажа художественной интеллигенции». Блок писал рецензии не только для издательств, но и на рукописи, «самотеком» приходившие в Наркомпрос. Он посещал десятки коммунальных квартир, стараясь облегчить трудности быта людей, участвовал в строительстве культуры нового государства.

Луначарский с 11 июля по 7 августа 1921 года (день смерти Блока) дважды обратится в ЦК и лично к Ленину, пытаясь спасти поэта. В письме в ЦК РКП(б) от 1 августа 1921 года нарком просвещения пишет: «Прилагаю при сем срочную телеграмму М. Горького об отпущенном согласно решению ЦК РКП(б) А. Блоке. Очень прошу ЦК признать возможным выезд жены его и уведомить об этом решении Наркоминдел и ВЦК». Бюрократическая машина работала медленно, с перебоями, и – «погиб поэт…».

Нарумяненная, постаревшая после недавно перенесенной болезни, Зинаида Николаевна Гиппиус в переполненном трамвае встретилась с Блоком. Толпа прижала их друг к другу. У Блока лицо было вытянувшееся, сухое, темно-желтое. Глуховатым, бесстрастным, но внутренне напряженным голосом он сказал:

– Зинаида Николаевна.

Так обычно Блок здоровался: со спокойной утвердительной интонацией называя человека. Однако на сей раз, видимо, сочтя это недостаточным, он медленно, с внутренним усилием, прибавил:

– Здравствуйте. – И после паузы, словно преодолевая боль, спросил: – Вы подадите мне руку?

Наступила долгая тяжелая пауза. Из-за глухоты излишне громким голосом Зинаида Николаевна ответила:

– Как знакомому лично – подам, но как Блоку – нет.

Подслеповато щурясь, Гиппиус неспешно протянула руку, обтянутую белой перчаткой. Публика стала прислушиваться к громкому разговору и оборачиваться. Пожилая дама прокомментировала своей спутнице:

– Влюбленные ссорятся.

Блок же, несмотря на трамвайную тесноту, снял фуражку, молча наклонился, поцеловал руку Зинаиде Николаевне и, помолчав, сказал:

– Благодарю вас… – и после мучительной паузы спросил: – Вы, говорят, с Дмитрием Сергеевичем уезжаете?

Гиппиус не расслышала, переспросила. Блок повторил свой вопрос. Поправляя рыжие взбитые волосы парика, Зинаида Николаевна с горечью сказала:

– Что же, тут или умирать, или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении культуртрегера, приближенного к Луначарскому – большевистскому вождю, руководящему культурой…

Блок долго и печально молчал, углубившись в себя. Потом вымолвил:

– Умереть во всяком положении можно… – и вновь замолчал. Затем неожиданно встрепенулся и радостным искренним тоном воскликнул: – Я ведь вас очень люблю!

Старушечье лицо Гиппиус на минуту посветлело, стало моложавым и красивым. Она ответила:

– Вы знаете, что и я вас люблю.

Они замолчали, понимая, что это признание ничего не изменит и не разрешит в их отношениях.

Пожилая дама в трамвае снова обратилась к своей спутнице:

– Слышишь? Говорит: любит. Милые бранятся – только тешатся.

На Невском много народу вышло, и в трамвае неожиданно стало просторно. Прерывая молчание, Гиппиус сказала:

– Мне скоро выходить. Вам далеко?

– Далеко, – ответил Блок. – Я на заседание в Наркомпрос еду к упомянутому вами Луначарскому. Он, между прочим, вполне просвещенный человек. Поверьте мне…

Искренность Блока и его напоминание о сотрудничестве с новой властью повергли Гиппиус в отчаяние. Округлив близорукие глаза, она страдальческим голосом сказала:

– Я не могу смириться: Блок – с Луначарским, Блок – с большевиками! Россия гибнет. Больше нет России. Мы все разочаровались в своем народе. Вокруг хамство. Неужели вы ничего не видите?! Как можно этого не видеть?! Тоска и ужас, покаяние без надежды.

Блок ответил:

– Вижу. Перед нами Россия, какою ее узрели в устрашающих и пророческих снах Гоголь и Достоевский. Однако надежда не утеряна.

– Я уже ни на что не надеюсь и ни во что не верю.

– Я верю в то, что должно свершиться. Пусть сейчас этого нет и еще долго не будет, однако жизнь отдаст нам это, ибо она прекрасна.

– Блок, вы глупый, избалованный ребенок. Ваш романтический бред… Ваши розовые иллюзии…

Непроворно выходя из трамвая, Зинаида Николаевна продолжала говорить еще что-то осуждающее, а может быть, даже бранное в адрес Блока, а он стоял бесстрастный и отрешенный и уже не слушал ее.

Блок проехал свою остановку и огорчился: он привык к аккуратности во всем и не любил опаздывать. Он сошел с трамвая и зашагал в обратную сторону.

Сегодня предстояло очередное заседание комиссии по изданию собраний сочинений классиков русской и мировой литературы. Совещание еще не началось. Луначарский запаздывал и по телефону просил его подождать. В кабинете наркома уже сидели Чуковский, Альтман, Лебедев-Полянский… Блок поздоровался, сел в углу и попытался сосредоточиться на вопросах предстоящего совещания. Речь должна была идти об издании полного собрания сочинений Некрасова. Однако сосредоточиться Блок не смог. Ему вдруг пришли в голову вовсе не некрасовские, а тютчевские строки. Они зазвучали в его душе так, словно он их сам сейчас сочинял:

 
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие,
Как современника на пир…
 

Поспешно вошел Луначарский. Он обошел всех присутствующих, обменявшись с каждым крепким рукопожатием, и сказал:

– Начнем, пожалуй. Прошу извинить меня за опоздание…

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Даже рассуждая о литературе, Троцкий мыслит не в эстетических, а в политических категориях и вносит в литературную критику на многие годы утвердившийся в ней внеэстетический термин – «попутчик». Он считает, что общая черта всех попутчиков – чуждость коммунистическим целям. Попутчик через голову рабочего глядит с надеждой на мужика. «Относительно попутчика, – говорил Троцкий, – всегда возникает вопрос: до какой станции? Этого вопроса нельзя сейчас, однако, предрешить и в самой приблизительной степени». Жизнь ответила на этот вопрос трагедией. Та группа писателей, которая именовалась попутчиками, ехала не дальше станции «37-й год». Клюев и Пильняк погибли в застенках и лагерях. Есенин еще раньше покончил с собой. Тихонов написал исторически ложную поэму «Киров с нами». Всеволод Иванов – недостойную его пера повесть о Пархоменко и многие годы безмолвствовал. Распались как группа и изменились в своем творческом лице Серапионовы братья и имажинисты. Они перестали существовать как литературное направление. Имажинист Гумилев был расстрелян еще до выхода книги Троцкого «Литература и революция».

* * *

Луначарский обратился к одному из литераторов:

– Мы решили поставить памятник Достоевскому. Что бы вы посоветовали написать на постаменте?

– «Достоевскому от благодарных бесов».

* * *

В гостиной Мережковского и Гиппиус Ремизов прочитал отрывок из «Слова о погибели Русской земли».

– Актуальное название, – заметил Философов.

– Однако вы предаете искусство, – упрекнул Ремизова Мережковский.

Сологуб его поддержал:

– Ремизов по примеру большевиков обращается к массам.

Ремизов подтвердил:

– Да, обращаюсь к массам. Хочу поставить литературу в услужение современной борьбе.

– Даже хорошая политика и даже справедливая борьба с советской властью разрушительны для поэзии, – заметил Мережковский.

* * *

Умирающий Блок написал Чуковскому: «Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».