Текст книги "Между натурализмом и религией"

Автор книги: Юрген Хабермас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Притязание на правильность нормативных высказываний опирается на презумптивную значимость некой основополагающей нормы. В отличие от истинностной значимости дескриптивных высказываний сфера значимости притязания на правильность варьирует вместе с легитимирующим фоном, то есть в общем вместе с границами социального мира. Только моральныезаповеди (и правовые нормы, которые оправданны лишь морально, например права человека) притязают – как утверждения – на абсолютную значимость, то есть на универсальное признание. Тем самым проясняется требование Канта: значимые моральные заповеди должны быть «универсализируемыми». Моральные нормы должны – пересекая исторические и культурные границы отличающихся друг от друга социальных миров – быть в состоянии находить рационально мотивированное признание всехсубъектов, способных говорить и действовать. Поэтому идея сплошного морально упорядоченного сообщества имплицирует противоречащее фактам расширение социального мира, в котором мы находимся, до полностью инклюзивного мира хорошо упорядоченных межличностных отношений: вселюди станут братьями (и сестрами).

Правда, гипостазирование этого «универсального» – в смысле пространственно-временного расширения – сообщества всех личностей, способных к моральному суждению и моральному действию, может опять-таки привести к заблуждению. Образ самоопределяемого «царства целей» наводит на мысль о существовании некой республики разумных существ, хотя речь идет о такой конструкции, которой – по замечанию Канта – «пока нет, но которая может стать действительной благодаря нашим действиям и допущению». Она должна и может осуществиться благодаря практической идее свободы. Царство целей определенным способом «существует» и скорее «задано», чем дано. Эта двусмысленность была не последним мотивом для Канта, как и практика разрывать людей в миры умопостигаемого и явлений. Как только мы приходим к мнению, что больше не можем полагаться на это трансцендентальное деление на две части, нам приходится считаться со значением конструктивного смысламорали иным способом.

Мы можем представить себе процессы обучения морали как процессы разумного (intelligente) расширения и взаимного пересечения социальных миров, которые еще недостаточно накладываются друг на друга в каком-то данном конфликтном случае. Спорящие стороны обучаются взаимно втягиватьсяв совместно сконструированный мир, так что затем они могут оценивать и консенсусно разрешать проблемы спорных действий в свете согласующихся стандартов оценки. Дж. Г. Мид описал это как расширение обратимого обмена перспективами толкования. Перспективы участников, поначалу укорененные в собственном жизненном мире каждого из них, становятся – как говорит Пиаже – тем сильнее «децентрированными», чем более процесс взаимного скрещения перспектив приближается к предельному значению полной инклюзии. Интересно, что как раз на это практика аргументации нацелена с самого начала. Ввиду того что нормы, которые для всех в равной мере хороши, заслуживают признания единственно с моральной точки зрения, рациональный дискурс предлагает себя как подходящий метод разрешения конфликтов, так как он представляет собой метод, гарантирующий инклюзию всех, кого это касается, и равное принятие во внимание всех затронутых интересов.

«Непредвзятость» в смысле справедливости сливается с «непредвзятостью» в смысле дискурсивного удостоверения притязаний на когнитивную значимость [39]39
  См.: Rehg W.Insight and Solidarity. Berkeley, 1994.


[Закрыть]. Эта конвергенция проясняется, если мы сравниваем смысл ориентации процессов морального обучения с условиями, которые вообще должны выполняться для участия в аргументации. Процессы обучения морали развязывают конфликты, которые вызываются противоречиями между социальными партнерами с диссонирующими ценностными ориентациями, посредством взаимного включения данного другого или же любых других. Но, как оказывается, на такое расширение ценностных горизонтов, скрещивающее перспективы участников, коммуникативная форма аргументации и без того настроена. Участникам аргументации – если дискуссия о спорных притязаниях на значимость не должна утрачивать их когнитивного смысла – приходится прибегать, так сказать, к структурно навязываемому эгалитарному универсализму, у которого поначалу нет морального, но есть лишь формально-прагматический смысл.

В аргументации проясняется кооперативный характер соревнования за лучшие аргументы, исходя из некой цели или функции, которые являются конститутивными для данной языковой игры: ведь участники стремятся взаимно убедить друг друга. Когда они продолжают повседневные коммуникативные действия на рефлективном уровне тематизированных притязаний на значимость, они, как и прежде, ориентируются на цель взаимопонимания, так как сторонник чего-либо (пропонент) может выиграть свою игру лишь тогда, когда он убедитсвоих оппонентов в оправданности своих притязаний на значимость. Рациональная приемлемость соответствующего высказывания основывается на убедительной силе лучших аргументов. О том, какой аргумент убеждает, решают не частные взгляды, но объединенные в рационально мотивированном взаимопонимании позиции всех, кто принимает участие в публичной практике обмена основаниями.

Но ведь и сами стандарты, в соответствии с которыми нечто считается хорошим или плохим аргументом, могут стать спорными. Все может попасть в «кильватерную струю» противоположных оснований. Поэтому рациональная приемлемость притязаний на значимость опирается в конечном счетелишь на такие основания, которые при определенных требовательных условиях коммуникации удерживаются против возражений. Коммуникативная форма дискурса – если аргументационный процесс не должен промахнуться мимо своего смысла – обязана складываться так, чтобы упоминались по возможности все важные объяснения и сведения, будучи взвешены так, чтобы позиции участников могли быть внутренне мотивированными только пересматривающей силой свободно колеблющихся оснований. Если же мы имеем дело с интуитивным смыслом, который связываем с аргументацией как таковой, то нам также известно, что конкретная практика не может всерьез причисляться к аргументации, если она не выполняет определенных прагматических условий [40]40
  О нижеследующем см.: Habermas J.Eine genealogische Betrachtung zum kognitiven Gehalt der Moral // Ders.Die Einbeziehung des Anderen. Frankfurt/M., 1996. S. 11–64 (здесь S. 61 f.). [Рус. пер.: Хабермас Ю.Генеалогическое рассмотрение когнитивного содержания морали // Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. 2-е изд. СПб.: Наука, 2008. С. 51–118.]


[Закрыть].

Четыре важнейшие пресуппозиции здесь таковы: (а) публичность и инклюзия: никто из тех, кто мог бы внести важный вклад в отношении спорных притязаний на значимость, не может быть исключен; (Ь) коммуникативное равноправие: всем предоставляются равные шансы высказываться по делу; (с) исключение обмана и иллюзии: участники должны подразумевать то, что они говорят, и (d) отсутствие принуждения: коммуникация должна быть свободной от ограничений, препятствующих проявлению наилучшего аргумента и определяющих исход дискуссии. Условия (а), (Ь) и (d) налагают на поведение при аргументации правила эгалитарного универсализма, которые в отношении морально-практическихвопросов имеют последствием то, что интересы и ценностные ориентации каждого, кого это касается, будут учитываться в равной мере. А поскольку в практических дискурсах участники в то же время являются теми, кого это касается, условие (с), которое в отношении теоретико-эмпирическихвопросов требует лишь искреннего и непредвзятого взвешивания аргументов, приобретает дополнительное значение: быть критичным по отношению к самообманам и герменевтически открытым и чувствительным по отношению к само– и миропониманию.

Эти условия аргументации очевидно содержат столь мощную идеализацию, что вызывают подозрение в тенцендиозном описании. Как вообще возможно, что участники аргументации перформативно исходят из предположений, контрафактическая природа каковых должна быть ими осознана? Ведь когда они участвуют в дискурсе, они не забывают, к примеру, что круг участников составляется в высшей степени селективно, что одна сторона в своем коммуникативном игровом пространстве находится в привилегированном положении по отношению к другим сторонам, что тот или иной участник остается погрязшим в предрассудках по отношению к той или иной теме, что многие при удобных случаях пользуются стратегическими хитростями или что позиции «да» и «нет» зачастую определяются иными мотивами, нежели лучшая идея. Конечно, беспристрастный сторонний аналитик дискурса мог бы точнее, чем сами ангажированные участники, постичь такие отклонения от «речевой ситуации», допускаемой как приближение к «идеальной». Но и участники не предаются своей ангажированности до такой степени, что для них и при перформативном настрое – хотя бы интуитивно – не сохраняется многое из того, тематическое знание чего они могли бы иметь при объективирующем настрое.

С другой стороны, эти неизбежные, хотя и противоречащие фактам предпосылки аргументационной практики никоим образом не являются просто конструктами, они оперативно действуютв поведении участников аргументации. Кто серьезно участвует в аргументации, тот фактически исходит из таких предпосылок. Это мы видим по выводам, которые участники при необходимых случаях извлекают из воспринятых несоответствий. Аргументационный метод представляет собой самокорректирующийся метод в том смысле, что, к примеру, основания для «чрезмерной» либерализации порядка ведения дел и проведения дискуссий, для изменения недостаточно репрезентативного круга участников, для расширения повестки дня или усовершенствования информационного базиса сами собой вытекают из хода неудовлетворительной дискуссии. Это замечают именно тогда,когда учитываются новые аргументы или по необходимости принимаются всерьез маргинализированные голоса. С другой стороны, воспринимаемые несообразности не во всякомслучае служат мотивом для таких или подобных коррекций. Это проясняется из того обстоятельства, что участников аргументации можно убедить непосредственносодержанием оснований, а не коммуникативным замыслом обмена основаниями. Методические свойства аргументационного процесса обосновывают разумное ожидание, согласно которому решающие сведения и основания выкладываются «на стол» и идут «в ход». До тех пор пока участники аргументации исходят из того, что дела обстоят именно так, для них нет причины беспокоиться о недостаточных методических свойствах процесса коммуникации.

Формальные свойства аргументации обретают важность по отношению к различию между утверждаемостью и истиной. Поскольку нет решающих «в последней инстанции» очевидностей и принудительных аргументов, а сколь угодно хорошо обоснованные утверждения могут быть ошибочными, одно лишь качество процесса дискурсивного удостоверения истины обосновывает разумное ожидание, чтобы наилучшие из достижимых в конкретный момент сведений и оснований фактически присутствовали в дискуссии, а в конечном итоге еще и «шли в счет». Воспринимаемые несообразности, вызывающие подозрение в том, «что здесь вообще не выдвигаются аргументы», выступают лишь тогда, когда явно релевантныеучастники исключаются, релевантныесообщения подавляются, а позиции да/нет подвергаются манипуляциям или влияниям иного рода.

Оперативная действенность идеализирующего предвосхищения, которое участники молчаливо используют в своих аргументационных предпосылках, проявляется в критической функции, выполняемой этим приемом: притязание на абсолютную значимость должно оправдываться в ответ на все новые возражения во все более широких дискуссиях перед все более компетентной и многочисленной публикой. Эта встроенная в аргументационную практику динамика все дальше идущей децентрации перспектив собственного толкования направляет в особенности практические дискуссии, в которых речь идет не об удостоверении притязаний на истину, а о понятной конструкции и о применении моральных (и правовых) норм [41]41
  О дальнейшем см.: Habermas J.Richtigkeit vs. Wahrheit // Ders. (1999). S. 271–318.


[Закрыть].

Значимость таких норм состоит в универсальном признании, коего они заслуживают. Поскольку притязаниям на моральную значимость недостает онтологических коннотаций, характерных для притязаний на истинность, отношение к объективному миру сменяется ориентацией на расширение социального мира, то есть на все дальше заходящую инклюзию чужих притязаний и персон. Значимость морального высказывания имеет тот эпистемическии смысл, что при идеальных условиях оправдания это высказывание может быть принято. Однако если «моральная правильность», в отличие от «истины», исчерпываетсмысл рациональной приемлемости, то наши моральные убеждения должны в конечном счете полагаться на критический потенциал самопреодоления и децентрации, который благодаря «беспокойству» идеализирующего предвосхищения встроен в аргументационную практику – и в самопонимание ее участников.

II

(5) Кант работал в парадигме, которая не отводит языку конститутивной роли для теории и практики. Ментализм набрасывает картину скорее конструктивного или скорее пассивного духа, который перерабатывает свои чувственно опосредованные контакты с миром в представления о предмете/предметах – и в целенаправленные воздействия на предмет(ы), – не будучи существенно затронутым в этих операциях языком и его структурами. До тех пор пока язык не начинает изводить дух своими idola [42]42
  Образами, представлениями (греч.).


[Закрыть], просто передаваемыми из поколения в поколение образами и образами желания, дух смотрит сквозь среду языка, будто сквозь прозрачное стекло. Поэтому при генеалогическом ретроспективном взгляде на менталистские истоки детрансцендентализированного использования разума язык еще не может выступать в качестве того структурообразующего медиума духа, который только и возвращает трансцендентальное сознание в исторические и общественные контексты жизненного мира.

Для Канта разум в сфере практики в полной мере попадает к себе домой, ведь он конститутивен только для морального действия. Поэтому напрашивается поискать следы детрансцендентализированного разума в коммуникативном действии.Выражение «коммуникативное действие» обозначает те социальные интеракции, для которых ориентированное на взаимопонимание употребление языка берет на себя роль координатора действия [43]43
  См.: Habermas J.Handlungen, Sprechakte, sprachlich vermittelte Interaktionen und Lebenswelt // Ders. Nachmetaphysisches Denken (1988). S. 63-104.


[Закрыть]. Идеализирующие предпосылки перекочевывают через языковую коммуникацию в действия, ориентированные на взаимопонимание. Поэтому языковая теория, особенно семантика, которая объясняет смысл языковых выражений в связи с условиями языкового понимания, могла бы оказаться в месте, где формальная прагматика кантианского происхождения может пересекаться с исследованиями с аналитической стороны. Ведь фактически традиция аналитических исследований у Фреге отходит от того элементарного случая идеализирующей предпосылки, который можно заметить лишь после лингвистического поворота. А именно: если структуры духа сформированы грамматикой языка, то встает вопрос о том, как предложения и выражения предикатов во всей многосложности контекстов их употребления могут сохранять такой всеобщий характер и такую идентичность значения, какими с самого начала располагают суждения и понятия в ментальной сфере.

Фреге, который сам еще располагается в кантовской традиции и которого Даммит по праву поставил рядом с Гуссерлем, предлагает различать семантическое понятие «мысль» и психологическое понятие «представление». Для того чтобы мысли вообще можно было использовать в коммуникации, они должны в неизменном видепреодолевать границы индивидуального сознания, тогда как представления должны всякий раз принадлежать отдельному, индивидуированному в пространстве и времени субъекту. Предложения сохраняют одно и то же мыслительное содержание, даже если они высказываются или понимаются в качестве предложений разными субъектами во всякий раз иных контекстах. Это побуждает Фреге приписывать мыслям и понятийным содержаниям некий идеальный – то есть упраздняющий пространство и время – статус. Своеобразное статусное различие между мыслями и представлениями он объясняет в связи с грамматической формой их выражения. Иначе, нежели Гуссерль, Фреге исследует структуру суждения или мысли по структуре сформированного из слов ассерторического предложения как наименьшей грамматической единицы, которая может быть истинной или ложной. По членению пропозиций и взаимному проникновению референции и предикации проявляется, как мыслительные содержания отличаются от объектов представляющего мышления [44]44
  См.: Tugendhat Е.Einfiihrung in die sprachanalytische Philosophie. Frankfurt/M., 1976. S. 35 ff.


[Закрыть].

Переход мысли через границы индивидуированного в пространстве и во времени сознания и независимость идеального мыслительного содержания от потока переживаний мыслящего субъекта представляют собой условия для того, чтобы языковые выражения для различных индивидов в различных ситуациях могли сохранять одно и то жезначение. Уже на элементарном уровне знакового субстрата говорящие и слушающие могут вновь и вновь распознавать один и тот же тип знаков в многообразии корреспондирующихся знаковых событий. Этому соответствует подстановка инвариантных условий на семантическом уровне. Во всяком случае, члены одного языкового сообщества должны на практике исходить из того, что грамматически сформированные выражения, которые они высказывают, имеют всеобщее, идентичноедля всех участников значение во множестве контекстов употребления. Только при этой предпосылке может выясниться, что высказывания время от времени являются непонятными. Неизбежная in actu подстановка идентичного по значению употребления выражений общего для всех языка, конечно, не исключает ни языкового разделения труда, ни исторического изменения значения. Измененное знание о мире (Weltwissen) индуцирует перемену знания языка (Sprachwissens), а прогресс познания запечатлевается в изменении значения основных теоретических понятий [45]45
  См.: Putnam H.The meaning of meaning // Ders. Mind, Language and Reality. Cambridge, 1975. P. 215–271.


[Закрыть].

Даже в случае идеальной всеобщности значений грамматических выражений речь идет об идеализирующем предположении, которое зачастую, с точки зрения наблюдателя, – а под микроскопом этнометодолога даже всегда, – предстает как недостаточное. Но как контрафактическая подстановка это предположение неизбежно для языкового употребления, ориентированного на взаимопонимание. Правда, Фреге из-за своей оправданной критики психологизма дал себя соблазнить тем платонизмом значения, который, впрочем, среди других предпосылок разделял и Гуссерль. Поздний Фреге придерживался того взгляда, что менталистская архитектоника двух миров, в соответствии с которой объективному миру предметов противостоит субъективный мир представлений, должна дополняться третьим, а именно идеальным миром пропозиций. Этим неудачным ходом он маневрирует в трудной позиции. Если значения предложений гипостазируются в идеальное в-себе-бытие, остается загадочным, как эти воздушные сущности (Entitàten) «третьего царства» [46]46
  См.: Frege G.Der Gedanke (1918/9) // Ders. Logische Untersuchungen. Gôttingen, 1966. S. 30–53. Фреге приходит там к выводу: «Мысли не являются ни вещами внешнего мира, ни представлениями. Необходимо признать некое третье царство» (S. 43).


[Закрыть]могут вступить в обмен, с одной стороны, с физическими вещами объективного мира, а с другой – с представляющими субъектами. Реляция мысленного «изображения» сущностей становится самостоятельной по отношению к некоему субъективному духу, относительно которого опять-таки неизвестно, как ему удается «схватывать» и «расценивать» пропозиции.

То, что «извергнутые из сознания мысли» (Даммит) имеют в качестве пропозиций двусмысленное и даже непонятное существование, представляет собой проблему, оставленную Фреге своим последователям. Другая проблема – обратная сторона пионерной идеи: ввести «истину» в качестве основного семантического понятия для объяснения смысла языковых выражений. Для того чтобы понять предложение, необходимо знать условия, при которых оно истинно, то есть знать – как позднее скажет Витгенштейн, – «что имеет место, если нечто истинно». Тем самым ставится задача объяснить смысл истины – «выполнение» условий истины. Идея Фреге (понимать истинностную ценность предложения как соотносимый с ним предмет), очевидно, неудовлетворительна. Ибо из его собственного анализа структуры высказывания становится ясным, что истину нельзя приравнивать к референции. Таким образом, традиция семантики истины с самого начала была отягощена двумя трудноразрешимыми проблемами.

Пропозициональные содержания, выделенные из потока переживаний, должны в качестве значений инкорпорироваться в среду языковых выражений так, чтобы исчезало призрачное промежуточное царство свободно парящих пропозиций. Однако на пути истинностно-семантического объяснения смысла предложений это удается лишь тогда, когда основное объяснительное понятие «истина» больше не пребывает в потемках. Оба вопроса: «Что мы начинаем с помощью пропозиций?» и «Как следует понимать истинностный предикат?» – можно понимать как залоги вынужденного менталистского понятия истины. С лингвистической точки зрения предлагаются две реакции. Либо вместе с менталистской парадигмой ликвидируется само понятие разума, либо это понятие вынимается из своих менталистских рамок и переносится в понятие коммуникативного разума. Дональд Дэвидсон придерживается первой стратегии. Он стремится лишить остроты своеобразную нормативность языка, которая отражается в отношении к миру субъектов, способных говорить и действовать, так же, как и в их межличностных отношениях друг к другу, при эмпирических предпосылках (6); Майкл Даммит и Роберт Брэндом идут в противоположном направлении, стремясь шаг за шагом реконструировать нормативность практики взаимопонимания (7 и 8). Следующий эскиз представляет собой попытку продолжить линию, на которой собственный нормативный смысл воплощенного в языке разума дает о себе знать также и в аналитической философии языка.

(6) Дэвидсон объективирует нуждающийся в объяснении феномен – что такое понимать языковое выражение. С помощью богатого последствиями методологического решения он изменяет роль языкового аналитика: перестает считать его читателем или слушателем, который стремится понять тексты или высказывания некоего автора или говорящего. Вместо этого он предписывает интерпретатору роль эмпирически действующего теоретика, который проводит наблюдения за поведением в условиях некой чужой культуры и – иначе, нежели этнолог Витгенштейна, – ищет номологическое объяснение для непонятного языкового поведения туземцев. Тем самым коммуникативное поведение субъектов, способных говорить и действовать, так сказать, полностью поворачивается в сторону объекта. Энергичному приравниванию понятных символических высказываний к категории наблюдаемых феноменов природы соответствует уподобление понимания смысла объяснениям, для которых нужна эмпирическая теория. Такую теорию разрабатывает Дэвидсон, используя «конвенцию истины» Тарского в качестве недефинированногоосновного понятия для создания эквивалентностей значения.

Этим способом Дэвидсону удается дедраматизировать проблему: как следует обращаться с идеей истины и с идеальным содержанием притязаний на истины, которые обрели коммуникативное значение? Для другой проблемы, сопряженной с идентичным значению употреблением грамматических выражений (как можно избежать платоновского удвоения значений предложений в пропозициях), он предлагает элиминировать понятие значения. Одним из преимуществ своего объективистского метода Дэвидсон считает то, что он не должен пользоваться «значениями как сущностями»: «Не вводятся никакие объекты, которые должны были бы соответствовать предикатам или предложениям» [47]47
  Davidson D.Wahrheit und Interpretation. Frankfurt/M., 1986. S. 10. [Рус. пер.: Дэвидсон Д.Истина и интерпретация. М., 2003. С. 14 / Пер. М. В. Лебедева.]


[Закрыть]. Правда, проблема не исчезает бесследно. А именно: она возвращается на методологическом уровне вместе с вопросом, как интерпретатор может правильно подчинить собранные в поле свидетельства, то есть языковое поведение и отличительные черты настроя других говорящих, теоретически произведенным истинным предложениям. Для того чтобы интерпретатор мог ввести в поток наблюдаемых данных логическую структуру, он должен в первую очередь разложить эти последовательности поведения на подобные предложениям единства, которые могут быть подчинены бикондиционалам теории Тарского. Правда, наблюдаемой ковариантности отдельных высказываний вместе с типичными обстоятельствами, в которых они выступают, даже при успешном сегментировании пока еще недостаточно для ясного упорядочения.

В общем компетентный говорящий высказывает предложение о восприятии – на основе известного лексического значенияупотребленных выражений – только в соединении с тем, что он считаетвоспринятым, то есть принимает за истинное в данной ситуации. Поскольку значение слова и вера могут варьировать независимо друг от друга, наблюдаемые данные – то есть, наряду с поведением другого говорящего, еще и обстоятельства, в которых это поведение проявляется, – могут предоставить интерпретатору объяснение относительно значения интерпретируемого выражения только тогда, когда другой говорящий считает истинным то, что он говорит. Наблюдатель должен знать, верит ли другой говорящий в то, что он говорит, чтобы обнаружить, что означает сказанное. Поэтому интерпретатор должен полагать у наблюдаемого говорящего константное «принятие-за-истинное», чтобы исключить нежелательную взаимозависимость веры и значения. Только подчинение принятию-за-истинноепревращает наблюдаемую ковариантность высказывания и ситуации высказывания в достаточное свидетельство для теоретически информированного выбора правильной интерпретации. По этой причине Дэвидсон вводит в качестве методологического принципа опровержимое допущение,что говорящие, наблюдаемые «в поле», как правило, ведут себя рационально.Это означает, что они в общем верят в то, что они говорят, и не увязают в противоречиях по ходу своих высказываний. При этом условии интерпретатор может исходить из того, что наблюдаемые говорящие в большинстве ситуаций воспринимают нечто так же, как и он сам, и верят в это, так что обе стороны соглашаются между собой в большом числе убеждений. В отдельных случаях это не исключает расхождений, но принцип побуждает интерпретатора к тому, чтобы «максимизировать согласие».

В этом месте следует констатировать, что методологически введенный принцип снисходительности (точнее, «великодушия») принуждает интерпретатора к тому, чтобы с точки зрения наблюдателяприписывать другому говорящему «рациональность» как диспозицию поведения. Это приписывание не следует смешивать с рациональностью, перформативноподменяемой участниками. В одном случае понятие рациональности используется дескриптивно, в другом – нормативно. В обоих случаях речь идет о следующем опровержимом предположении: «Методический совет интерпретировать таким способом, чтобы оптимизировать согласие, не следует понимать как опирающийся на великодушное предположение о человеческом интеллекте (Intelligens) […]. Если мы не находим никакой возможности так проинтерпретировать высказывания и прочее поведение некоего существа, чтобы при этом проявилось множество его убеждений, в значительной степени последовательных и истинных по нашим собственным стандартам, то у нас нет основания считать это существо рациональным, имеющим убеждения или вообще говорящим что-либо» [48]48
  Davidson D.Radikale Interpretation // Ders. (1986). S. 199. [Рус. пер:. Дэвидсон Д.Истина и интерпретация. С. 197.]


[Закрыть].

Уже из этой формулировки (которая повторяется в аргументе Дэвидсона против различения между понятийной схемой и содержанием) явствует, что методологический принцип имеет до известной степени трансцендентальное значение [49]49
  См.: Fultner B.Radical Interpretation or Communicative Action: Holism in Davidson and Habermas. Diss. phil. Northwestern University, 1995. P. 178 etc.


[Закрыть]. Приписывание рациональности является неизбежной предпосылкой не только для радикальной интерпретации, но и для нормальной повседневной коммуникации между членами одного и того же языкового сообщества [50]50
  Cutrefello A.On the Transcendental Pretensions of the Principle of Charity // Hahn L.E. (Ed.). The Philosophy of Donald Davidson. LaSalle (111.), 1999. P. 333: «The principle of charity is supposed to be a universally binding condition for the very possibility of interpreting anyone at all». [«Предполагается, что принцип доверия – это универсально обязывающее условие самой возможности интерпретации чего бы то ни было» (англ.).]В своей реплике Дэвидсон принимает выражение «трансцендентальный» в слабом смысле фактической неизбежности; во всяком случае, он говорит о «the inevitability of the appeal to that principle» [«неизбежности обращения к этому принципу» (англ.).](Ibid. Р. 342).


[Закрыть]. Без взаимной подстановки рациональности мы не нашли бы достаточно всеобщего, выводимого из наших различных теорий интерпретации (или идиолектов) базиса для взаимопонимания [51]51
  См.: Davidson D.Eine hùbsche Unordnung von Epitaphen // Picardi E., Schulte J. (Hg.). Die Wahrheit der Interpretation. Frankfurt/M., 1990. S. 203–227.


[Закрыть]. Тогда «принятие-за-истинное» в рамках интегрированной теории языка и действия еще раз сочетается с общим «предпочтением» по отношению к истинным предложениям («preferring one sentence true to another») [52]52
  См.: Davidson D.Handlung und Ereignis. Frankfurt/M., 1985.


[Закрыть].

Рациональность действия измеряется по обычным стандартам, по логической консистенции, по общим принципам действия, ориентированного на успех, и принимая во внимание эмпирические очевидности. В реплике на нападки Ричарда Рорти Дэвидсон недавно еще раз так сформулировал принцип снисходительности: «Charity is a matter of finding enough rationality in those we would understand to make sense of what they say and do, for unless we succeed in this, we cannot identify the contents of their words and thoughts. Seeing rationality in others is a matter of recognizing our own norms of rationality in their speech and behavior. These norms include the norms of logical consistency, of action in reasonable accord with essential or basic interests of the agent, and the acceptance of views that are sensible in the light of evidence» [53]53
  Ср.: Hahn(1999). P. 600. [«Доверие зависит от нахождения достаточной рациональности у тех, кого мы хотим понять, что позволяет найти смысл того, что они говорят и делают, так как, если нам это не удастся, мы не сможем идентифицировать содержание их слов и мыслей. Усмотрение рациональности в других зависит от признания наших собственных норм рациональности в их речи и поведении. Эти нормы включают нормы логической непротиворечивости, действия, состоящие в разумном согласии с существенными или основополагающими интересами деятеля, и принятие взглядов, которые являются разумными в свете очевидности» (англ.).]


[Закрыть].

Интересно, что, по Дэвидсону, нормативность человеческого поведения, на которую ориентирована подстановка рациональности, служит и критерием отграничения языка физики от языка ментального: «There are several reasons for the irreducibility of the mental to the physical. One reason […] is the normative element in interpretation introduced by the necessity (!) of appealing to charity in matching the sentences of others to our own» [54]54
  Davidson D.Could there be a Science of Rationality? // International Journal of Philosophical Studies. 1995. No. 3. P. 1–16 (здесь p. 4). [«Существует несколько причин несводимости ментального к физическому. Одна причина […] нормативный элемент в интерпретации, вводимый необходимостью (!) апеллировать к доверию при соизмерении предложений других с нашими собственными» (англ.)].


[Закрыть]. Дэвидсону хотелось бы – вопреки монистическому взгляду сциентистского натурализма – оставить хотя бы тонкую демаркационную линию между духом и природой. Против этой героической попытки Ричард Рорти в состоянии выдвигать сильные аргументы, поскольку тем самым он радикализирует предложенную самим Дэвидсоном стратегию притупления потенциала разума, проявляющегося в языковой коммуникации [55]55
  См.: Rorty R.Davidson's Mental-Physical Distinction // Hahn (1999). P. 575–594.


[Закрыть]. Ведь совершенно неясно, как Дэвидсон может сохранять дуализм перспектив соотношения между телом и духом после того, как он переводит рациональное поведение полностью на сторону объекта и сводит понимание языковых выражений к теоретическимобъяснениям объективирующим образомнастроенного интерпретатора. Дело в том, что и языковое понимание, и стандарты рациональности, которые Дэвидсон поначалу предполагает со стороны радикального интерпретатора, не упали с неба. Они нуждаются в дальнейшем объяснении.

Радикальной интерпретации недостаточно для того, чтобы в пределах избранных эмпирических рамок сделать понятным, как сам интерпретатор смог научиться говорить, а язык – вообще возникнуть. Если субъекты, способные говорить и действовать, являются «духовными существами», так как они могут занимать интенциональные установки к логически сопряженным пропозициональным содержаниям, и если именно интенциональное построение их речевых актов и их действий требует от интерпретатора подстановки как рациональности, так и менталистских понятий, то остается открытым вопрос, как может возникнуть нечто такое, как сама интенциональность. Как известно, на это Дэвидсон отвечает модельным представлением о «треугольной» ситуации обучения, в которой два организма одновременно реагируют и на «мир», и друг на друга. Дэвидсон стремится показать, в духе логического генезиса усвоения элементарных языковых выражений, как с «нашей» точки зрения, но при натуралистических предпосылках могло бы оказаться возможным, чтобы два организма одного вида, высокоразвитых и интеллектуальных (intelligente), но еще до появления языка приспособившихся к своей природной окружающей среде, учатся посредством употребляемых в идентичном значении символов обретать ту дистанцию к своему чувственно стимулирующему окружению, которую мы называем «интенциональной».