Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-2"
Автор книги: Юность Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Как тебе удалось?
– Секрет. Пошли на мельницу свою дочь. – Урия, глянув на солнце, спохватилась: – Ох, пора уже на поле! Зарос мак… Сегодня нужно дополоть дальнюю плантацию. Ты иди, я тоже скоро приду.
Жакил, дочь бригадирши, не смогла поднять мешок. Урие пришлось взвалить его на свои плечи. Жакил поддерживала мешок тонкой рукой, но это была не помощь, а одна видимость. Урия тревожилась: не выкинет ли чего ещё дочь мельника, хорошо, если на мельнице никого нет, а вдруг там уже посторонние люди, осрамит… Торайым встретила их снисходительной усмешкой. Урие было не по себе.
– Чон кыз, не забудь наш уговор, – дружески сказала она. – И не бери долю за помол. Не возьмёшь? Вот и хорошо… – и вышла за дверь, оставив Жакил одну с дочерью мельника.
Торайым была старше Жакил всего на один год, но казалась старше по крайней мере года на три. По сравнению с ней Жакил выглядела хрупкой девочкой – круглое, как луна, бледноватое лицо, тонкая – муравьиная, как говорили в аиле, – талия. И ростом не вышла… Торайым – выше и солиднее. Жакил была стеснительна, пуглива и трепетала перед дочерью мельника.
– Эй, Жакип, у тебя есть джигит? – внезапно спросила Тсрайым.
Жакил вздрогнула и, зардевшись, опустила глаза:
– Нету…
– Такая большая – и нету джигита, – с укором сказала Торайым.
– А у тебя есть? – робко спросила Жакил.
– Сколько хочешь! Урия сказала, что ещё один влюбился в меня с первого взгляда.
– А когда замуж выйдешь? – осмелела Жакил.
– Проверю всех по одному. Не понравятся, пошлю их к шайтану!
Торайым снова забавлялась игрой. Но эту игру пришлось прервать: в раскрытую дверь она увидела – возле колхозного клуба, который стоял ниже мельницы, остановилась телега, груженная яблоками. Её окружили дети, подростки, женщины. Торайым потянула косом воздух, будто уловила ароматный запах яблок, спрыгнула с полка и степенно, вразвалку пошла к телеге. Расталкивая людей, она пробралась к телеге, взяла одно яблоко, подбросила на ладони.
– Свешай мне два килограмма.
– У вас же есть свой сад, – сказал возница, продававший яблоки.
– У нас яблоки ещё не поспели, кислые.
– А куда тебе сыпать?
– Сюда! – и Торайым приподняла подол платья.
– Без очереди лезет… Имей совесть! – заворчали на неё стоявшие у телеги.
Торайым повернулась и так же, как делал её отец, резко вскинула брови и спокойно сказала:
– Мне некогда… У меня мельница работает.
И пошла к мельнице, неся яблоки в подоле.
– Хочешь яблоко? – спросила она у Жакил таким тоном, каким спрашивают у ребенка.
Жакил промолчала, обиженная: «Невежа… Кто хочет угостить, не спрашивает». Скрывая обиду, она расширенными глазами смотрела на Торайым, которая с хрустом, с брызгами раскусывала яблоко.
– Лови!
Торайым взяла из подола краснобокое яблоко и бросила в протянутые руки Жакил.
– Ты с кем-нибудь переписываешься?
– С кем?
– Конечно, с джигитом.
– Ой! Стыдно же это! Мне рано…
Торайым презрительно сморщилась, высыпала яблоки на порожние мешки, вспрыгнула на полок, заглянула в чанак – зерно уже кончалось.
– Ну-ка, подай мне мешок Урии, – приказала она, будто не зная, что этот мешок принадлежит семье бригадира, а Урия была всего лишь посредником.
Жакил с трудом, краснея от натуги, приподняла мешок. Торайым цепко подхватила его, опрокинула в чанак, встряхнула и бросила на пол, под ноги бригадировой неженке. Затем она зачерпнула полную плицу зерна и высыпала в пустой ящик, стоявший на полке.
«Обещала не брать за помол, а сама…» – с укором подумала Жакил, но глядела с интересом на дочь мельника – подвижную, напористую, со свободными жестами – и, не признаваясь самой себе, даже завидовала ей.
– Ты скажи Урие, что я за помол не брала, – насмешливо сощурилась Торайым. – Ладно?
Жакил согласно кивнула головой.
– Какой ты класс окончила?
– Восьмой.
Торайым присела на край ящика, потерла ладонью лоб и задумалась. Она никогда не печалилась и никому ни в чем не завидовала. И теперь было непонятно: о чем она надолго задумалась, то и дело потирая свой слегка выпуклый лоб, припудренный мукой.
…Это случилось года два назад, зимой. Корова вышла со двора; Торайым, разгоряченная – только что мылась в жарко натопленной комнате, – выскочила на улицу в одном тонком платье. Не успел отец крикнуть, чтобы накинула чапан, она была уже за порогом. Пока она гонялась за коровой и закрывала сарай, её продуло студёным ветром. К вечеру слегла в постель. Ночью металась в жару – всё тело горело. Домашнее лечение не помогло. Отец отвёз её в районную больницу, и врачи определили – воспаление легких.
В больнице она пролежала долго – после воспаления начались какие-то другие осложнения. Вышла из больницы уже весной, вышла здоровой, по-прежнему подвижной, ловкой и выносливой. Мешки на мельнице не казались потяжелевшими…
Она отстала от одноклассников. Учителя просили её: «Учись, как-нибудь переведем в следующий класс». Но она отказалась. Она была в классе самая рослая. Что же получится: самая большая будет сидеть на уроках, ничего не понимая, будет беспомощной в подготовке домашних заданий. Нет… Она не пошла учиться и на следующий год. Так школа была оставлена навсегда.
Но Торайым скучала по школе, по своим сверстникам. Когда её подружки шли с уроков, она их встречала, затевала игру в снежки, валила в сугробы сразу двух-трех девчонок и смеялась звонким смехом, чистым, как белый снег…
– Молоть тебе как – крупно или мелко?
Жакил вздрогнула. Сарыкыз так долго потирала свой лоб и переносицу, что этот вопрос прозвучал неожиданно. Растерявшись, Жакил ответила:
– Мели крупно!..
– Крупно? Ну, чудачка, первый раз слышу: мели крупно!
Жакил опомнилась, ей стало неловко за свою растерянность:
– Ой, конечно, мелко…
Торайым покрутила деревянное колесико со стертыми зубцами, натягивая шнур из сыромятной кожи, – мука стала сыпаться медленнее, зато была мелкая, словно сеяная.
– Вот ты какая! – снова осмелела Жакил. – Хорошо работаешь. Если б ты родилась мужчиной, наверное, смогла бы прокормить целый аил.
– А ты думаешь, девушка на это не способна? – серьёзно спросила Торайым. – Подожди, ты ещё увидишь на моей груди Золотую Звезду, какую носит табунщик Шаршен из Тегерека. Запомни мои слова!
Табунщик Шаршен, живший в аиле Тегерек, был первым в долине, кто стал Героем Труда. Его имя знали во всей округе. О нем говорили:
– Табунщик, а стал видным человеком.
– Звезду ему вручали в самой Москве.
– Даже райком считается с его словами.
С той поры аил Тегерек называется не иначе, как «аил, откуда вышел Герой». Этим гордились все тегерекцы, даже мальчишки задирали носы, будто они сами были героями.
Председателем там когда-то работал Матай. Он всегда разъезжал на ходке, похожем на тачанку, которую, словно ураган, носил бешеный гнедой жеребец с белой звездочкой на лбу. Теперь Матай уже не председатель, но все ещё считается важным человеком и не расстается со своей «тачанкой».
Вот эта «тачанка» и подкатила к мельнице.
Дверь с легким скрипом приоткрылась, словно её отворил не человек, а дуновение ветра. В дверь просунулся усатый джигит в белом, расшитом узорами, с чёрной окантовкой колпаке. За ним показался второй, низкорослый, с крупными бородавками на щеках.
– О-о! – протянул усатый, увидев на полке, у чанака девушку, сидевшую по-мужски – ноги калачом. – Что я вижу!..
Торайым ничего не ответила, только окинула незнакомых парней холодным взглядом.
– Эй, кыз, – требовательно сказал усатый, – скажи, смолото ли наше зерно?
– А справка у вас есть? – невозмутимо спросила Торайым, не меняя своей позы.
– Какая справка?
– Чьё зерно?
– Чье же… Матая.
– Вот и давайте справку, что зерно Матая.
– Карындаш(Карындаш – вежливое обращение к девушке, молодой женщине). – деланно смягчил голос усатый, – Вы с нами так не шутите.
– Я не шучу.
– Вот наши мешки! – обрадованно сказал низкорослый. – Я их сразу узнал, – он пощупал один мешок. – Мука… Всё готово.
– Если наши, давай грузить.
Усатый подошел к мешкам, потрогал завязки.
– Без справки вы муку не получите! – поднялась Торайым.
– Карындаш, я же сказал, не шутите так с нами… Берём этот мешок! Не разевай рот, видели мы таких… – сказал усатый своему напарнику.
Торайым спрыгнула с полка, схватила тяжелое стальное зубило, которым мельник правил жернова, оттолкнула усатого от мешков, замахнулась:
– Уходите отсюда!
– Ты чего? Спятила? – опешил усатый.
– Прочь с мельницы!
Размахивая зубилом, Торайым начала теснить парней за порог. Вытолкав их на улицу, к «тачанке», она задела колпак усатого – колпак слетел с головы, – захлопнула дверь, повесила замок и спокойно повернула два раза ключ. И так же спокойно, даже степенно, пошла к дому.
– Никто не видел? – спросил усатый, оглядываясь по сторонам и отряхивая пыль с колпака.
Напарник словно ничего не слышал, он оцепенело проговорил:
– Вот это девчонка!.. Аксакалы рассказывали…
Были сильные девушки. Как мужчины, сражались, стреляли из лука. Носили тяжелые доспехи, защищали свое племя… И вот… Я видел такую девушку своими глазами.
– Своими глазами! – рассердился усатый. – Аксакалы узнают об этом, позор нам! Они окунут нас в воду и повесят сушиться на тополе. Я спрашиваю: никто не видел?
– Вроде никто… – сказал напарник не очень уверенно.
Старый мельник пришел домой с колхозного тока к вечеру, только прилёг на кошму отдохнуть, как жена из кухни сказала:
– Отец, кто-то на улице тебя спрашивает.
– Кто? Скажи, пусть заходят в дом.
В комнату вошли двое – люди Матая, усатый и низкорослый.
– Проходите, джигиты.
Парни топтались у порога.
– Мы и здесь постоим… Если наше зерно смолото, мы бы хотели забрать муку.
Из дальней комнаты вышла Торайым. Она безразлично посмотрела на гостей, словно видела их в первый раз, и затем, независимо повернувшись, ушла в свою комнату.
Мельник по замешательству парней, по тому, как дочь вышла из комнаты и молча ушла обратно, начал догадываться о том, чего опасался утром.
– Так смолото ваше зерно?
– Кажется, смолото… Не знаем, аксакал.
Мельник нахмурился, над его глазами, в которых еще сохранился живой блеск, нависали мохнатые седые брови.
– Эй, Торе! – позвал он дочь.
Простодушный взгляд Торайым встретился с тревожным взглядом отца. Этот взгляд человека, прожившего долгую, сложную жизнь, говорил: «Дитя моё, пойди на мельницу, отдай им муку. Неловко будет перед Матаем». А взгляд дочери, которая только начинала жизнь, начинала открывать для себя большой, сложный мир, говорил: «Не пойду! Таких зазнаек надо проучить». Но, чтобы успокоить отца, она просто сказала:
– Пусть мама сходит с ними на мельницу.
Мать, сняв передник, вышла из дома. Мельник вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелый мешок.
– Передайте Матаю от меня салам. Пусть приезжает в гости.
А сам подумал: «Что с Торе?.. Да ничего… Взрослой стала дочь».
2
Так провела Торайым свои юные годы. Детство распрощалось с ней, спряталось в густых травах за пригорками, за красной скалой, в диком тугае – среди зарослей облепихи, боярышника и смородины. Оно, это детство, было быстротечным и шумным, как река, воды которой вращали мельничное колесо, двигали жернова. Самым ярким впечатлением юной поры для Торайым была всегда желанная ей картина, видение – её мечта: красная скала над зелёной долиной, Торайым поднимается на скалу, вскидывает руки и летит над землей, и ей открываются широкие дали, сверкающие под солнцем.
Она и не представляла, что её жизнь может круто повернуть в другую сторону – неведомую, неиспытанную…
Но это произошло. Вероятно, это неизбежно в жизни каждого.
Она купалась на озере, где редко кто бывал, кроме неё, и вдруг – она даже зажмурила глаза: верить или не верить – увидела парня… Он стоял на берегу и, прикрываясь от солнца пучком пушистого ковыля, смотрел не на озеро, а на горы. Кто он?
Откуда? В аиле не было такого. По всему видать, он издалека.
Она спряталась в камыши и, затаившись, наблюдала за незнакомцем. Парень как парень. Высокий, крепкий, жесткие волосы падают на лоб. Но чем он так сразу её встревожил? Она этого не знала. А может, не успела осознать. Он, прямой, неподвижный, смотрел на красную скалу.
Парень поднёс к губам пучок ковыля, подышал запахом степной травы и пошел к предгорьям.
А вечером она узнала… Парень приехал в гости к Урие. Он какой-то дальний родстзенник председателя. Зовут его Дулат. Года три назад он пришел из армии и поступил в институт. В политехнический.
Учится на инженера.
Каждый человек ждет восхода солнца, а не его захода. Ему хочется, чтобы всегда был день… Свою первую любовь девушки аила ждут с особым чувством. Наблюдая за жизнью взрослых, они рано начинают познавать, какое наслаждение приносят лунные ночи у берега реки, на джайлоо, где травы пахнут мёдом. Все это они знают, но прячут в себе, хранят, как сокровенную тайну. Девушка ждет своего любимого, она верит, что рано или поздно он появится, появится такой, каким ей рисовался, и она заранее готовит свое приданое – шьёт одеяло из звездного неба, занавеси из радуги, вышивает войлочный ковер розовыми нитями восхода. Девушка смотрит на дорогу и ждет – вот вдалеке покажется всадник.
Торайым при всем своем мальчишестве всё же была мечтательной девушкой. И она тайно – может, сама того не ведая – ждала свое счастье в образе волшебного молодого всадника. Иначе почему же там, на озере, у неё внезапно ёкнуло сердце и стало биться совсем не так, как билось раньше?
А утром какая-то непонятная властная сила накинула на неё лучшее платье – шёлковое, с цветами майского луга – и повела на улицу, к дому, в котором жила Урия.
И, видно, сама судьба стояла на пути. Из калитки вышла Урия. Она была возбуждена, глаза блестели.
Она словно знала, что дочь мельника будет проходить мимо дома, и вышла её встречать.
– Торайым, заходи к нам, – сказала она оживлённо. – У нас радость… Приехал гость.
И Торайым, к удивлению Урии, не говоря ни слова, без обычных каверзных шуток пошла за ней.
В комнате, у окна, стоял Дулат.
– Познакомьтесь, – сказала Урия. – Это наш племянник. А это дочь мельника.
Торайым заметила – парень скользнул по ней горячим беглым взглядом, будто блеснул кинжалом, только что вынутым из ножен при ярком свете. Что это, вызов на поединок?
Он протянул ей руку.
– А мы уже знакомы, – подчеркнуто сухо сказала Торайым.
Парень смутился. Он стоял с сиротливо протянутой рукой, словно манекен в витрине магазина. Торайым внутренне торжествовала: первая победа! Победа девушки… Но как она ни хотела быть независимой, даже надменной, на её губах проступала доброжелательная улыбка, робкая и стеснительная…
Урия, стараясь развеять неловкость, сказала:
– Знакомы, вот и хорошо!.. Вы посидите, а я сбегаю в магазин.
И Дулат и Торайым поняли, что Урия хотела оставить их вдвоём, и оценили её тактичность.
Дулат справился со смущением, ему стало легко, и он открыто посмотрел на девушку.
– Так мы знакомы? – спросил он, сдерживая покровительственную улыбку. – Но когда мы познаколись? Где?
Она застыдилась его открытого взгляда, его слов удивления и отвернулась. Что это? Она всегда была твердой и решительной, никого не боялась и не стыдилась… А тут… Кровь ударила в лицо. Ей стало неловко за свою робость, и она отошла к другому окну, глядя на улицу.
– Да, Торайым, мы знакомы. – Дулат заговорил с заметным волнением. – Я видел тебя вчера на озере. И уже всё знаю о тебе. Почти всё… Я послал Урию за тобой. А ты сама пришла…
– Я не пришла! – ещё больше вспыхнула Торайым.
– Прости. Я хотел сказать: ты шла по улице.
Парень, видимо, набрался смелости: он осторожно подошел к ней сзади и легонько коснулся рукой её плеча. Она вздрогнула, резко повернулась и, словно в беспамятстве, ударила его ладонью по щеке.
Он отступил на шаг:
– Прости…
Торайым испугалась того, что сделала. Она спрятала руку за спину, взглядом прося извинения, и снова отвернулась к окну. Что же с ней происходит?
Почему она здесь стоит, одна с парнем, в пустой комнате? Из окна была видна красная скала. Ах, да!.. Ну, конечно, сказывается то самое… Взлетая со скалы, она парила, плыла над полями, реками и рощами, но иногда плыла не одна, она ощущала когото рядом с собой, желала, чтобы рядом летел такой же крылатый джигит… Пора признаться себе в этом, пора самой себе открыть глаза.
И вот джигит явился. Кто знает, может, он и есть тот самый…
– Ты хранила аманат(Аманат – нечто ценное, что один человек поручает хранить другому для передачи третьему), – тихо проговорил Дулат. – Может, я его хозяин. Я пришёл за ним.
Он мягко взял её руку в свою, чуть сжал ладошку, которая только что прошлась по его щеке, ладошку крепкую и шершавую. Девушка не противилась. Первый раз в жизни…
– Вечером… Возле озера… – задыхаясь, прошептала она, вырвалась и метнулась из комнаты.
Вошла Урия. Она заметила бледность в лице Дулата.
– Ты влюбился?
– Не знаю… – ответил Дулат.
Все его мысли улетели за девушкой.
Торайым, как в недавнем беззаботном детстве, легко сбежала с пригорка к мельнице, вошла в полусумрак избушки и вдруг почувствовала себя так, будто не была здесь целую вечность. Отец, склонившись над верстаком, что-то мастерил, увлечённый своим делом. Через небольшое окно солнечный свет падал на его голову и спину, сгорбленную, как опрокинутый казан.
Торайым на цыпочках подкралась к нему и прикрыла ладонями его глаза.
Мельник даже не разогнулся, сказал тепло:
– Не балуй, Торе!
Он всегда радовался её детским шалостям.
– Ата, ты сегодня сам будешь на мельнице?
– Побуду сам, дочка.
Торайым по обыкновению вскочила на полок и заглянула в чанак; чанак был полон, как чаша в доме трудолюбивого, умелого хозяина.
– Ладно. – Она спрыгнула на пол. – Мне сегодня…
Она не договорила.
– Что случилось? – Отец уловил перемену в её настроении.
– Ничего. Просто покатаюсь на пегой…
– Ну иди, если хочешь покататься.
Торайым взяла в сарайчике уздечку, взвалила на плечо седло и пошла к пегой кобылке, которая паслась за аилом на клеверной отаве. Она быстро оседлала её, словно бывалый наездник, проведший всю свою жизнь среди коней.
У кобылки широкий, размашистый, но плавный бег. Даже в гору она шла, не допуская сбоя. Похоже, ей самой нравилась четкая быстрота. В природе очень много сходного. Очень важное сходство природа подарила коню и ветру—вольность и скорость.
Ведь не напрасно говорят: конь летит, как ветер. А Торайым сегодня, перед тем необычайным, неведомым, чему суждено произойти вечером, просто крайне необходим ветер, полет.
Она проскакала к озеру, придержала кобылку у берега. «Вот здесь он стоял…» – отметила она про себя. Затем направила кобылку в тугай по узкой тропе.
В этом лесу, где она, кажется, жила с незапамятных времен, ей были хорошо знакомы каждое дерево, каждый поворот, каждый брод через протоки, но сейчас всё вокруг представлялось новым, особенным, словно она ехала впервые.
О чем она думала? Может, о том, сколько её светлых весен прошло здесь, в этой долине, которую ей хотелось ещё раз всю объехать и все оглядеть, как перед вечным расставанием. А может, о том, чтобы задумчизые ивы, купающие свои длинные ветви в холодных потоках, избрали её лесной царицей и открыли ей тайну своего тихого веселья и плакучей печали.
Выехав к предгорью, она остановилась. Отсюда хорошо были видны темный тугай, вспененные извивы протоков, пестрые полосы и клинья полей, в отдалении – безмолвный аил с шиферной крышей школы. Разнотравье с луговыми цветами звенело кузнечиками и маленькими птахами; по предгорью вместе с ветром ходил свежий дух сенокоса.
«Будь счастлива, Торайым!» – словно шептали ей цветы.
«Будь счастлива!» – пели птахи.
«Пусть не стареет твое счастье!» – гудели лиловые горы – извечные свидетели первой любви.
И в ней горело пламя, которое когда-то ночью озарило красную скалу.
В стороне от аила белела мельница. Её мельница… А правее поблескивало озеро. Всего озера не было видно; из-за холма выступал только его краешек, похожий на отбитый от зеркала осколок.
Когда стемнело, вернее, наступил освещенный лишь звёздами вечер, Дулат подошел к озеру, постоял у берега, глядя на воду – ему было странно видеть эту спокойную гладь, – потом присел на травянистом взгорке. Лес, подступавший к озеру, тёмнел в глубине, как тихий омут. Темная глубина леса, темно-синяя глубина озера… Но нет, в озере, в самой бездонности, появилась луна, которая поблескивала, как начищенная серебряная чаша. Озеро засветилось, и от этого казалось, что луна – та, на небе, посылала весь свой свет только на это озеро.
На краю леса хрустнула ветка. Среди кустарника стояла девушка в белом, как тонкая свечка.
– Торайым! – тихо окликнул её Дулат.
Она качнулась, словно подуло сильным ветром.
Он медленно пошел к ней, она – к нему.
– Долго ждал? – спросила она, и голос её был низкий, незнакомый.
– Долго… Недолго… Это неважно. Хоть вечность! – Он не узнавал и свой голос, в ушах ззенело. – Уже это для меня… радость.
– Не говори так! – встрепенулась она, будто защищаясь от чего-то опасного.
– Почему? Говорю, что на сердце. И всегда буду говорить.
– Ты всё обо мне знаешь… А я о тебе – нет.
– А что обо мне знать? Я весь перед тобой…
Присядем. – Он накинул на неё свой пиджак. – Я студент. Как говорят, грызу науки. Хочешь, и тебя возьму с собой учиться?
– Ой, нет…
– Почему?
– У меня мельница.
– Это интересно?
– Ещё как!
– Все равно, учиться-то надо.
– Да, надо…
Они долго говорили. В лесу становилось все темней и таинственней. Девушка лежала на спине. Он склонился к ней, от неё пахло луговыми цветами и солнцем. Она полуприкрыла глаза, глядя в небо, и для неё все—небо, звёзды, озеро, камыши, лес, трава – превратилось в одну огромную слепящую луну. Луна качалась, туманя сознание. Ах, эта красная скала… Этот полёт…
…Они не могли понять, как все это случилось… Некоторое время сидели молча, пристыженные, подавленные. Правда, парень в глубине души был горд. А девушка, положив голову на колони, с печальной суровостью смотрела в сторону.
Дулат неожиданно хлопнул ладонью себя по шее:
– Комары, пропади они!..
Она медленно повернула к нему лицо—глаза мрачно темнели, застывшие, будто она не поняла, что он сказал в такой момент.
– Торайым! – Он коснулся её плеча.
Она мгновенно вскочила, вцепилась крепкими пальцами в его рубашку—отлетели пуговицы—и со стоном, сотрясаясь в рыдании, начала царапать ему грудь. Защищаясь, он обхватил её, прижал к себе, но она, неудержимая в припадке буйства, вырвалась, оттолкнула его, бросилась к озеру, прыгнула в воду и поплыла. Выплыла на противоположный берег, постояла в воде по колени, рванула на груди платье, как минуту назад рванула рубашку, и снова бросилась в глубину. Она плавала кругами, опускаясь в воду с головой, будто совершала омовение по давнему обычаю.
Выбравшись на берег, девушка отжала волосы. Платье прилипло к телу, и она, освещенная луной, казалась тонкой мраморной статуей, с четкими резкими складками и изгибами. Статуя двинулась к тугаю и скрылась в его сумраке.
Дулат, стоявший до этого в оцепенении, бросился за ней:
– Торайым, подожди! Зачем же так?..
Он бежал по тугаю, под ноги попадались пни и выступавшие из земли корни; он спотыкался, ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Ему чудилось, что этот вечер, озеро, травянистый берег, где произошло неожиданное, вспышка гнева у девушки, её купание и исчезновение в лесу – все было нереальным. Сумрак густого тугая, лунные пятна, пни, корни, хлёсткие ветви – это не явь, а какое-то наваждение. Он останавливался – хотя бы услышать малейшие звуки её шагов… Где-то хрустнула сухая ветка. Нет, это показалось. Тишина, безмолвие, только учащенно стучит сердце.
Где же она? Может, растворилась в белесом лунном мареве над лесом? Или взлетела в небо, превратилась в луну? Это мистика…
Ему стало страшно. Он вышел из тугая, остановился, глянул на свою тень—она тонула в траве. И та, которую он недавно держал в объятиях и целовал, представилась ему такой же бесплотной, как тень.
Но Дулат был человеком земным. «Растяпа! – Он спускался с неба на землю. – Стоишь здесь, соображаешь… Она ушла. Куда? В тугае нет. Значит, пошла домой».
И он поспешил к дому мельника. Прячась в тени сада, он стал поджидать. Торайым не появлялась. В конце улицы залаяли собаки. Идет она?.. Но псы скоро угомонились. Снова тишина… Время остановилось.
Потом его осенило: она же может пойти на мельницу!
Мельница белела в низине, как белое платье. Там было тихо. Вдруг Дулат увидел—возле мельницы сидела девушка в задумчивости, в той же позе—голова на сведенных коленях. Задыхаясь, он подошел ближе и замер: нет, померещилось. Это был старый, оголенный пень…
Тихо в аиле, тихо на мельнице. Шумит только река да посвистывают ночные птицы; чернеет, как горбатый дракон, мельничное колесо с лопастями. На двери висит черный замок. Дулат, раздосадованный, совсего маху ударил по нему кулаком, и боль отдалась в висках.
– Эй, кто там?
К мельнице подходил колхозный сторож с ружьём на плече.
– Кто, я спрашиваю! – Он снял ружье, вскинул на руку, щёлкая затвором.
– Да это я! – едва слышно отозвался Дулат.
– Аа-а, это ты? – Сторож склонился к нпму, стараясь рассмотреть парня—Чей ты сын?
– Да я племянник…
– Племянник… А я думал, кто пришел с умыслом. Ну, если ты племянник… А что ты бродишь в такое время?
– Просто так…
– Понятно, понятно. Племянник…
Дулат был совсем подавлен. Все тело ныло, будто он целый день таскал камни. На душе было тревожно, пусто, и он уныло побрел к дому Урии. Нестерпимо светила луна. Вдруг он остановился, вздрогнул: по небу, над рекой, над тугаем, над всей долиной, распластывая, как крылья, белое платье, летела Торайым. Она летела и смеялась прямо ему в лицо. Её хохоту вторили горы.
Дулат закрыл глаза и стер со лба холодный, липкий пот…
Эта ночь погасила Торайым, её живость, её жизнерадостность, как другая, давняя ночь погасила большой костер, зажженный девочкой в пещере красной скалы. Она резко изменилась: ходила подавленная, с потемневшим лицом, с угрюмым взглядом. Она больше не седлала кобылку и не скакала по долине, не любовалась зеленым нарядом земли. Стала тихая, неразговорчивая, даже походка сделалась, как у отца, – тяжёлая.
Эту перемену в девушке первыми заметили, конечно, аильные молодайки, всегда охочие посудачить.
– Смотрите, как быстро остепенилась Сарыкыз!
– Степенной ли она будет женщиной?
– Она тайно встречалась с племянником председателя.
– Такой парень!.. Из хорошей семьи,
– Говорят, он ходил в дом мельника, сватался, но она его выпроводила.
– Даже два раза… Снова уехал учиться.
Торайым словно не замечала молодаек, приходивших на речку с ведрами. Кутаясь в темный платок, который недавно появился у неё, она выходила из мельницы, не спеша проходила мимо молодаек и, занятая своими мыслями, медленно шла домой.
Аил потерял свою баловницу, говорунью и хохотунью – свою любимицу. Без неё стало даже скучновато…
С Дулатом она после того не встречалась, не говорила. Да и о чём говорить? Выпроводила со двора и все. Что он, соблазнил ее? Обманул? Нет, то был порыв безумия и с его и с её стороны. Беда для них обоих. Может, он хороший парень и у него серьёзные намерения. Хороший?.. Но как же так можно: «Комары…» Она вспоминала, что в те минуты, когда она увидела его впервые, он, стоя на берегу озера, смотрел на красную скалу…
Больше всего её угнетало исчезновение любимого видения. По ночам, лежа в постели, она поднималась на свою скалу, вскидывала руки, но полёта не было.
Она падала к подножию скалы, на камни, и больно ушибалась. Особенно больно становилось сердцу. И её снова охватывало неистовство, она в отчаянии кусала подушку, но слёз не было.
Дулат прислал из города письмо, затем второе, третье… Торайым их не читала. Приходя на мельницу, она спешила к желобу и кидала нераспечатанный конверт в поток. Быстрый поток подхватывал конверт и бросал на железные лопасти колеса. Ей казалось, что вместе с письмами сминалась и отбрасывалась её боль.
Не получив от девушки ни одного ответа, Дулат начал писать Урие. Он, не скрывая, признавался, что любит Торайым, что другой такой девушки ему не найти, что на следующее лето он обязательно приедет в аил, пойдет к мельнику и будет просить руки его дочери. Он умолял Урию сходить к Торайым, узнать, как она живет, почему не отвечает на его письма, что думает о нем, об их отношениях.
И Урия пошла на мельницу. Торайым встретила её с откровенной неприязнью. Урия заговорила о Дулате, его письмах:
– Что же ты бежишь от своего счастья? Он же тебя любит… Готов носить на руках.
– А он способен на это?
– Конечно.
– Сомневаюсь.
– Мне-то лучше знать.
– Нет, мне лучше знать!
– Он толковый парень.
– Пусть и толковый, но вместе мы быть не можем.
– Упрямая!.. – с упреком сказала Урия.
– Такая уж я, – вскинула руку Торайым. – И знай, больше не будет такого разговора!
Ничего не добившись от строптивой девушки, Урия начала тайком ходить к жене мельника, выбирая время, когда Торайым не было дома.
– Да какая власть у меня над ней? – сокрушалась мать. – Она сама себе хозяйка. Кого полюбит, за того и пойдет.
– Вы же знаете, какой парень сохнет по ней.
– Знаю.
– Вы должны повлиять на свою дочь. Ведь вы мать. Посмеет ли она вас ослушаться?
– Потолкуй с ней сама.
– Я уже пробовала… Надежда только на вас.
– Если парень деловой… Может, отец её уговорит?
– Попросим и его. Мы бы хотели с вами породниться.
Однажды Торайым, возвращаясь с мельницы, заметила, как Урия выходила с их двора. Она строго спросила у матери:
– Зачем приходила Урия?
– О господи! Приходила насчет муки. Смолоть ей надо…
– Почему же она явилась в дом, а не на мельницу?
– Откуда мне знать? Захотелось, может, увидеть нас, вот и зашла.
– Увидеть… Чтоб её духу здесь не было! – отрезала Торайым и пошла в свою комнату.
– Побойся бога, дочка!..
Мать огорчилась. Резкость дочери, её грубоватость – не та мальчишеская грубоватость, которая была раньше, похожая больше на игривость, а какая-то другая, её замкнутость – все это наводило мать на догадку, что за этим кроется нечто серьёзное.
Прошло месяца три. Как-то за ужином Торайым – прежде она всегда ела с аппетитом—сидела вялая, почти ни к чему не притрагивалась. Вдруг она побледнела, вскочила и бросилась на улицу, зажимая ладонью рот.
Мать, наблюдавшая за ней, испугалась—так девушки, молодые женщины вскакивают из-за стола, когда их начинает тошнить, «О боже! Неужели это?..
Неужели тот парень?.. Сохрани нас от позора!» Она тогда не посмела спросить у дочери, что с ней случилось.
А вскоре по аилу холодными серыми змеями поползли слухи.
– Сарыкыз в положении…
– Была такой недотрогой… Кто бы мог подумать!
– Ну и ну!
Торайым скрывала свою беременность – туго перетягивала живот длинным полотенцем, ходила о широком платье, но к весне это уже не помогало.
