Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-2"
Автор книги: Юность Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Услышав его вздох, Сметании сказал, стараясь быть убедительным:
– Может случиться, что ты в отпуск съездишь, а то и пару раз…
– Ты никого не оставил в Москве? – спросил Ярцев.
– Вроде бы нет…
– Тебе легче… Ну, поспать, что ли… Ехать ещё долго…
– Спать, – сказал Сметании.
Проснулся Сметанин от тишины. Вдоль состава шел ремонтный рабочий, постукивая крышками буксов. В вагоне было жарко. Раскаленный цилиндр печки светился; по всей его поверхности вспыхивали светляками и гасли пылинки. Сержант Иванов в шинели с поднятым воротником сидел у печки на перевёрнутом ведре. Глаза его были закрыты; лицо казалось грустным.
Поздним вечером состав остановился. Снаружи отодвинули дверь. Веселый голос прокричал:
– Здорово, земляки!
В теплушку метнулся луч фонаря.
– Здорово, – сонно ответили с нар. – Фортепьяно закрой! Дует…
– Подъем, гвардейцы! – закричал тот же голос.
– Прибыли!
Сметанин выпрыгнул из вагона, огляделся.
Из вагонов полетели на землю рюкзаки, чемоданы, вслед им выпрыгивали призывники. Раздались слова команд. В голове состава оркестр заиграл марш.
Сметанин подошел к военному, который открыл дверь, глянул на его погоны:
– Товарищ майор, нас куда привезли?
– Энск… Медленно высадка идет…
– Это ж от Москвы километров четыреста…
Майор посмотрел на Сметанина.
– Вы старайтесь о Москве поменьше думать… Легче будет…
Из ворот товарной станции вышла темная колонна, по шесть человек в ряду; с глухим шумом колонна втянулась в первую городскую улицу. Улица была узка. Крайним фланговым приходилось идти почти впритирку к глухим заборам. Остервенелый лай собак несся вслед колонне. Шагая между Андреевым и Ярцевым, Сметанин пытался представить, как пойдет его жизнь дальше. Он почему-то видел себя морским офицером, с кортиком, в фуражке с крабом.
После недолгого стояния на полковом плацу под холодным звездным небом призывников повели в баню.
В теплом банном тумане перекликались, как в лесу, пели, плескались холодной водой, швыряли друг в друга мочалки, барабанили по днищам пустых шаек.
– Хорошо бы нам с тобой вместе служить, – сказал Ярцев.
– Как тут подгадаешь? – спросил Сметанин.
– Хорошо бы, конечно…
В спину ему попала мочалка.
– Больно, – сказал Сметанин, с разворота швыряя в теплый туман свою.
II
1Две влажные сливы смотрели на Сметанина. Сливы были веселые.
– Ты кто? – спросил Сергей шепотом.
– Расул…
– Гамзатов, что ли?
– С ума, сошел… Гамзатов… Гамзатова не знаешь?! Магомедов я…
– А чего подъём задерживают?
– Не «чего», а «что» надо говорить; москвич называется…
– А ты откуда?
– Из Амишты…
– Что это за Амечта?
– Амишта! Селение в Дагестане… Мы уже здесь неделю. Все говорят, что москвичей привезут, вот привезут… Привезли вчера… Шумный вы народ, надо сказать. У меня ученики так не кричат…
– Ты учителем был?
– Был… Разве учитель – плохо?
– Они у меня ещё со школы в печенках сидят.
– Интересно знать, где у них ты… Сергей хмыкнул.
– Это верно… Что ж подъема нет?
– Столичным жителям дают проспаться… берегут…
Сметанин привстал и огляделся.
Большой двусветный зал был сплошь заставлен койками. Оставался только проход посередине и узкие проходы у окон. Койки были двухъярусные (ножки верхних кроватей вставлены в спинки нижних). Свет снежного дня за окнами был ослепителен.
На соседней койке голова к голове со Сметаниным лежал Ярцев. Сергей провел ладонью по его стриженой голове.
– Я не сплю, – сказал Ярцев; он перевернулся на живот и протянул Магомедову руку между синими прутьями спинок кроватей:
– Валентин…
– Расул…
– Давно здесь? – спросил Ярцев.
– Целую неделю… Холодно.
– Третья карантинная рота, подъем! – раздалось от дверей. – Подъем, рота!
– И долго мы ещё в карантине проторчим? – спросил Сметанин.
– Говорят, месяц, – быстро проговорил Магомедов, скидывая одеяло и соскакивая на пол.
Он был невысок, с очень широкими для его роста плечами. Дома, в ауле, два года назад Расул выписал через почту польскую книжку о культуризме. И каждый день по утрам со свойственной ему настойчивостью он уходил по тропинке в долину, в персиковый сад, пряча в портфеле от глаз ученикоз и стариков пару тяжелых гантелей. Однажды женщина, которая шла к роднику по той же тропинке, проследила за ним. Вечером старики на площади у магазина уже покачивали укоризненно вслед ему белыми папахами, а мать, подавая ужин, спросила, поджав губы: зачем делает он семью посмешищем аула?
Расул знал, кто разнёс весть о его занятиях гантельной гимнастикой, – соседка. И так люди говорили, что он слишком молод для учителя, а тут ещё гантели. На другой день он сгоряча, за кляксу в тетради, поставил двойку дочери соседки, малышке Айни, и она заплакала так горько, прижимаясь лицом к парте, что он тут же зачеркнул эту жирную двойку, так как не мог видеть плачущих детей…
– Здесь почему тянут? – услышал Сметанин, и одновременно с него сдернули одеяло. – Вас что, команда не касается?
Сергей повернул голову и узнал сержанта Иванова – сопровождающего.
– Отцепись… – раздался голос Градова с нижнего яруса.
– С армии не дома, – сказал Иванов, – А ещё москвичи…
Он хотел отойти, но подумал, что, если уйдет, вслэд ему станут смеяться, а командирский авторитет – главное для сержанта, это он запомнил крепко ещё в сержантской школе.
– Сам поднимусь, – сказал, позевывая, Градов.
– Подъем! – Иванов осторожно дернул одеяло Градова.
Градов подтянул одеяло к себе.
Сметанин, отжавшись на руках, спрыгнул на пол.
– С такой высоты во сне свалиться можно, – усмехнулся Сергей, обращаясь к Иванову; ему казалось неудобным стоять в нижнем белье перед одетым человеком.
– Койки какие есть, – сказал Иванов нахмурясь и пригладил рукой свои рассыпающиеся волосы. – Одевайтесь, одевайтесь, – прикрикнул он на Сметанина, не глядя на него.
Сметанин пожал плечами и стал натягивать на себя полученное ночью в бане обмундирование: шаровары, которые он раньше называл галифе, гимнастерку…
– Подъем! – Иванов сдернул с Градова одеяло.
Через полчаса карантинная рота – подразделение новобранцев, в котором они находятся некоторое время отдельно от старослужащих солдат, – сидела в гулком и светлом зале полковой столовой.
На огромных окнах мороз раскатал серебряную фольгу; солнечный свет проникал сквозь неё рыжим сиянием. В зале пахло свежей краской и гречневой кашей.
Над обитыми жестью амбразурами – откуда из кухни выдавали горячее – висели две картины. На одной в окружении солдат на привале Теркин, другая была натюрмортом: неестественно сочный плоский арбуз, его, казалось, должно было хватить на всех в зале.
За столом, указанным сержантом Ивановым, разместилось двадцать человек. Длинные столы и скамьи к ним напоминали школьные парты. Клеенка была новой – пахучей и липкой.
– Трое со мной на заготовку, – сказал Иванов.
– Я! – крикнул Градов. – Можно, я?
Через минуту он вернулся, неся связку ложек.
– Сейчас масло принесу, – заговорщически шепнул он Сергею.
В голосе его была значительность, словно масло было главнейшим делом их новой жизни.
В столовой стоял вокзальный шум; одни кричали о нехватке ложек, другие вынимали из свертков свои домашние припасы, третьи перекликались через зал, узнавая знакомых.
Вдруг невзрачный с виду майор прокричал громовым голосом:
– Карантинная рота! Встать!
Начали подниматься. Шум пошел на убыль. Майор дождался, пока все окончательно стихнет.
– Столовая – не трактир! Прекратить разговоры!
Кто хочет шуметь – милости прошу на улицу…
С грохотом сели.
Заготовщики принесли стопки алюминиевых мисок, два тяжелых металлических бачка с дымящейся гречневой кашей, разделенное на порции желтое масло, буханки теплого белого хлеба, чайник с кофе.
– Это каждый день так кормят? – отпивая кофе из зеленой эмалированной кружки, спросил Сметанин у сержагми Иванова, который примостился рядом с ним на конце лавки.
– Пища такая же. Только по первой хватать не будет.
– Что так?
– Тактика начнется – азарт к еде наживёшь, барана будет мало…
Сметанин смотрел на своих новых товарищей.
«Неужели и у меня так топорщится гимнастерка? И я так же изменился со вчерашнего дня? Я стал солдатом… Теперь это надолго… на три года…»
Ему казалось что все три года будет, как сейчас, зима.
2Устроились удобно. Вся карантинная рота сидела на табуретках в проходе, а они – Сметанин, Ярцев, Магомедов, Градов и Андреев – примостились на градовской койке нижнего яруса.
– Вот ведь дети собрались… Вот дети, – приговаривал Митя Андреев. – «Правда ли-, что срок службы сократят?» Кто им такое скажет?.. Уши вянут слушать…
– Закрой уши, – сказал Расул, – чтобы не завяли…
Андреев вспомнил, как оттопыриваются у него уши, и покраснел.
– Ты на что намекаешь? – спросил он вызывающе.
– Дай послушать, – сказал Градов.
Собрание шло уже целый час. В конце прохода, у дверей, за столом сидели офицеры: майор – начальник парашютнодесантной службы попка, или сокращенно начальник ПДС, майор – врач, капитан – хозяйственник и замполит полка – майор Кудрявцев, тот офицер, с которым Сметанин разговаривал у вагона в день прибытия. Время от времени он поднимал руку, привставал, говорил:
– Тище, товарищи… тише… Вот что вы хотите спросить?..
– Товарищ майор, в увольнения когда пускать будут?
– Да, да, в увольнения…
– Об отпусках и увольнениях вам ещё рано думать. О каких увольнениях может сейчас идти речь, когда многие из вас в расположении, части проявляют элементарную невежливость: не приветствуют офицеров…
– Да мы научимся! – крикнули из зала.
– Ну, вот и сейчас! Неужели вы не знаете, что старшего по званию перебивать не положено… даже на собрании? Это армия… Только не думайте, что армия – другая планета… Конечно, своя специфика, но, как и в гражданской жизни, здесь все зависит от самого человека…
– Специфика, – подтолкнул Ярцев Сметанина.
– Есть ли среди вас коммунисты? – Майор Кудрявцев обвел взглядом сидящих перед ним солдат.
Подняли руки пять человек.
– Не густо дала нам столица, – сказал Кудрявцев.
– Молодые еще…
– А комсомольцы?
Почти все подняли руки.
– Вот и ладненько, с сознательным народом легче.
– Я в армии обязательно в партию вступлю, – сказал Андреев.
– Почему обязательно? – спросил Сметанин.
– Для уверенности в жизни…
– У меня отец осенью сорок первого вступил…
Это я понимаю! – сказал Ярцев.
ЗНа вечерней проверке стояли повзводно в а проходе между койками. Сержант Иванов строго осмотрел строй взвода и пошел в конец зала, туда, где принимал рапорты старшина карантинной роты.
Вопреки команде «смирно» те, кто стоял во второй и третьей шеренгах, начали быстро распускать брючные ремни, расстегивать пуговицы. Делалось это для того, чтобы по команде «отбой» можно было быстрее снять обмундирование, аккуратно сложить его на табурете, повесить портянки на голенища сапог и броситься в постель.
Раздеться надо было за сорок секунд, утром на одевание давалось тридцать пять; те, кто не укладывался в это время, должны были тренироваться.
Сметанин к отбою не готовился.
«Сейчас – спать; целый день ждешь… Как долго тянется поверка! И зачем только каждый раз пересчитывать людей?.. Отбой… и все тут…»
Иванов остановился перед взводом.
– Вольно! – Он поддернул рукав гимнастерки, посмотрел на часы и, не отрывая от них глаз, тихо сказал: —Взвод, отбой…
Загрохотали сапоги, замельтешило зеленое, белое…
– Время! – крикнул Иванов.
– Готова дочь попова! – укутываясь одеялом, пропищал Градов.
– Был отбой, – сказал Иванов, подходя к Сметанину. – Вы почему каждый раз копаетесь?
Сметанин, не отвечая, продолжал укладывать обмундирование на табурет.
Сергею не нравился Иванов, его неопределенного цвета глаза, сутуловатость при невысоком росте, его слегка косолапая походка; спокойствие сержанта казалось Сметанину безразличием; когда же Иванов, краснея, повышал голос, Сергей думал: «Злой парень». Но именно оттого, что парень был в его глазах злым, Сметанину хотелось ему сопротивляться.
– Сметанин, отставить отбой! – сказал Иванов и отвернулся, чтобы солдат не заметил обиду на его лице.
Он не понимал, почему солдаты, вызывавшие в нём уважение за одно то, что они были москвичами, ведут себя по отношению к нему с насмешливой дерзостью. Под их взглядами он чувствовал себя неуклюжим… Чего проще – быстро раздеться, лечь, уснуть; ему гораздо труднее быть все время на виду, заставлять себе подчиняться… Но ведь делает он это каждый день…
«Нарочно тянет, – подумал Иванов о Сметанине. – Дразнит меня…»
«Начинается… – почувствовал Сметанин. – Глупо!..
Человечество скоро пошлет людей в космос, а здесь играй в этот «отбой»… Ужасно!..»
– Товарищ сержант… – начал он было.
– Поменьше рассуждайте! – прервал его Иванов. – Шире шаг одеваться…
– Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! – Градов сел на кровати и подмигнул Сергею.
Сметанин медленно натягивал шаровары.
«Делает Иванов из меня посмешище… Командир, двух слов связать не может…»
Едва он оделся, Иванов скомандовал:
– Отбой!
Сергей не спеша стал раздеваться.
– Чего ты с ним цацкаешься, – подошел к Иванову сержант соседнего взвода, – подними парней, пусть они его коллективом воспитывают, такого фон барона!..
– Ежели ваньку валять станешь, взвод подниму.—
Иванов обернулся к подошедшему сержанту, своему товарищу, словно говоря: «Видишь, что за люди мне достались…»
– Вы мне не тычьте, это ведь не положено, – тыкать! – Сметанин одернул гимнастерку и, заложив руки за спину, отвернулся от Иванова.
– Уже и устав знает! – Товарищ Иванова усмехнулся.
– Взвод! Подъем! – закричал сержант Иванов.
– Делать, что ли, нечего…
– Другие взводы уже спят…
Было непонятно, к кому относится это ворчание – к Сметанину или к сержанту Иванову.
– Что здесь происходит? – спросил, подходя к
Иванову, пожилой старшина карантинной роты.
– Недовольство проявляют…
– Кто да кто?
– Вот рядовой Сметанин…
– Вы Сметанин?.. За пререкания со старшим по званию объявляю вам два наряда вне очереди.
– Учить надо людей; наказать легче всего, – негромко сказал Расул. Он стоял между кроватями в нижнем белье, сжав кулаки.
– Как фамилия? – спросил старшина.
– Рядовой Магомедов.
– И вам, рядовой Магомедов, два наряда вне очереди за болтовню после отбоя… А вы, Иванов, поэнергичнее… Детский сад здесь не разводите…
– Есть два наряда вне очереди!
– Ну, чего ты добился? – шепнул Сметанину Ярцев. Они уже лежали на кроватях, слыша отовсюду то посапывание, то храп. – Завтра вместо личного времени пойдешь уборную драить…
– Раз есть сортир, должна быть и золотая рота, – позевывая, сказал Сметанин. – Тебе, конечно, личное время необходимо – писать письма, а мне от него толку мало…
– Тише, – сказал Ярцев. – Я не о том… Ты же не собираешься три года вести такую войну…
Ярцев боялся, что Сметанина из-за пререканий с сержантом куда-нибудь переведут и только-только завязанная дружба оборвется. А ему так этого не хотелось. Дома он привык к тому, что есть отец – человек, к которому можно в крайнем случае обратиться и который всегда поможет. Невольно и в дружбе он искал такой же опоры.
– Спи, Валя, – сказал Сметанин. – Спи…
«Он считает, что я нарочно извожу сержанта… А мне об Иванове и думать не хочется… Главное, себя не терять… Впрочем, если бы я был командиром, возможно, и я бы старался приводить подчиненных к одному знаменателю…»
4Синяя лампочка-ночник горела у входа. Сергей не видел ее, лишь свет над койками. Ему казалось, что брезжит утро.
Было душно. Кто-то вскрикнул во сне.
«Что же будет? Почему я обязательно должен подчиняться этому сержанту, этому старшине? Я не хуже их… Не надо меня учить!.. Я жизнь знаю… И раньше ведь учили… В детском саду учили, в школе учили, в университете… Кажется, хватит…»
Сметанин чувствовал себя человеком, который уже прожил лучшие свои годы и которого на исходе дней снова засадили за парту.
Между рядами коек прошел, чем-то тихо металлически позванивая, дневальный из старослужащих.
Звук этот напомнил Сергею жаркий день середины прошлогоднего лета. На огромной площадке перед главным входом в университет звякали флагштоки о мачты и хлопали пестрые флаги. Страусовые перья фонтанов покачивались вдалеке над мраморным бассейном; смуглые мальчишки плескались в нем, лежали на его теплых серых бортах. Сергей ждал Лену. Она задерживалась. И когда он увидел, как она бежит от остановки автобуса, наискосок по пустой, залитой солнцем площади, словно пытаясь обогнать свою укороченную полднем тень, Сергей с бьющимся сердцем вышел из-за толстой колонны и побежал к ней навстречу, прыгая через ступеньки…
«Да-да, это было, это могло продолжаться. Но больше этого никогда не будет… Что же остается от счастливых минут? Сознание, что они были? А радости мне в этом сознании?.. Значит, я никогда больше не буду счастлив…»
С этой мыслью, несмотря на всю её горестность, он мгновенно и крепко заснул.
5На следующий день после завтрака Сметанина вызвал командир взвода старший лейтенант Углов. Он сидел перед Сергеем, закинув ногу на ногу и сцепив на коленях руки.
– Не возьму в толк, – говорил он, словно приглашая Сметанина поспорить с ним. – С одной стороны, это детство какое-то не желать быстро раздеваться и в то же время – форменное неуважение к людям…
Он выжидающе смотрел на Сергея. Тот молчал.
– Сержанта Иванова вы ни во что не ставите… Не зная вовсе человека, оскорбляете его своим высокомерием…
Сметанин пожал плечами.
– Не делайте вид, что не понимаете… Вы в университете учились, с вас особый спрос… Скоро из карантина вы перейдете в подразделение, в наш третий батальон; очевидно, попадете в наш взвод связи… Сержант Иванов будет командовать вами ещё по крайности года полтора; но учтите: во взводе старослужащие не простят вам такого отношения…
Вам придется туго…
– Вы меня пугаете? – спросил Сметанин, глядя на ладно вшитый в гимнастерку погон старшего лейтенанта с тремя изящными звездочками.
– Да нет, – вздохнул Углов. – Я хочу, чтобы вы все-таки поняли… Это ведь самое легкое – упереться на своем… Того же Иванова вы и не знаете вовсе…
Думаю, что вы вели бы себя иначе, если бы вам пришлось подчиняться человеку, у которого высшее образование, который умел бы красиво говорить и прочее.
– Не знаю… Смотря, что за человек…
– С вами не столкуешься. Скажу одно, – Углов встал, – без дисциплины жизни в армии нет… И не стоит устраивать трагедию из-за того, что вам придется подчиняться… Идите…
Сметанин сказал:
– Есть! – Несколько нечетко повернулся через левое плечо и вышел, испытывая благодарность к Углову за то, что тот не заставил его повторить этот отход.
6Старший лейтенант Углов возвращался из казармы домой уже после отбоя. Он не стал обходить весь военный городок, чтобы выйти через КПП, а дошел до старенького деревянного забора, подобрал полы шинели, подтянулся на руках перемахнул через ограду с той же легкостью, с какой на занятиях показывал солдатам преодоление препятствия. Теперь до дома было рукой подать.
Сегодня приезжала из Москвы жена Углова. Она училась заочно в педагогическом институте и два раза в год ездила на сессию.
Углов добежал по пустому темному переулку до перекрестка, откуда видны были окна дома. На их половине коттеджа горел свет… Теперь Углов пошел не спеша, поглядывая на зеленый огонь в комнате и желтый на кухне.
Как ценил он обычное для других понятие «мой дом», с каким страстным чувством вспоминалось ему где-нибудь на учениях, в лесу у костра, что за сотни километров есть полкоттеджа с верандой, куда он может войти как хозяин, лечь спать или читать на диване книжку, где он может обедать или не обедать, курить или не курить, и что ждет его там женщина, которую он крепко любит! Ни дома, ни людей, любящих его по-настоящему и любимых им, у Марата Углова долгое время не было. Перед войной он внезапно осиротел, и с шести лет мотало его из детдома в детдом, а когда началась война, девятилетним мальчиком прибило к детскому дому в небольшом поселке Ильичевске, что за Уралом. Учился он очень хорошо, и казалось, что только за это прощала ему неуемное озорство заведующая детским домом – пожилая женщина, бывшая политкаторжанка-большевичка, осевшая на зауральской земле после 1905 года.
Марат Углов и на фронт пытался бежать два раза: летом сорок второго, когда немецкие дивизии ползли по югу России, и после Сталинградской битвы, – он решил, что с пленением армии Паулюса война вот-вот закончится и он на неё не успеет. Отец его был красным командиром, и Марат хотел погибнуть хотя бы простым бойцом.
Перед самой капитуляцией Германии Марата чуть было не отправили в исправительную колонию. Утром восьмого мая он распахнул перед уроком дверь в класс и закричал:
– Войска Третьего Белорусского фронта, продолжая бои по очищению от противника косы Фриш Нерунг, заняли…
Марат размахнулся портфелем, чтобы швырнуть его через весь класс к себе на заднюю парту, но рука сорвалась, и портфель врезался в оконное стекло… Марат смотрел на ребят, сидящих за партами, а они, медленно вставая, смотрели поверх его головы: за спиной Углова стояла директор школы.
Рано утром на другой день Марата разбудил вкрадчивый голос воспитателя Тимофея Ивановича.
Наклонясь к нему лысенькой, пахнущей одеколоном головой, Тимофей Иванович тихо и настойчиво говорил:
– Одевайся быстрее, одевайся быстрее… И без шума… Вчера решили отправить тебя за твои художества в колонию… И без шума…
– Без заведующей нельзя, – выдавил из себя Марат.
– Все можно, голубчик, когда имеешь дело с такими субъектами. А заведующая вернется из области через две недели… Невозможно же две недели заражать коллектив…
Они уже шли по коридору. Марату все казалось дурным сном: и Тимофей Иванович, и длинный узкий коридор бывшего монастыря, и собственные слёзы. Вдруг из комнаты младших вышел заспанный, в одной рубашонке мальчишка Андрюшка Золотое. Он посмотрел на Тимофея Ивановича и Марата глазами, полными ужаса, бросился к старшим и закричал:
– Марата забирают!
И от срывающегося его голоса трапезная монастыря, в которой была мальчишечья спальня, наполнилась таким единодушным воплем возмущения, что сердце Тимофея Ивановича затрепетало и он, оставив Марата, засеменил по коридору, что-то приговаривая.
Товарищи не дали увезти Марата Углова в колонию. А спустя несколько часов стало известно, что фашистская Германия капитулировала и наступил День Победы…
Через двенадцать лет старший лейтенант Углов увидел в толпе новобранцев на полковом плацу знакомое, родное лицо Андрюшки Золотова.
Теперь Золотов уже служил третий год во взводе связи, которым командовал Углов.
…На цыпочках прошел Марат через холодную террасу и постучал.
– Да, – услышал он и постучал снова.
Нина Васильевна подошла и открыла.
Они с мужем были почти одного роста; он обнял её, приподнял и поцеловал в ямку между ключицами. Она упиралась руками в его плечи, звездочки погон врезались ей в ладони.
– Ужин остынет.
Он все не отпускал, а когда отпустил, снова обнял.
Каждый раз, встречаясь с женой после разлуки, Углов в первую минуту видел незнакомую женщину и лишь спустя мгновение понимал, что большие голубые глаза, чуть припухлые губы, ямочки на щеках – все очаровательное лицо её улыбается именно ему. Но он боялся своего восторженного чувства и тем более никогда не говорил о нем жене, словно, высказанное словами, оно могло поставить его в какую-то зависимость.
За ужином она сидела против него, смотрела, как он ест, и рассказывала, что в Москве погода плохая, что в театре она была всего два раза, что контрольные в этом году трудные.
– Ты скучал?
Он кивнул.
– Дрова завезли березовые, так что тебе не мучиться, как в том году… А ты бритву для Андрея купила?
– Конечно, электрическую… тарахтит… Как он там?
– Пока мы с Ивановым в карантине, командует во взводе… Быстро время идет, через год Андрей демобилизуется. Надо день рождения его как следует отметить…
– Обязательно… Знаешь, я с тобой поговорить хотела…
– О чем? – спросил он, уже предполагая, о чём будет речь, и готовясь к ответу.
– Я с тобой поговорить хотела… И сразу… – Она отвела со лба волосы. – Сразу… чтобы не оставлять…
– Ну, ну… – покивал он.
– Ты же знаешь. – Нина встала и не спеша заходила по комнате.
Марат глянул на её цветастый халатик, и ему уже трудно было отвести глаза от мелких розочек на нем, дрожащих при каждом её шаге.
«Это она специально расхаживает, чтобы я согласился…»
– Сядь, пожалуйста, – попросил он. – Сегодня у меня трудный был день…
Нина не села, но остановилась и, облокотясь на спинку стула, посмотрела на Марата.
Он опустил глаза в тарелку.
– Я уже на четвертом курсе, – сказала Нина, – и могу пойти…
– …и можешь пойти работать в школу, – подхватил он, раздражаясь от того, как подчеркнуто она сказала «уже».
– Каждый год – одна песня: ты должна заниматься педагогической деятельностью, иначе ты погибнешь… Или в библиотеке плохо? Заниматься же там можно!
– Но пойми… – Сунув руки в карманы халатика, она снова прошлась по комнате.
В голосе её Марат услышал слезы и, чтобы заглушить в себе расслабляющее чувство, которое они вызвали, заговорил жестко и отрывисто:
– Что понимать?.. Панферова работает? Нет… Римма работает? Нет…
– Не хочу я жить, как Римма…
– Значит, я день напролет в казарме, а ты в школе? Римма не работает, но ведь у них дети…
– Марат!
– Сначала детей не было, потому что мы были слишком молодыми, ты боялась переездов, потом потому, что ты училась, теперь ты будешь работать…
– Я хочу твердо стоять на ногах…
– Денег, что ли, не хватает?..
– Ты пойми меня… Нельзя же готовить обеды, мыть полы, торчать в очередях и считать себя счастливой… Я тоже хочу…
– Посмотрите на эту рабыню!.. Хочешь свободы?..
Прекрасно… Уезжай к матери… Живи одна…
Нина постаралась примиряюще улыбнуться ему.
– Ты устал и несешь чушь.
– Устанешь, – сказал он, вставая из-за стола и вынимая сигарету. – Стоит, понимаешь, перед тобой какой-нибудь Сметанин, смотрит с усмешкой, мол, все-то я знаю, вас насквозь вижу… И вправду видит, знает, что у меня обязанность такая: уговаривать…
– А ты как хотел?
– Я офицер, а не Песталоцци… Даже конфеты тебе забыл купить…
– Кури, пожалуйста, на веранде…
– Ладно, ну его, Сметанина. Давай спать…
