Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-2"

Автор книги: Юность Журнал

Эпилог

Прошли годы…

Старый мельник распрощался с белым светом. Рано утром он правил жернов, чувствуя, что ещё есть сила в руках. Потом попытался поднять круглый окованный камень, и вдруг что-то остро кольнуло в груди… И нашли его возле мельницы, он лежал рядом с жерновом.

– Хороший человек, он и умирает хорошо… – вздыхали аксакалы.

Хоронили мельника всем аилом, Помянуть его съехались даже из отдалённых селений долины. Резали баранов, разводили очаги… Мельник лежал в юрте, поставленной во дворе по этому случаю, и там, в юрте, голосили плакальщицы. В доме, во дворе и перед двором толпились люди – похоронная суета.

– Торайым не приехала?

– Скоро должна. Послали телеграмму.

Вдали на дороге показалась легковая машина, за которой клубилась серая пыль. Люди расступились, пропуская машину к воротам. Торайым вышла из машины – в тёмном платье, уже совсем женщина, с твердым лицом, затененным скорбью. Две молодайки подхватили её под руки и провели в юрту. Она отодвинула циновку, за которой лежал отец; лицо его было прикрыто красной накидкой. Она отвернула накидку – отец словно спал. Опустившись на колени, она поцеловала его в сухой жёлтый лоб и в седую бороду, которая, казалось, ещё хранила мучную пыль и запах мельницы. На его остылое лицо упали слёзы…

После полудня мельника понесли на кладбище. За похоронной процессией, состоявшей из одних мужчин и стариков, двинулись было и женщины, но самый старый аксакал остановил их:

– Куда? Понятно, он большой человек, вы хотите проводить его в последний путь. Но не забывайте закона… Где же видано, чтобы женщина бросала горсть земли в могилу?

Торайым непреклонно сказала:

– А я пойду!

И никто не посмел ей перечить.

Вместе с мужчинами она несла отца, стояла у могилы, глядя, как его засыпали сырой землёй, и все это было для неё нереальным: она никак не могла осознать, что отца, её отца, сильного, никогда не знавшего устали и хвори, одолела смерть. Ей вспомнился один приезд в отчий дом. Был вечер, в доме горел свет. Она тихо вошла во двор, заглянула в окно и увидела: по комнате, по войлочному ширдаку, застилавшему весь пол, кружил на четвереньках отец, а внук сидел на его спине.

– Ну, пострел, погоняй деда! Не получается? Ничего, получится. Держись покрепче! Таким ещё будешь джигитом!..

Это было его последней мечтой.

Сын уже вырос, во всем помогает бабушке. Скоро и в самом деле станет джигитом.

А может, и не одно это было последней мечтой старого мельника. Может, он до последней минуты думал о богатом свадебном тое – пиршестве на весь аил. Одна родная и любимая дочь, а на её свадьбе погулять так и не пришлось…

С кладбища Торайым пошла к мельнице. Мельница, уже совсем обветшавшая, не гудела, была тихая, как ночное кладбище. Жизнь… Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, а мельница остановилась, и речная вода текла мимо неё. Пройдет время, она совсем опустеет, развалится, и здесь аильные ребятишки будут играть в прятки. Все порастет бурьяном. Да, жизнь каждого человека, точно мельничный жернов, движется, вращается и останавливается…

– Эх, мельница!.. Осиротела.

Торайым так ушла в свои мысли, что и не обернулась на чей-то посторонний голос, не посмотрела, кого это ещё привело к мельнице.

– Старая совсем стала… Снесут. Там, наверху, гидростанцию будут строить… Все на земле рушится.

Приходит время, и скалы падают в пропасть.

Торайым стиснула пальцы, глянула в сторону красной скалы. Скала стояла на месте. Нет, не всё рушится на земле. Пусть эту скалу разрушит время, сожжёт солнце, размоют дожди, развеет ветер, но она все равно будет возвышаться над долиной, пока здесь будут жить люди и их память.

г. Фрунзе.

Стихи

ВЛАДИМИР ЦЫБИН
СОЗВУЧЬЯ

 
День прожит в прежней суете,
и все же он казался важным —
не по воде, а по судьбе
уплыл корабликом бумажным…
 
 
Нет, мир не мерил я собой
и от него не запирался —
несокрушимою ордой
не раз он в душу мне врывался.
 
 
Вот так чертополох во рву
мечтать привык о дальней сини,
как я вот в этом дне живу
порою словно на чужбине.
 
 
Одно я понял в этом дне,
что мною прожит срок немалый,
бег зыбкий времени во мне
осядет тяжестью усталой…
 
 
И, уподобленный копью,
еще забытому до срока,
я правоту в себе коплю,
как будто звонкий дар пророка.
 

 
Я ввергнут навсегда в круговорот,
из мига в миг перехожу текучий,—
так музыка, слагаясь из созвучий,
запечатленной тенью в нас живет.
 
 
Вот так и я запечатлюсь в остылость,
но и под коркой льда живет река.
О, сколько двойников во мне сменилось,
а я не обозначился пока!
 
 
Вот первый «я» – он снова предо мной,
смущенный, в полотняной рубашонке,
протягивает к матери ручонки,
его еще качает шар земной.
 
 
А вот другой – усталый и прилежный,
отчаянный, как все мальчишки, враль,
мечтающий под вязкий скрип тележный,
что уведет его дорога вдаль.
 
 
Вот третий, вот четвертый… дальше…
дальше
спешат ко мне сюда через войну.
Протягиваю руки им, а пальцы
скользят, как по замерзшему окну.
 
 
А вот вчерашний… Кажется, что в двери
войдет сейчас, и я спрошу в тиши:
«Ну как, устал безрадостно не верить,
неверье ведь – изгнанье для души!..»
 
 
И все-таки из забыти пустынной
сомненья все.
Без радости храня,
лишь оглянусь, как вереницей длинной
текут, словно туманы, сквозь меня.
 
 
Безверием себя я не унижу,
пока манят непрожитые дни,
пока себя, грядущего, предвижу
там, вдалеке, куда спешат они…
 

* * *

 
Ты слышишь – певуче запели капели,
овраги и сучья,
на тяге весенней играют речные излучья.
И туча, и круча, и ива плакуча
вбирают созвучья,
созвучья.
Где звонкая капелька скатится с неба
на белые снеги,
где лист замурован до вёдра
в зеленом ковчеге,
где в беге рванутся, от дождика пеги,
по веткам побеги,
побеги.
О сердце своё я споткнулся:
былое – то бездной, то – кручей,
снежинок мотив надо мною кружится
летучий,
слагаясь меж далью и тучей
из белых созвучий,
созвучий…
 

* * *

 
Вот миг – и вдалеке
вдруг канула минута,
и вновь на сквозняке
душа моя продута.
Морщины лоб секут,
и, что ни день – в утрате;
и зыбкий бег секунд
дрожит на циферблате.
А я одним томим,
что часовая стрелка
над временем моим
не спит, как посиделка.
Души текучий лик,
летучая частица
неужто в этот миг,
как в мрамор, воплотится!
Неужто без следа
живу, коль в тишь и вьюгу
спешу, как стрелка та
по замкнутому кругу!
А я стою на том,
что жизнь – не только бремя,
коль сердцем, как щитом,
вдруг остановишь время…
 

 
Не заботы спрошу, не любви,
вновь вернувшись к родному порогу,
вместо матери благослови,
дом родительский, сына в дорогу.
Проводи ты меня тишиной —
не трёхперстьем, как мама когда-то,
до последней черты, до одной —
моя жизнь перед ней виновата…
Вся душа без неё истекла,
до скончания века простыла.
Если мама бы только могла,
из забвенья бы тихо простила.
Так спасибо, родительский дом,
что берег её в стуже недавней,
согревал её добрым теплом,
разговаривал старою ставней.
Не удачи прошу, не любви,
а прошу я, готовясь к отлету,
дом родительский, благослови,
позови на печаль, на заботу.
Лишь душа, как озябший глухарь,
все поёт, а кому, и не знаю;
в луговинную, стылую даль
нараспашку ее открываю.
Уходя, знаю я об одном,
что, проживший всю жизнь наудачу,
я вернусь в опустевший наш дом,
прислонюсь к косяку – и заплачу…
 

* * *

 
Дотлевает осенняя таль,
и в просветах листвы кое-где
расплывается белая даль
от меня, как круги по воде.
Тень, кружащая вслед за листвой,
и забытая тень от скирды
нахоложенной, легкой инцой
затянула за мною следы.
И, вступив на дневную межу,
слышу медленный шелест и хруст.
Это я в чье-то эхо вхожу,
где на каждом шагу отзовусь.
И, осеннюю чувствуя боль,
еще выше подняли леса
над моей головой, над собой
листопадов грибных паруса…
 

* * *

 
Собой весь мир ты нарекла,
собою, душу бросив в замять;
ты нарекла, как обрекла
меня на горестную память.
Я все в себе отверг, как ложь,
всему дал имена иные,
как будто все – и даль, и дождь,
и небо – вижу я впервые.
Хотел спасти, а сам губил
и по-мапьчишьи верил в дерзость,
и от всего, что я любил,
отрекся,
словно самодержец.
И ничего я про запас
себе уже не оставляю
и малость ту,
что в сердце спас.
опять на гибель обрекаю…
 

* * *

 
Вот снова я у отчего огня,—
и опытная, старая родня
мне говорит о жизни, о погоде:
все около, все – якобы, все – вроде…
– Ну как живёте!
– Ничего, живём.
Растили хлеб и сыновей растили,
повыучипись все и укатили.
Что им земля! Что им родимый дом!
Текут слова, спокойны и легки,
со всей привычной простотой подробной…
Ах, милые, смешные старики
с заботою о правде старомодной!
Скажу ль, что я от родины отвык,
что утерял недвижную степенность,
что вдавленная в сердце откровенность
уже меня не движет напрямик!
Нет, не отвык – в душе её таю,
затем таю тоску свою по дому,
что и по мне, по самому живому
суровый век прошел, как по жнивью.
Я нараспашку жил, громкоголос;
набрякла прошлым память, погрузнела,
и всё, всё, что в душе когда-то пело,
в молчание, как в камень, отпилось.
Теперь я по-иному – на свету,
теперь иначе в даль душа открыта,—
так самолёт,
ушедший в высоту,
не слышен из гудящего зенита.
 

 
Лежат дороги, словно пустыри,
где с юностью когда-то мы простились,
лишь яблоки, как будто фонари,
по всем садам издалека светились.
 
 
Потух на маме старенький платок,
и дом притих за ржавою заложкой,
уехал я, в руках зажав мешок
с последнею, подмерзшею картошкой.
 
 
Нет, не скиталец я, не блудный сын.
«Смотри учись», – наказ запомнив строго,
из всей деревни – вот такой один,
последняя надежда и подмога…
 
 
В глазах темно, а в горле слез комок,
ведь выбран путь не здешний,
не шутейный,
хоть сто рублей зашито мамой впрок
в пальтишко из материи трофейной.
 
 
Хотя креплюсь, а думаю в тоске,
что ничего я в городе не значу,
лишь золотая роща вдалеке
доверчиво пророчила удачу.
 
 
Все тот ли я!
И так пи я живу,
не заблудился ли, как некий витязь!
Ау, изба, земля моя, ау,
издалека вы сыну отзовитесь!
 
 
И если будет мне невмочь в тоске,
и если душу вдруг беда источит,
я все же помню:
где-то вдалеке
та роща позабыть меня не хочет.
 

БОРИС ЛАСТОВЕНКО

Атака

 
Когда за танками вперёд
по полю хлынула пехота,—
я знал: учения не мёд,
а очень трудная работа!
Есть упоение в бою,
есть вдохновение в работе,
а здесь «осколочными» бьют
по наступающей пехоте.
Но вижу небо голубое,
вдыхаю свежий ветер дня,
когда гремит и дышит боем
незачехлённая броня!..
 

Тополя зашумели в ночи…

 
Тополя зашумели в ночи
неожиданно и беспричинно,
словно зыбкое пламя свечи,
золотые склоняя вершины.
Может, раньше, а может, сейчас
на слезах материнских бессонниц
не деревья – немая печаль
утвердилась у наших околиц!
Эта странная форма ветвей,
эти листья над далью дорожной,—
чтобы слышать своих сыновей
в этом мире, глухом и тревожном.
 

Природа, Родина, народ…

 
И мы приходим к роднику
и отражаемся в кринице:
из собственных горячих губ
воды приходится напиться!
«Природа, Родина, народ…»
Слова в сознанье оживают,
их не напрасно корень «род»
в одну семью объединяет.
Я к влаге бережно приник,
я пью студеными глотками,
и слово звонкое «родник»
одними вспоено корнями!
У нас завидная судьба:
мы словно пьем живую воду,
всё глубже познаем себя,
всё ближе и своему народу…
 

* * *

 
Это молодость просто была!
Это кровь молодая играла,
и состав пролетал, как стрела,
по студеным туннелям Урала.
Это молодость просто была…
Мы стояли у окон вагона,
а состав пролетал, как стрела,
и свистел на сквозном перегоне…
 

ЕВГЕНИЙ ТАРЕЕВ

 
Ну к чему мне,
к чему мне,
к чему мне
Знать всё то, что у вас на уме!
Я хотел бы в далёком чуме
Слушать песню о Колыме.
А вы слышали, как орочёлка
Под студеный наплыв снегов.
Чуть покачиваясь, без умолку
Свою песню поет без слов!
С этой песней легко и тяжко —
Сквозь ветра и колючий мрак.
Млечный Путь мне казался упряжкой
Быстроногих копымских собак.
В этой песне ни слез, ни посулов.
Из нее, как миры из ночей,
Выступают тяжелые скулы
Низкорослых людей-орочей.
В ней услышу я бег оленей
И увижу, как видеть отвык,—
Обдирает солнце колени,
Забираясь на материк.
 

В порту

 
Пароходы. Трубы. Трапы.
«Вира! Майна!» Крик и смех.
Якоря поджали лапы
И над морем держат верх.
На плечах от грузов меты.
Мускул к мускулу – гора.
В перекурах с сигаретами
Уживается махра.
День тут выпуклей и резче.
И над бездною воды
Вьются, стелются, трепещут
Разномастные чубы.
 

Р. РОМА
ОТКРЫТИЕ

рассказ

Этот ленинградский мальчик впервые проводил лето в Молдавии.

Он с утра убегал из дома и шёл куда глаза глядят, раздвигая густую траву и цепкий кустарник, спускаясь в маленькие долинки и взбираясь на горячие от солнца холмы. Однажды он забрёл на дно огромного оврага, разверзшего землю метров на тридцать вглубь. Высокие зелёные стены его, поросшие деревьями, кустами и травами, зубчато врезались в небо.

Когда мальчик шёл по узкой тропе вдоль стены оврага, он внезапно увидел ежа. Сначала они оба, ёж и мальчик, затаились – ёж в страхе перед опасностью, мальчик в неукротимом ожидании нового.

С добрым любопытством, терпеливо стоял он возле нестрашного колючего шарика, завоевывая его доверие.

Наконец ёж развернулся, выпростал ножки, одетые в мохнатые штаны, высунул из-под колючей чёлки острое рыльце, стал похож на крошечную свинью и деловито побежал дальше, не обращая внимания на преследующие его шаги.

«Наверное, я кажусь ему громадным и страшным, – думал мальчик. – Я раз в пятьдесят больше него. Интересно, ежи доживают до одиннадцати лет?.. Вот, свернулся! Это он защищает свой пушистый белый живот. Иглы только на спине. Посмотрю-ка! – решил он и протянул руку, чтобы поймать ежа, но передумал. – Я испугаю его, а ведь он уже меня не боится».

Вдруг мальчик остановился. Он почувствовал прохладный сквознячок, очень заметный в жарком летнем воздухе. Сквознячок пахнул сыростью и еще каким-то незнакомым острым запахом. Мальчик оглянулся и увидел в стене оврага чёрный, полукруглый зев пещеры. Он шагнул внутрь, и сразу мрак окружил его, а сырая, подвижная прохлада обняла за плечи. Мальчик настороженно остановился, вглядываясь в тёмную тишину, и вдруг услышал над собой легкое шуршание, царапание и шорох – признаки чьей-то таинственной жизни. Ему стало страшно, и он выбежал на теплую солнечную тропинку.

«Чего это я испугался, как маленький? – подумал он, опускаясь в высокую острую траву. – Надо же посмотреть, кто там живет, кто это шуршит и царапается наверху. Наверное, я трусливый какой-то, – продолжал он огорченно думать, уже вставая. – Не может быть».

Мальчик снова шагнул в пещеру, впервые ощутив, как часто и сильно бьется сердце.

«Надо закрыть глаза, чтобы потом лучше видеть в темноте», – вспомнил он, постоял минуту с закрытыми глазами и снова внятно услышал шуршание и возню вокруг себя.

«Кто это? – прислушался мальчик, не открывая глаз. – Пауки не могут так возиться и шуршать…

Змеи!» – вдруг ужаснулся он и открыл глаза, превозмогая желание убежать.

Тьма отступила в углы, как бы отодвинулась, и мальчик увидел, что потолок и стены пещеры странно колышутся, словно обитые мягким, пушистым ковром. Что-то бесшумно пролетело у него над головой, и легкое движение воздуха зашевелило волосы на макушке. Он вскрикнул и понял: летучие мыши! Сотни летучих мышей жили в этой пещере. Они гроздьями, как невиданные плоды, свисали с потолка и стен, изрытых норами и выступами. Мальчик вглядывался, пытаясь рассмотреть зверьков, но контуры, сливающиеся в скудном свете, давали возможность только угадывать их несметное количество.

Рисунок Василия ТЕРЕЩЕНКО.

«Был бы у меня с собой фонарик», – досадовал мальчик, осторожно двигаясь вдоль стены, где у самого потолка шевелились летучие мыши. И вдруг в конце пещеры, за поворотом, он заметил свет. Это было тоже полукруглое отверстие, только маленькое, похожее на огромный сияющий глаз, будто день заглядывал в пещеру. И на фоне этого света он стал различать сложенные крылья и круглые ушки. Да, здесь жили летучие мыши, странные летающие животные, маленькие птеродактили, сохранившиеся на земле с незапамятных времен. Мальчик сел на прохладный камень и стал тихо, затаив дыхание, наблюдать медленные движения зверьков.

Он чувствовал себя обладателем клада, доверенного ему природой. Он вошел в чужой город, жители которого были взволнованы его присутствием.

Ему хотелось успокоить их, заверить в своем дружелюбии.

«Ах вы, мышки, – думал он, – не бойтесь, я только посмотрю на вас, на настоящих. – И он вспомнил картинку в толстой книжке Брема: летучие мыши висят вниз головой с ощеренными мордочками и закругленными ушами. – Как интересно увидеть вас в самом деле. Я буду сидеть тихо. Делайте что хотите, я вам не помешаю».

Мальчик не заметил, сколько времени прошло, только глаз, заглядывающий в пещеру, потускнел, и он понял, что солнце передвинулось. «Ой, я, наверное, опоздал к обеду!» – испугался он и на цыпочках вышел на тропинку, а потом бегом пустился домой. Трава доходила ему до пояса, и он бежал по ней, как по воде, прыгая и выбрасывая ноги от колен в стороны.

Мать уже накрыла на стол и стояла на кухне у плиты. На сковородке что-то шипело.

– Мама! – сразу закричал мальчик. – Мама, ты не знаешь, где мой фонарик?

– Нет, – ответила мать, – где ты пропадал?

– Я потом расскажу. Я сделал открытие.

– Да ну! – сказала она и перевернула что-то на сковородке.

– Где мой фонарик?

– Разве ты не знаешь закона: если вещи не кладешь на место, они прячутся.

– Нашёл! – закричал мальчик. – Я бегу!

– Куда? – крикнула мать. – Расскажи про своё открытие.

Она взяла мальчика за руку и потянула к столу.

Он упирался и кричал:

– Мама! Мне некогда! Будет темно, я не найду дорогу.

– Куда ты собираешься бежать?

Мальчик, продолжая упираться, смотрел в лицо матери глазами, полными счастливой тайны.

– В овраг! – заорал он. – Там ежи! Там пещера! Там мыши! Летучие!

– Постой, – перебила мать, – это овраг, в котором полозы?

– Нет там никаких полозов!

– В этот овраг никто не ходит. Там полозы, огромные змеи!

– Я знаю, мама, полоз – это род змей, семейство ужей… Нет там никаких полозов. Там летучие мыши!

– А почему мы так кричим? – спросила мать.

Тут мальчик осёкся, и они с матерью несколько секунд молча смотрели друг на друга, потом рассмеялись.

– Сынок, пойдешь завтра, – посоветовала мать, – пока пообедаешь, пока дойдёшь, начнёт темнеть. Зачем идти в темный овраг? Пойдёшь завтра, и я с тобой, мне тоже интересно.

– Ладно, – согласился мальчик, – пойдем завтра.

На следующий день мальчик встал рано и, не дожидаясь матери, помчался в овраг. Несмотря на то, что солнце еще сидело за холмом и только желтоватым гребнем света украшало его вершину, уже было жарко. Теплая пыль дороги щекотала босые пальцы, легкими облачками облетала ноги.

Уже сворачивая на луг, мальчик заметил нескольких ребят из туристского лагеря. Они шли купаться, размахивая полотенцами. Это были удалые, крепкие девятиклассники. Мальчик не раз бегал к их палаткам, сидел у костров и пользовался их снисходительным покровительством. Они жили здесь целый месяц и завтра уезжали.

– Эй, – крикнул мальчик, – ребята!

Они остановились.

– Ребята, пойдемте со мной, что я вам покажу!

Очень интересное!

Его захлестывала горделивая щедрость первооткрывателя.

– Что там у тебя? Куда идти?

– Там пещера! – ответил мальчик, встречаясь глазами с каждым по очереди.

Ребята обступили его, все еще не веря, что этот мальчишка может показать им что-то, из-за чего стоит отказаться от утреннего купания.

– Какая пещера? – спросил паренек в красной майке, похожий на вчерашнего ежа: над острым носом его торчала жесткая коричневая челка.

– Ну, пещера, – ответил мальчик, – такая интересная пещера, и в ней летучие мыши.

– Да ну, пошли купаться! – крикнул самый тощий из всех, в трусах до колен, как у хоккеиста. Он крутанулся в пыли на пятке и добавил – Мышей мы не видали, что ли?

– А что они, прямо так по земле и бегают? – усмехнулся высокий красивый парень, откусывая яблоко. – Ну и что, ну мыши, ну так что?

– Да нет, они не бегают по земле, они висят.

– Как висят? – удивился высокий и перестал грызть яблоко. – А ну пошли, посмотрим, что за летучие. – Он привык быть главным и принимать решения.

Мальчик доверчиво посмотрел на него: высокий почти месяц терпеливо учил его плавать, бережно поддерживал на глубокой воде, пока однажды не выпустил из рук, и мальчик, испуганно таращась и задыхаясь, сам доплыл до места, где большим пальцем ноги уже можно было достать дно. В благодарность за свое новое умение мальчик больше всего хотел доставить удовольствие этому высокому.

– Да, да, пошли, – сказал он и повел их знакомой дорогой, а они, переговариваясь и смеясь, шумно шли за ним.

Внезапно какая-то тревога остановила мальчика, и он сказал своим спутникам:

– Ребята, только там нельзя шуметь. Это целый город, их там очень много, они не любят шума, они очень пугливые. Надо тихо-тихо постоять и уйти.

Ладно? Я недавно прочел в журнале, что они очень древние, как птеродактили, только маленькие.

– А мы их увидим? – спросил парень с ежовой челкой,

– Конечно, – ответил мальчик. – Там темно, а у меня есть фонарик. – Он зажёг его, но на ярком солнце свет фонарика вовсе не был виден, и все засмеялись. Когда надо было спускаться по склону оврага на тропу, ведшую к пещере, он опять предупредил: – Только, пожалуйста, тихо-тихо. Будем заходить по одному и тихонько выходить, ладно, ребята?

– Ладно, договорились, – сказал высокий и выплюнул яблочную косточку.

Мальчик опять тревожно подумал: «Зачем я их веду?»

Тропа была узкая, и по ней шли гуськом. Вот он, вход в пещеру, знакомый прохладный ветерок.

– Глядите-ка, и правда пещера, – крикнул худенький в хоккейных трусах, и сразу все, толкаясь и спеша, ввалились в её широкий вход и стали озираться в темноте.

– Куда вы? Куда вы? – испуганно вскрикнул мальчик и попытался остановить их, загораживая дорогу растопыренными руками. Но они отталкивали его, ощупывали стены и вглядывались, ничего не видя.

– Вы же обещали, – тщетно взывал мальчик, – мы же их испугаем.

– Чего ты пристал! – отбивался высокий. – Ну испугаем. Кого испугаем-то?

– Летучих мышей. Ребята, не надо! Выйдите отсюда.

– Видали? Мышей испугаем! А где они тут? Давай фонарь.

– Не дам, – твердо сказал мальчик. – Не дам, пока вы все не выйдете и будете заходить по одному.

Вы обещали!

– Вот ещё! Сам привел, расхвастался, а теперь «не дам». Давай фонарь, слышишь! – сердито потребовал высокий и швырнул в темноту огрызок яблока.

– Ой! – вскрикнул кто-то из ребят. – Она пролетела!

– Кто?

– Мышь, наверное, они тут шебуршат, слышите?

Кто-то опять шарахнулся, отмахиваясь от невидимого прикосновения.

Все выскочили из пещеры, и похожий на ежа предложил:

– Ребята, спички есть? Давайте костерок разложим.

– Что вы! – ужасаясь, закричал мальчик. – Нельзя костер, нельзя! Они задохнутся'

– Не задохнутся, вылетят, а мы на них посмотрим, – спокойно ответил высокий.

– Они днём спят, они только ночью летают. Вы же знаете. Вот фонарик, посмотрите с фонариком.

– Не давал, когда просили, теперь не надо нам твоего фонарика.

Как только загорелся хворост и запахло дымом, послышался панический шепот крыльев, странные звуки, похожие на скрип дверных петель. Летучие мыши, косо планируя, потянулись из пещеры, как серое облако, и заметались на ярком свету. Ребята сначала замерли при виде этого неожиданного, почти сказочного зрелища. Потом, охваченные странным возбуждением, подпрыгивая и выкрикивая нечленораздельные возгласы, они стали майками и полотенцами подгонять отставших, сбивать их с потолка и стен пещеры. Летучие мыши шлепались на землю и ползли, широко распластав дрожащие, мягкие кожаные крылья. Мальчик, рыдая, хватал за руки распоясавшихся ребят. Но они уже не могли остановиться и отшвыривали его. Он ударялся спиной о холодную стену, снова наскакивал то на одного, то на другого, пытаясь вырвать из их рук полотенца, бормоча сквозь слёзы:

– Перестаньте, что вы делаете! Нельзя! Они живые! Им больно! Они полезные!

Наконец кто-то из ребят вспомнил, что скоро завтрак и надо успеть выкупаться. Усталые, потные, они выбежали на тропу и опять гуськом пошли по ней обратно.

– Совсем с ума сошёл, – сказал высокий, вытирая сгибом локтя лицо, – на людей бросается.

…Мальчик остался один. Он стоял, повернувшись к стене, закрыв лицо руками, чувствуя себя предателем. Всхлипывая, он погасил костер, разбросал сучья вниз по склону оврага. Сквозняк быстро выветривал запах дыма. Из угла выполз, хромая на полураскрытых, неловко подвернутых крыльях, маленький летучий мышонок. Мальчик снял тюбетейку, положил в неё трепещущего зверька и опрометью побежал домой. Грязный, пропахший дымом, он положил перед матерью тюбетейку, из нее торчали вялые, скомканные крылья.

– Что случилось? – вскрикнула мать. – Что с тобой?

Тогда мальчик, плача, стал виниться в своем проступке.

– Я их привёл… я хотел показать…. чтобы они тоже посмотрели… Почему я тебя не дождался… Мама, они обещали… они развели костер… они их прогнали… они били их полотенцами… они ползали… они улетели….

И когда мать из бессвязных выкриков сына наконец поняла, что произошло, она, полная доброты и сочувствия, прижала к груди его грязное, заплаканное лицо и сказала:

– Как от тебя дымом пахнет, сынок; прокоптился весь. Пойди умойся, наверное, есть хочешь. Ну, довольно, довольно, ты же мужчина…