Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-2"

Автор книги: Юность Журнал

НИКОЛАЙ УШАКОВ
СТИХИ

ВЕРЛИБРЫ

Свободного стиха примета (она других примет важней) – политика антисонета в распоряжении вещей.

И не брани его за это – среди событий и страстей – не конь-огонь, он – план и смета, не мед, а вертолёт скорей,

Распределенье каоюдой доли его и воля, и неволя, и поэтический полёт.

Есть у него и недостатки: взмывает он с любой площадки, но, к сожаленью, не поёт.

МОИ ГЕРОИ

 
Когда я читаю «сальве»
в парадных прошлого века,
я, дружески улыбаясь,
приподымаю кепку.
– Здравствуйте, здравствуйте,
ступени судьбы,
истертые штиблетами и сапогами,
исшарканные резиновой
и микропористой подошвой!
– Здравствуйте, здравствуйте,
тихие двери,
а за ними тайны,
которых нет,
а за дверями секреты,
разглашенные поэзией.
– Здравствуйте, здравствуйте,
ящики для писем,
полные надежд и предположений:
АДМИРАЛУ ЗЕМЛЕЧЕРПАЛОК ¹ —
«Техника молодежи»,
ПАШЕНЬКЕ-МОНАШЕНКЕ,—
конечно, «Кобета»².
– Здравствуйте, здравствуйте,
на дверях записки —
«Звонок испорчен».
Но работает сердце.
СТОЙКОМУ СОЛДАТУ
стучите в стенку,
моей ВОСЕМЬДЕСЯТ,
ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ —
в окошко справа.
Что же касается ДЯДИ ЯШИ,
ему ни стучать, ни звонить не надо.
Он переехал с Большой Божемойки
на угол Гомера и Автогенной,
сидит на скамье,
где отстой троллейбусов,
увидит вас:
– Заходите, ребята!
 

1 Прописным набраны персонажи моих стихотворений.

2 «Кобета» («Женщина»)польский журнал мод.

СЕМЕН ПРОХОРОВИЧ

1

 
Он был волшебник
и, как все волшебники,
появился ниоткуда.
Он приходил незаметно,
но, как правило,
в преддверии праздников
и в кануны торжеств.
 

2

 
Он был богач,
но, как говорят,
раздарил свои дворцы
уличным мальчишкам,
ключи же от сейфов
затерялись
в бесчисленных карманах
его жилетов и бриджей.
 

3

 
Он был артист.
Он был танцор.
Как Айседора Дункан,
он работал босиком,
но не в академическом театре
имени Петипа,
а, надо признаться,
в доме напротив.
 

4

 
Он был эпикуреец
и спал на полу,
подложив под голову полено,
но всем дровам
он предпочитал березовые,
как предпочитают
полотняную наволочку
ситцевому напернику.
 

5

 
Он был рыцарь,
но герб его благородства
украшали
не лилии и короны.
а кусок воска и суконка.
Он не участвовал в турнирах,
но варил мастику
и натирал паркет.
 

6

 
Как все волшебники,
он исчез в никуда.
Он ушел незаметно,
но, если знаете его могилу,
наберите
У-60-38-25,
а эпитафия готова:
«Он был человек».
 

Шагреневая кожа

1

 
Судьба обещала мне
тысячу исполненных желаний.
Господи боже, на что
я их только не тратил —
на шарик мороженого,
на перо «фонарик»,
на почтовую марку
острова Борнео!
Однажды я пожелал,
чтоб латинист пропустил урок
и не задал экстемпорале.
И латинист урок пропустил
и экстемпорале не задал.
Исполнилось пятисотое мое желание,
и оставалось ровно пятьсот.
 

2

 
А я продолжал их тратить.
Желал я,
чтоб дождь не мешал
нашим прогулкам,
чтоб мой ангел
не промочил копытец,
чтоб валерьянка
была в аптеке.
Однажды я пожелал
поспеть на поезд,
а поезд отходил
через полчаса.
Зубная щетка… есть.
Ночные туфли… обойдусь без них.
– Такси… такси!!
Я не опоздал.
 

3

 
Я стал осмотрительней,
стал осторожней.
Я желал
голубю
не попасть под колесо,
старику —
выписаться из больницы,
солдату —
вернуться с войны.
Но люди умирали от белокровья,
и птицы – от нефти с разбитых танкеров.
Однажды я пожелал не думать
о массированных налетах,
о злокачественных опухолях,
о стихах компьютеров,
но думал, думал:
новое мое желанье не исполнилось —
было оно тысяча первым,
 

КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН

Болгарский дождь

 
Я возвращался от друзей
По Софии или Софии.
Днем вовсе не было дождей—
Тогда стояли дни сухие.
Но к ночи всё менялось вдруг:
Деревья грозно шелестели,
Дождь поднимал свой плеск и стук.
Но я-то был уже в отеле,
Я дверь балкона открывал
И, резкой сыростью пронизан,
Смотрел на блещущий обвал
Воды, гремящей по карнизам.
Потом клонило в сон слегка.
Ложился и читал сначала.
Глаза слипались, и рука
Свет машинально выключала.
…Жизнь у дождя была своя —
То бился, то смолкал устало.
Лишь, с крыши падая, струя
По-прежнему не затихала.
Но хоть была и не слаба,—
Ещё могущественней сила
Небрежно, будто прядь со лба,
Ее в сторонку относила.
Я чутко спал под шум дождя.
Под этот мерный пир природы,
Вновь день минувший проходя
И даже прожитые годы.
А дождь струился по листве,
Звенел по цинку, бил по доскам.
Я смутно думал о Москве,
О молодости, о Твардовском…
 

В Красной Пахре

 
И сразу же, в дверях,
Меня пронзила жалость,—
Пропал мой долгий страх,
И только сердце сжалось.
Он, словно между дел,
И словно их немало.
Средь комнаты сидел,
Задумавшись устало.
Ушла за дальний круг
Медлительная властность,
И проступила вдруг
Беспомощная ясность
Незамутненных глаз.
А в них была забота,
Как будто вот сейчас
Ему мешало что-то.
Он подождал, потом
(Верней, слова, ложитесь!]
Негромко и с трудом
Промолвил: – Покажитесь…
Я передвинул стул,
Чтоб быть не против света,
И он чуть-чуть кивнул,
Благодаря за это.
И, голову склона,
Взглянул бочком, как птица,
Причислив и меня
К тем, с кем хотел проститься.
У многих на виду,
Что тоже приезжали,
Он нес свою беду
И прочие печали.
Какой ужасный год,
Безжалостное лето,
Коль близится уход
Великого поэта.
…Как странно все теперь.
В снегу поля пустые…
Поверь, таких потерь
Немного у России.
 

* * *

 
А что там! У дочери гостьи.
Как в прежние, школьные дни,
В ликующем многоголосье
Заходятся разом они.
Девический возглас за дверью.
Девический смех ему в лад.
И топот… И полный доверья
Бессмысленно-радостный взгляд.
 

Пушкинские Горы

 
Но кто мы в этой жизни краткой,
Июньским утром, налегке,
Стоящие перед оградкой,
Спускающиеся к реке!
Бывали в жизни и удачи,
Но что мы значим рядом с ним!
Беда – в похожести задачи,
В том, что один кристалл граним.
Так я раздумывал, покамест
Не вышли мы на мягкий луг,
Где, как во сне, беззвучный аист
Над нами сделал плавный круг.
Михайловские эти дали,
Вдруг увлажняющие глаз…
Но ведь друзья ему читали,
Он восхищался, и не раз.
И задал я в секунду ту же
Работу строгому уму:
Искать стихи мои – не хуже
Иных, что нравились ему.
Уже автобус плыл полого,
Лучом просвеченный насквозь.
И у меня не слишком много,
Но кое-что понабралось.
Все были заняты делами.
Тянуло сыростью лесной,
Вода мерцала за стволами,
Светилось небо за листвой,
А над заборами селений
Был бескорыстно вознесен
Дух возродившейся сирени,
Её лиловых веретен.
 

Расставанье

 
Стал я былого бодрей,
Только немного неловко,
Что вместо круглых кудрей —
Голая стрижка-нулевка.
 
 
Ну, а подруга моя,
Враз оторвавшись от дела,
Как за леса и моря —
Так отрешенно глядела.
 
 
Будто в несбыточном сне,
Где все подробности любы,
Вдруг потянулась ко мне,
Дудочкой выпятив губы.
 

Купание с лодки

 
В каком это было году! —
Не числится в сводке.
У нас на пруду
Любили купание с лодки.
 
 
Встал сильный, прямой.
Так резко пошло твое тело,
Что лодка кормой,
Едва ли не ахнув, присела.
 
 
А сам ты уже в глубине,
Со светом в разлуке.
Таинственны камни на дне.
Водой увеличены руки.

И тут же опять —
Наружу, под солнце, – как мячик.
И враз не понять:
А что там, поодаль, маячит.

То лодка бочком
Дрейфует – куда ей деваться! —
Твоим же толчком
Отброшена метров на двадцать.
 
 
От пестрых огней
Успевший отвыкнуть во мраке,
Ты движешься к ней,
Бросая ленивые взмахи…
 
 
Катались вблизи камыша.
А кто понахальней,
Ещё проплывал не спеша
Пред женской купальней.
 
 
Слепящая больно вода.
Неистовство света.
В крови навсегда,
Должно быть, останется это.
 
 
Но мы не вольны
Ни зрелость увидеть, ни старость.
И что до войны
Безжалостно мало осталось.
 

ПИСЬМО ФЕВРАЛЯ
Признание в любви

Письмо, которое вы сейчас прочтёте, справедливее было бы назвать письмом мая.

Оно о любви. О любви первой, которая по давней традиции связывается с весной. Однако подумав, мы решили напечатать это письмо в феврале, ибо весна чувства все-таки не считается с календарем, и в холодную февральскую пору может вспыхнуть самая горячая и самоотверженная любовь.

Вас, конечно, не смутит предмет нашего сегодняшнего разговора.

Он не нов, да. Но неисчерпаем и вечен; всегда полон новизны и прелести. И остроты, и переживаний, и конфликтов… Взволнует, очевидно, другое, – как так, об интимнейшем, о сокровенной тайне двух людей – и во весь голос! Можно ли?

Но разве сдержишь переполняющее тебя чувство?

Разве справиться с желанием рассказать всему миру о радости первой любви или об огорчительном непонимании, ранящей неразделенности?

И особенно тогда, когда тебе семнадцать лет, когда идеальные представления только-только начинают проверяться жизнью, а понимание, что чувства не безотчетны, ещё не пришло…

Вы увидите, что автора письма постигло первое разочарование.

Можно было ответить Вале и постараться успокоить её, – она наверняка переживет еще немало счастливых минут.

Но мы выносим исповедь девушки на обсуждение и совет.

И вот почему. Тысячи и тысячи сверстников Вали любят или стоят на пороге любви. А все ли задумываются над тем, что любовь – это непременно обязанности, что она не терпит эгоизма?

Что этим чувством надо уметь дорожить, что за него надо бороться?

Что нельзя просто любить?

В обыденной жизни это высокое чувство порой проявляется в самых прозаических вещах, и подвиг во имя любви может заключаться в добром слове, незаметном поступке, в самой атмосфере добра и дружбы, которые создает любящий человек.

Многое ещё стоит за признанием в любви. И мы хотим, чтобы ровесники Вали и люди взрослые, умудренные опытом, поделились наблюдениями и размышлениями о трудном подвиге любви.

Здравствуй, «Юность»!

Пишу я тебе первый раз в жизни и очень-очень волнуюсь, а всё же решила обратиться к тебе с просьбой. Слушай!

Дружила я с Сашей восемь лет. Родились мы с ним в один и тот же год, в одной и той же деревне. Детство наше прошло вместе, вместе пошли в первый класс, вместе сидели за одной партой пять лет. Всегда, придя из школы, вместе делали уроки. Мы были как одно целое Но в шестом классе Саша как бы начал стесняться нашей дружбы, но все же после школы приходил домой ко мне, и мы снова делали уроки вместе. Но в восьмом классе я уже поняла, что Сашу я полюбила и что Саша в жизни для меня – всё.

А вот после восьмого класса я пошла учиться в одну школу, а Саша – в другую и все реже и реже стал приходить ко мне, и отношение его ко мне сдвинулось в плохую сторону.

А сейчас я и Саша уже учимся в десятом классе, а от нашей дружбы осталась лишь моя любовь к нему. Конечно, в детстве я могла бы думать, что это не любовь, а всего лишь привязанность, но ведь мне уже семнадцать лет, и я отлично понимаю, что это любовь.

Но моя беда в том, что Саша не хочет отвечать на мою любовь даже дружбой. А мои все подруги дружат с парнями Конечно, предлагали и мне дружбу мальчишки, но никто не может заменить мне Сашу. Так вот я и боюсь, что никогда не смогу полюбить. А ведь, чтобы создать в будущем свою семью, надо полюбить человека, а я, наверное, не смогу уже больше полюбить. Ведь я очень-очень люблю Сашу

Вот я и обращаюсь к тебе, «Юность», посоветуй, как быть

До свидания.

С уважением к тебе

Валя Ф.

ТЕЙМУРАЗ МАМАЛАДЗЕ
СЧАСТЛИВЫ ЛЮДИ, У КОТОРЫХ ТАКАЯ ПЕСНЯ

Была в моем детстве речка Губазоули, зелёная и тихая у полошх берегов, белая и шумная на перекатах. Мы привыкли к ней и никогда не думали о том, что без нее наша жизнь могла быть совсем не такой, какой была. Прошли годы, мы выросли, научились жить по точно заведенному распорядку, в котором не было уже места плеску зелёных волн, и вдруг мы читаем у Нодара Думбадзе: «Через Губазоули перекинут мостик. Каждой весной взбушевавшаяся река уносит его, оставляя только торчащие из воды чёрные сваи…»

Была в моем детстве песня. По вечерам приходил ко мне сколькотоюродный брат Романиа, усаживался на траву и, откинув голову назад, резким фальцетом выпевал: «О-до-йй-а!» Несколько раз повторял фразу, закрыв глаза, словно вслушивался в себя, заклинающе вскидывал руку с двуперстием: «Второй голос, второй!» – и, угадав по нашим лицам, что вот сейчас мы последуем за ним, взвивался голосом на недосягаемую высоту. А потом снова нас окружала тишина, и снова слышна была Губазоули. Мы привыкли к нашим песням и никогда не думали о том, что без них наша жизнь могла быть совсем не такой, какой была. Прошли годы. Мы выросли. Романиа гдето служил, и уж, конечно, мы никогда больше не собирались на домашние спевки.

Но вот однажды я приехал в очень старый город Мцхета, забрел в собор Свети-Цховели и услышал восьмисотлетний хорал «Ты – лоза»… Высокие голоса тонкими лозами обвивали могучую басовую ветвь.

Многоструйное течение полифонии охватывало всё вокруг – мерцающие краски фресок и просветленные лица людей, нескончаемый поток машин на Военно-Грузинской дороге и авиатрассы над черепичными кровлями Мцхета…

В соборе Свети-Цховели пела «Гордела». Что я знал тогда об этих парнях? Студенты Тбилисской консерватории, занявшиеся поиском, реставрацией и исполнением древних грузинских песен и песнопений. Применившие для записи их полузабытые народные нотные знаки – «невмы». Назвавшие свой ансамбль именем старинной гурийской песни «Гордела», напетой дедом их однокурсника, известным народным певцом. Для многих то была просто сенсация: в концертном зале спета песня «Батонебо», родившаяся в дохристианские времена, – её пели над постелью ребёнка, больного корью или краснухой.

Записаны неизвестные варианты «Хасанбегура» и «Мравалжамиер».

Ноэль Гринберг, руководитель ансамбля «Про мусика», показал их Стравинскому, а тот пришел в восторг и опубликовал статью об удивительной полифонической фактуре грузинских народных песен.

«Гордела» съездила в Софию и привезла медали лауреатов Международного фестиваля молодежи и студентов. Словом, этот ансамбль казался выдающимся, под стать многим событиям конца пятидесятых – начала шестидесятых годов, выдающимся, но локальным явлением. И никто не мог подумать тогда, что, «Гордела» – исток, что начатое студентами освоение многовековых музыкальных традиций приведет и к пробуждению подлинно всенародного интереса к мелосу, что древнее певческое искусство станет составной частью социалистической культуры, явлением, неотделимым от народного самосознания.

– Никогда еще, по крайней мере в этом столетии, хоровое пение не переживало такого расцвета и подъема, как сейчас, – говорил в интервью известный грузинский композитор Отар Тактакишвили.

В субтропическом Махарадзе и в высокогорной столице Сванетии Местиа открыты певческие школы, где детей обучают старинному ладу и канонам народного многоголосия. Многочисленные септеты «Швидкаца» успешно конкурируют с электрогитарными ансамблями. Недавно в Москве исполнялся вокально-симфонический цикл «Гурийские песни» – блестящая современная интерпретация народной полифонии. Во французском городе Конфолане, где проходил Международный фестиваль песенного и танцевального фольклора, автобус с ансамблем «Рустави» не смог подъехать к концертному залу: запрудившая подъезды толпа скандировала: «Шан-сон! Шан-сон!». И ребятам пришлось песней прокладывать себе дорогу…

Где начиналась «Гордела»? Я хочу пригласить вас в село Макванети…

Обычное гурийское село. Зеленые, опоясанные террасами холмы. Крытые дранкой, черепицей, шифером дома – «ода» на сваях. Просторные дворы и дорожки к широким маршам лестниц. Поля, на которых высокой стеной встает кукуруза. Сельская площадь и огромные весы под навесом – начало и конец всех дорог и тропинок к нагорным плантациям. Врытые в землю под раскидистым орехом кувшины, и могучие лозы «изабеллы», подобно лианам обвивающие стволы деревьев… Можно набросать несколько более или менее достоверных эскизов Макванети, но сейчас Макванети возникает в памяти воплощением песенных образов стародавних и близких времен.

Песня – проверка ценности человека.

Приходили в дом сваты. «А чем богат Иеремия?» «Вы знаете, чем. Вы знаете, каков он в песне. Кто лучше него владеет старинным ладом? Никто. Вы знаете, какой у него голос и какие песни он поет».

Человек живет с песней. Значит, он будет добрым отцом и заботливым мужем. Научит детей ценить добро и воздавать за него. Он построит себе красивый дом, возделает щедрое поле. И когда настанет праздник, он сумеет объединить людей в нерасторжимую семью. И когда придет горе, он поддержит вдов и приласкает сирот…

Песня – это труд.

На рассвете люди уходят в лес. Вчера они валили стволы, а сегодня им надо вывезти их из чащобы. Будут строить дом. «Кто первый голос? Ты, Сардион? Начинай!» Сардион накидывает на плечи лямки и, напружинившись, взбадривает себя выкриком: «Элеса-а!» Восемь человек повторяют за ним это слово. Сдвинулось бревно, заскользило по жухлой листве. Восемь голосов выводят «Элеса» – у каждого своя нота, своя линия, словно люди не слушают друг друга, но так только кажется: согласованное движение напряженных мышц выверено сложной гармонией многоголосия. И когда люди из душной зеленой полумглы выходят навстречу свету и ветру и замолкает хор, никто не говорит: «Хорошо поработали». Если и скажет, так только: «Хорошо спели «Элеса!»

Так было в старом Макванети. Так и сегодня.

…На заре идем мотыжить кукурузу. На соседних участках нас уже ждут соседи. Все они глядят на Джимшера, взглядами подстегивают его: «Ну же, ну!» И вот бодрящим вызовом односельчанам звучит песенный возглас «Гордела», и люди подхватывают его. По всему полю, от края и до края, ходит «Гордела», песня-соревнование, песня-импровизация…

Как и в моем селе, как и во многих других селах Грузии, в Макванети все многообразие жизни – рождение человека, работа в поле, постройка дома, подготовка к охоте, свадьбы, праздники урожая – сопровождалось песней. В Макванети вот уже несколько веков творит песню певческий род Эркомаишвили.

Артема Эркомаишвили слушали Максим Горький и Ромен Роллан. «Счастлива страна, где живут такие люди, счастливы люди, у которых такая песня», – сказал французский писатель.

Внук Артема – Анзор создал «Горделу». Человек нашел золотоносную жилу. «Повезло», – сказали о нем. Быть может, и впрямь это так, только вот какое правило вывела жизнь: «везет» незаурядным людям. Анзору «повезло»: рядом с ним жил наделенный необыкновенным даром человек, чья изумительная память хранила текст и мелодии двух тысяч песнопений, никогда и никем не записанных.

Но почему «повезло» именно Анзору, почему именно он, а не кто другой сумел выразить неосознанную тягу многих и многих людей к творческому наследию народа?

Вряд ли здесь дело только в возможностях творческой личности. Повсеместный интерес к древнему зодчеству, изобразительному и прикладному искусству, песенному фольклору, к бесценным, покрытым паутиной вещам, закономерность, как это ни парадоксально звучит, предопределенная научно-техническими достижениями века. Такую мысль высказал Отар Тактакишвили:

– Техника, немыслимое еще полвека назад развитие средств массовых коммуникаций разрушат стены регионального отчуждения. Самоизоляция национальных культур губительна для них. Общение, в которое неизбежно вступают сегодня духовные ценности, становится фактором взаимообогащения национальных культур. Когда в твоем доме начинают звучать голоса всего мира, у тебя возникает желание ответить им своим неповторимым голосом. Хватит у тебя на это сил – и творческие достижения твоего народа станут достоянием общечеловеческой культуры.

Сил хватит, если ты наделен мужественным талантом.

Талантом молодым, дерзким, раскованным. Талантом, побуждающим к творческому соревнованию. Последнее чрезвычайно важно.

Анзор мне рассказывал:

– Когда я окончил школу, Артем сказал мне:

«Триста лет наш род песне служит, а никто из нас нотной грамоты не знает…» Я поступил в консерваторию. То было время, когда нас буквально затопила информация о поисках в области новых музыкальных форм и средств. Представьте себе деревенского паренька, впервые попавшего в большой город. Он жадно вбирает в себя неведомую новь, слушает музыку, слушает восторженные разговоры об удивительной структуре сверхсовременных произведений и незаметно для самого себя сравнивает их с тем, что знает с детства. Постепенно в нем зреет протест: да, все это чрезвычайно интересно, но почему никто не подумает о том, как мы богаты и как расточительны!

Я начинал понимать, что такое искусство Артема. Я страстно желал ему долгой жизни, но он угасал. Неужели конец вечной песне? Я был убежден: это искусство современно и оно необходимо нам…

Анзору всегда пелось, как дышалось. А тут он вдруг задумался над тем, как формируется этот невыразимо высокий, «тоньше тонкого», как говорят народные певцы, голос, и как это одному человеку удается так свободно распоряжаться голосовыми регистрами'… Начал записывать названия песен, вспоминал, как исполнялись они разными певцами. В первый день первых каникул попросил Артема напеть что-нибудь. Записал мелодию обычными нотными знаками, проиграл на фортепьяно и не узнал её: современная нотопись не совладала со звуками, звучавшими в голосе Артема намного выше полутонов.

И снова на помощь пришел Артем: «Попробуем применить «невмы». Обычно этими знаками народные певцы пользовались для того, чтобы облегчить новичкам разучивание незнакомой голосовой партии, способствовать быстрому вхождению в ансамбль. На этот раз «невмы» понадобились для прямой записи.

Анзор взял камертон, нашел нужную тональность, пометил начальную строку, а Артем, внутренне следуя за мелодией, пел кадансы, и Анзор записывал их… Они были несказанно счастливы, когда увидели, что новая запись сохраняет все голосовые оттенки, полутона, колорит песни.

Потом Артем сказал ему: «Я тебе такое спою…» И Анзор услышал хоралы. Он вспомнил соборные фрески, вспомнил мастеров, они «людей богами рисовали и в людях видели богов».

Он вернулся в Тбилиси, показал записи своим учителям, сокурсникам, руководителям Союза композиторов, и они сказали: «Это должны услышать все». И тогда он впервые подумал об ансамбле, который объединит искателей и исполнителей Великой Народной песни. Рядом были товарищи – одни пришли в консерваторию с берегов Губазоули и Натанеби, другие росли в Тбилиси, но всем им одинаково дорога и понятна была его мечта.

– Я мечтал о коллективе единомышленников, – говорит Анзор, – которому по силам будет и глубокая исследовательская работа и высокое иснолнительство. Я замышлял издание книг и нот. Хотел, чтобы как можно больше людей узнали о том, что они владеют неисчислимыми богатствами. Ансамбль «Гордела» осуществил эти замыслы. Теперь такую работу мы делаем в «Рустави». Считаю очень важным для себя и для моих товарищей то, что этот ансамбль родился именно в Рустави, городе очень современном и очень молодом. И Артем…

Анзор обрывает себя на полуслове. Долго молчит, листает рукопись своей последней книги, перебирает кассеты с магнитофонной лентой.

– После консерватории я пошел служить в армию, получал от Артема письма: «Как много нам еще надо записать!» И вдруг мамина телеграмма: «Дедушка скончался»… Я подумал: все кончено! Но вот почитайте!…

Я читаю письма, адресованные руководителю ансамбля «Рустави» Анзору Эркомаишвили. Письма из Кахетии и Мингрелии, Верхней Рачи и Гурии, Сванетии и Карталинии… «Мы живем в селе Хашми, очень старые люди. Приезжай к нам, пока мы живы. Мы тебе такую «мравалжамиер» споем, какую ты никогда не слыхал».

– Поехали. Записали. Изумительная вещь. И впрямь неизвестный вариант. Хотите послушать?

Он включает магнитофон. Какие-то неясные шорохи, звяканье утвари, шепот, смешки, надтреснутый, старческий голос: «Сандро, ты начнешь?» И вдруг тишина, а затем я уже не вижу Анзора – конкретный человеческий образ размыт поющими волнами, нахлынувшими на нас.