Текст книги "Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин"
Автор книги: Юля Беломлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
дом, а свой собственный ДОМ-МУЗЕЙ. И тут уж тема ПЕРВОЙ ЗИМЫ вступила на полную катушку – непонятно было как они с Эммочкой переживут эту первую зиму. Я звонила и спрашивала:
– Ну, унитаз у тебя, по крайней мере, есть?
– Есть, но куда ведет – неизвестно.
Вместо стен поначалу были какие – НАШИ РУССКИЕ БЕРЕЗКИ, обтянутые целлофаном. В общем, – ПЕРВАЯ ЗИМА.
А у моих все вышло наоборот – Юлик нашел для них совершенно игрушечный домик на горе в соседней деревне Экванак – оставшийся от двух гномов – мужа и жены. Все дверные ручки в этом доме находились где-то на уровне колен. Но зато там сразу было все, что необходимо для жизни – полный набор свершившейся Американской Мечты – кафель, коврики, креслица, даже ножи и вилки, и все к тому же подобранное по цвету в нежнейшей пастельной гамме "Кантри". Дети старичков-гномов решили ничего там не разрушать, а так и продать этот игрушечный набор "Счастливая старость" – в целом виде. Вот этот подарок и достался моим родителям.
Теперь там – на реке Делавер, прямо на горке – напротив пожарной команды стоит мой Отчий дом. И постепенно создается маленькая русская "артистическая" колония, вокруг Юлика, родителей, Кузьмы и Некрасовых.
Кузьма обжился и завел важные для хозяйства вещи – пулемет Калашникова, три неработающих джипа и яхту "Эмма Подберезкина" – яхта вполне исправная но на воду ее никогда не спускают – лень. Эммочка посадила сад и огород. Потом они построили баню, а на втором этаже – комнаты для гостей. Каждый вечер ровно в десять, мимо усадьбы, на которой крупными русскими буквами написано "БАНЯ", проноситься товарный поезд, и машинист отдает Кузьминскому честь – вся округа знает – что это – русская знаменитость.
В деревне Экванак – горы и орлы. Иногда медведи.... Лирическое отступление:
Мама и медведь.
Мама стоит во дворе и готовит салат любимому мужчине (это папа). Вдруг кто-то тихонько и ласково трогает ее за плечо...
– Миша, пойди душ прими, эта ваша манера не мыться – и ты и твоя дочь... запах же! А купание – мытья не заменяет. Мыться надо в ванной с мыл..............аааааааааааааа ааааааааааааааааааа!!!!!!!
Мама вбегает на веранду и запирается в доме, медведь некоторое время пытается выломать дверь, а потом мирно съедает не ему приготовленный салат (имя все же совпадает!) и уходит. Такие случаи на реке Делавер – нечасто раза два-три за сезон. Мама говорит, что страшно было только в первый раз.
Внизу в деревне, меня спрашивают, в лавке мистера Ханта:
– Вы дочка русской писательницы, которая поселилась на горе?
Там на реке Делавер – охота на оленей. Мы давно знали эту реку – с того самого дня, как по редким первым питерским видикам прошла "Всегородская премьера" фильма "Охотник на оленей". Помните, как он начинается? Не гундосым голосом знаменитого переводчика Володи, а знакомым колокольным звоном, свадьбой в православной церкви и спутанной русско-украинской речью. Герои "Охотника на оленей" – фильма о вьетнамской войне и американском патриотизме – делаверские украинцы.
Там есть один кадр – героя спрашивают в сайгонском военном госпитале, как его имя и он отвечает:
– Mikolaytchyck.
– Mikolaytchyck? What,s kind of name – Мikolaytchyck?
– It,s AMERICAN name.
Так он отвечает – белоглазый красавец Кристофер Уолкер ... Делаверский украинец, прошедший плен и пытки крысами, видевший деревни, сожженные напалмом... Там – трое друзей. Один стал калекой, другой умер, третий вернулся на Делавер живым и здоровым... Но выстрелить в оленя этот человек больше не может. Он возненавидел войну. Войну, но не Родину, которая его туда укатала. В конце фильма, выжившие ребята сидят, выпивают и поют: " Благослови Америку, господи..." – по-английски.
Когда-нибудь так станет и в России – кто-то скажет про непривычно звучащее имя:
– Это – РУССКОЕ имя.
И люди не удивятся... братство и прощение – иных вариантов – не предвидится....
Река Делавер...
БОРЬБА С БУДДИЗМОМ И ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
– Река Делавер! Это уже полная фантастика!
На этот раз Ирка меня даже пожалела, одолжила двадцатку до пятницы, ни в чем обвиняла и только сокрушенно качала головой.
– Не знаю, что с тобой творится... правда бесы какие-то. Ну что ж с тобой делать то?
– Знаешь, Ирка, давай смотреть правде в глаза: Я – женщина немолодая...
– Это ты-то?
– Не перебивай! Немолодая, некрасивая, с ребенком на руках и... в доску бедная. ЗНАЧИТ НЕМОЛОДАЯ, НЕКРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ЕБАНОГО КВИНСА С РЕБЕНКОМ НА РУКАХ – ТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ – НА ХУЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ...
– Перестань сейчас же глупости говорить!
– Не перебивай! В общем, единственный мой шанс найти кого-нибудь – это стать знаменитой. Моложе красивее и богаче – мне точно не стать, а знаменитой – могу. Для этого мне надо выйти из художниц и стать поэтессой. Буду выходить на сцену – читать стихи.
– Зачем стихи? Песенки свои пой. Они чудные! Ведь говорят же, что ты "Галич в юбке" и "поющая Цветаева".
Песенки я действительно сочиняла с 15-ти лет и пела друзьям на кухне.
– Песенки – забудь. И Цветаеву с Галичем. Особенно Цветаева – на редкость удачный пример для подражания. И конец у нее прямо голливудский! Нет, в Цветаеву я играть не буду, я должна стать не "Наш Галич" и не "Наша Цветаева", а "Наша Ахматова" – вот кем я должна стать! И тогда мне достанутся в конце жизни "Наши ахматовские сироты, Наша оксфордская степень и Наша законная могилка в Комарово", а не "Наша петля в Елабуге".
– Но ты ж Ахматову не любишь.
– Стихи ее я не люблю. И личность ее мне предельно не близка, но что-то важное она сделала. Вот наступил этот Двадцатый съезд – и людям вроде как разрешили снова в чего-нибудь верить. Ну, в чего-нибудь, или кого-нибудь, кроме Пушкина. Они оглянулись вокруг – а нет никого, и верить то не в кого. А тут Бродский, Найман, Бобышев и Рейн обнаружили на чердаке Ахматову потемневшую икону – оставшуюся от ТЕХ, в кого можно было верить. Вытащили ее на свет божий и стало ясно, что икона – чистая, ничем не засранная и есть хоть что-то на что можно молиться. Так потихоньку народ и начал в себя приходить...
– Так ты хочешь стать не просто знаменитостью, ты иконой хочешь стать?
– Причем тут икона, я тебе просто объясняю свое отношение к Ахматовой. И стишки тут совершенно не важны. Песни мои – хорошие и, по-моему, даже лучше, чем ахматовские стишки. Но я их петь не буду. Я буду как раз стишки зачитывать – они у меня в основном плохие, но это не важно. Я просто должна ЕЕ сыграть. Как хорошая актриса.
Для осуществления моего замысла, мы с Иркой отправились в мастерскую Комара и Меламеда на поэтический вечер. Вечером руководил крупный розовый мужчина в очках – доктор Андрюша. Андрюша сам был поэтом и читал смешные стихи – про натюрморт, сделанный из внутренних органов человека. Мне он понравился и стихи его тоже. Поняв, что он самый тут главный, я подошла к нему в перерыве:
– Андрюша, можно я тоже буду поэтессой? Понимаете, я развелась и мне нужен какой-нибудь любовник. Я хочу выходить на сцену и читать стихи, чтобы сразу много мужчин меня увидели...
– А вам не лучше в таком случае куда-нибудь в топлесс, например?
– Нет. Не лучше. Потому что я – толстая, без чувства ритма и вообще от физкультуры освобождена с первого класса.
– Даже не знаю, что сказать.... С первого класса – да это серьезный аргумент... А стихи у вас есть?
– Стихи – плохие. Есть хорошие песни, но это неважно. Давайте я лучше плохие стихи прочту.
Как– то я его уболтала и он позволил мне выйти на сцену. Я вышла на сцену и объявила:
БОРЬБА С БУДДИЗМОМ.
Дальше я начала читать:
Если ты полюбишь Будду
Я тебе давать не буду!
Тут все сразу засмеялись, и мне стало легше. Дальше я уже без запинки прочла всю поэму:
Сколько время?
Два яврея.
Третий жид
По веревочке бежит.
Бежит себе шатается,
Спрашивает дорогу:
Вы не скажете, как пройти к китайцам?
Говорят, они сделали доброго Бога.
Заглянул он в лавку корейскую.
Стоит на пороге и плачет.
Обменяйте мне долю еврейскую
На что-нибудь послаще.
Я о многом просить не буду
Не хочу ни любви, ни удачи,
Дайте только круглого желтого Будду
И круглую сладкую дыню впридачу.
...Значит, ты от нас ушел?
У буддистов хорошо.
Там и сухо и светло,
Ходит дедушка По Ло
(Принял пегую кобылу
За гнедого жеребца...)
А ты его принял было
За Бога и Отца?
Значит, ты идешь в буддисты?
Там у них тепло и чисто.
Пахнет рисом и лапшой.
Просветленною душой.
Как тебе я замолвлю слово
За мой бедный народ пастуший?
И за нашего Бога – злого?
И за наши темные души?
И за то, что не медом и мятой
Пахнут женщины и младенцы:
Кровью, семенем, жестким мясом
Да куда ж от этого деться?
Значит, ты идешь в японцы?
Ну, иди, иди, не бойся...
Бог желает тебе удачи.
Он поможет тебе дойти.
Ни буран, ни разъезд казачий
Твоего не прервут пути...
Но однажды проснешься где-нибудь в Тянь-Шане,
У подножья восточных скал
И увидишь с дорожным мешком за плечами,
Бога, которого ты не искал.
Он встанет – усталый и спокойный.
(Его руки испачканы в НАШЕЙ грязи и крови)
и скажет:
Браток, ты просто меня не понял.
Я хотел тебе дать немного ЛЮБВИ...
Вот что я прочла. Это я сочинила для красивого скульптора Лени Лермана, еще когда замужем была. Леня увлекался буддизмом, а я с этим увлечением, как могла, боролась.
Не то что бы я особый враг буддизма – буддизм для меня вещь скорее неинтересная, нежели неприятная – это ловушка для слабых душ, ловушка-убежище, нет в буддизме ни стыда, ни счастья; буддизм и травка неразлучные брат с сестрой – оба они призваны вызвать возбуждение – там, где не от чего возбудиться, умиротворение – там, где не с чего умиротвориться, нежность и страсть – там, где не хватает любви, искусственную энергию – там, где нет собственной. Ничего плохого во всем этом нет – но я предпочитаю искать настоящую любовь, настоящее возбуждение – от чего то, что меня "всухую" возбуждает и умиротворяться от истинного умиротворения. Если же этого не происходит – то куковать без всего вышеперечисленного, но уж зато, когда это есть – знать что это – взаправдашнее. Алкоголю я больше доверяю он лишь усугубляет уже существующее состояние. Кроме того – я считаю, что за буддийским доброжелательным равнодушием – системой невмешательства, кроется – как и за любой формой нейтралитета – помощь врагу – в данном случае всякой дьявольщине. Я слишком деятельный человек, чтобы принимать буддизм без раздражения.
Но вообще – то нелюбовь к буддизму – это моя тайна, кажется, не любить буддизм так же неприлично, как не любить евреев – признаешься где-нибудь в приличном обществе, всяко, какой никакой, но пизды получишь. И правильно! Это все – сугубо личные проблемы, и их надо обсуждать дома – с домашними. Вот мы с Полей – любим иногда поговорить, на досуге, о нашей неприязни к буддизму и траве – интимный разговор матери с дочерью.
А стихи я написала, потому что Леня Лерман увлекался буддизмом, а мне хотелось, чтоб он мною увлекался, а вовсе не буддизмом этим – вот и написала. Кузьма – ужасно над этим стихом издевался и обзывал меня по-разному:
"Киплинг, говорящий на идиш", "Иосиф Уткин в пробковом шлеме"
и прочие ругательства.
А сама я считала, что это лучшее из моих стихотворений
Мой бедный пастуший народ, представленный в мастерской Комара и Меламеда некоторым количеством зубных врачей и адвокатов – тоже был в полном восторге.
Куда бы не занесла еврея жизнь – от телячьего вагона до Аппер Ист-сайда, никогда он не чужд изящной словесности. Любовь к слову видимо последнее, что остается – вымаривают ли наше тело голодом, или душу излишней сытостью, а стихам находиться место везде...
Мои стихи кого-то просто развеселили, а кого-то тронули. Знание почти всех присутствующих о буддизме было не больше моего и сводилось к смутной сплетне о том, что "У Наташки Козловой муж ушел в буддийский монастырь...", некоторое время назад поразившей Русский Нью-Йорк. Тем не менее, мои стихи дали людям возможность почувствовать их личную причастность к какому-то, хоть и тоже смутному Богу – но, СВОЕМУ-НАШЕМУ, и из стихов явно следовало что он-то будет получше, чем у буддистов!
Людям обычно такие стихи нравятся. ( Мне тоже нравятся такие стихи!)
В результате, я снискала некоторый дешевый успех и уже следующим утром проснулась знаменитой, а в тот же вечер раздался телефонный звонок:
– Юля? Здравствуйте. Это Андрей Рицман – мы познакомились вчера. Вы что-то говорили насчет любовника. Я все же не понял – у вас есть любовник?
– Именно что – нет! Если б был – стала бы я со сцены стихи читать!
Стихи у вас очень забавные, но вам совсем не обязательно становится поэтессой, для того чтобы иметь любовников. Вашим любовником – буду я.
Вот этот розовый доктор из предместья как– то решительно не вписывался в мою идею любовника.
– Нет, Андрюша, вы знаете, я такая женщина, ну дикая, некоторые меня считают даже СУМАСШЕДШЕЙ. Любовник мой должен быть – ну такой, знаете, такой Феденька Протасов. Чтобы он там пил, к цыганам ездил, кидал, знаете ли, хрусты направо и налево, требовал "Невечернюю"...
– Это – я.
– Чего?
– Все, что вы описываете – это я.
Ну вот – подумала я, кажется нашего полку сумасшедших и вправду прибыло – можно по крайней мере наладить группу поддержки и дружбу по интересам.
– Нет, Андрюша, вы все же меня не понимаете. Мне нужен такой человек, который пьет запоем, потом бродит ночью по городу...
– ...Пешком, потому что полицейские отобрали у него ключи от машины, а потом они его вяжут и он одному из них разбивает нос, а потом ему приходиться долго судиться...
– Ой, откуда вы знаете такие истории?
– Потому что это – мои истории. Я же сказал – человек, который вам нужен – это я!
(Ну и что я теперь буду делать с этим, выдуманным мною чудовищем, которое пьет запоем и бродит, по ночному городу, разбивая носы полицейским? Этот хуев Голем может и мне запросто нос разбить....)
– Завтра встречаемся в "Дяде Ване" в полвосьмого. Вам подходит?
Мне подходило.
"Дядя Ваня" – маленькое кафе на 54-й между 8-й и 9-й. Над входом гордо реет Андреевский флаг. Хозяйка – красивая русская актриса Марина, но все ее зовут "Тетя Маша". В "Дяде Ване" – уютно и спокойно, под крылом у Маши собираются русские девушки с судьбой – актрисы, танцовщицы из топлессов, скучающие "американские жены", валютчицы, приехавшие в Нью-Йорк на гастроли или просто бляди на отдыхе. Во всяком случае, если где в этом городе и можно встретить большое скопление красивых баб – так это в "Дяде Ване", поэтому я и указала точный адрес этого заведения.
Но, если для знакомства "Дядя Ваня" место самое подходящее, то для первого свидание – совсем неудобное – там все друг друга знают и нету никакой приватности.
Поэтому мы с Рицманом решили перейти оттуда в какое-нибудь другое место.
Мы вышли на улицу. Вокруг простиралась "Адова кухня" – так называется район Сороковых и Пятидесятых улиц между Девятой и Одиннадцатой авеню. Там куча всяких забегаловок.
– Я вам сочинил стихи.
Андрюша начал читать стихи прямо на улице – громко и вдохновенно, но в эту минуту грянул гром, и началась жуткая гроза. В Нью-Йорке, как и в Питере, погода меняется каждые полчаса без малейшего на то основания, так что Айрис Мэрдок с ее чудной фразой "Эта сумасшедшая старуха – лондонская погода" – может смело отдыхать, пожила бы она У НАС!
Гром грянул, и мы с Андрюшей заметались по "Адовой кухне" в поисках какого-нибудь славного местечка – нырять абы куда, нам не хотелось все-таки, первое свидание – не хуй собачий! Славное местечко нашлось почти сразу – что-то забавное в стиле 60-х, с оранжевыми пластмассовыми креслами и розовыми торшерами, мы вбежали мокрые, плюхнулись в эти кресла и Андрюша снова начал читать стихи:
Ты лежишь на краю теплой бездны,
Названной одиночеством ночью.
Или покоем? Судить бесполезно.
Каждый себя доживает заочно
Так вот и я; оживая помалу,
Впрок берегу затвердевшую данность.
Мертво губами шепчу все условия
И прижимаю к себе одеяло...
В эту минуту я вдруг увидела у него за спиной что-то странное. Я увидела абсолютно голого малайского мальчика лет 15-ти. Он стоял к нам спиной, и я увидела его круглую желтую попу – почти, как наяву. Но ясно было, что наяву такое происходить не может, поэтому я зажмурилась и крепко потерла глаза. Когда я их снова открыла – попа никуда не исчезла.
Я помню страшный разговор,
Сердцебиенье без обмолвок,
Где слово – ледяной осколок,
Входило в ткань судьбы.
И не осталось ничего,
воздушной ток молчанья,
осел как мокрый снег...
Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было немыслимо – к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:
...Забыть нельзя,
(я пью твой горький смертный сок),
но вот, остыв и не простив,
перетопить соль бурую
московских зимних улиц
в теченье речевых,
бездомных, донных строк...
Я открывала и закрывала глаза, в надежде, что видение исчезнет, но оно не исчезало. Наконец мой новый друг закончил, и я молча показала ему глазами, чтобы он обернулся. Он обернулся и небрежно заметил:
Жопа... Это мы в гейский бар заскочили
Тут только я заметила, еще нескольких голых мальчиков. Что касается того – первого мальчика, то он нес на блюде, приставленном к низу живота, своего "мальчика" джентльмену за столиком напротив нас. Джентльмен стал принесенное сокровище тихо поглаживать, а я вылупилась на них так, что нас, наконец, заметили, определили как разнополых – НЕНАШИХ натуралов и так закидали косыми взглядами, что пришлось уйти.
Голый мальчик так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи – множество стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий день, ни через неделю...
– Ирка, я все-таки не понимаю – что у меня с ним происходит?
– Но он тебя любит? Влюблен?
– Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!
– Но ты с ним спала? Хоть раз – было у вас?
– Нет еще. Но может это период ухаживанья?
– Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?
– Да я не виделась с тех пор – с голого мальчика. Он все занят.
– Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.
– Но он стихи читает, в любви объясняется!
– Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве – делать ему не хрен – и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой – спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для вдохновения. Понятно?
– Так чего теперь делать?
– А что – он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?
– Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь будет.
– Ничего дальше не будет. С этим вариантом – все ясно. Это, между прочим – не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим – дружи. Дружи, но ни на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то входил в его планы.
Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой действительно подружились и даже иногда встречались в "Дяде Ване" выпить по рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.
Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль
застынет знакомым и матовым слепком.
И оклик, приняв очертание "мы",
Осядет на дно и запомнится пеплом...
В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках хлеба насущного.
Гармент-дистрикт – это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые – улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется "Фэшн эвеню" и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
"Фэшн бизнес"
"Паблишинг бизнес" и
"Интертеймент бизнес".
А, проще говоря – Тряпки, Книжки и Зрелища.
Все это – на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила стихи:
ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
Где пустили – там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка – портняжья,
Балаганная, книжная...
Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик – белая ворона,
Залетевший в волчий стан.
Мы устроили – как знали
От Бруклина – до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,
Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.
Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе – умирать за нас
Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.
Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть...
Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.
И опять настала полночь
И опять не стало нас...
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья – не подымет глаз.
....................................................................................
...А в Австралии – за океаном
Нас как – будто еще не били....
Остатки собрали храма и балагана
Оплакали и ... поплыли!
За еврейскими деньгами,
За веселою наживой...
Мальчик, хочешь плыть с нами?
Мы пока еще – живы.
Это – тоже – "Киплинг, говорящий на идиш и Уткин – в пробковом шлеме". Но мне уж больше не приходилось читать стихи – в поэтессы меня приняли после первого раза – единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого не стало – никакая "Наша Ахматова" мне явно не светила – ни почета я не обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
Однажды Яша Крейно – знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил меня на радио в свою передачу "Блуждающие звезды". Поскольку блуждающих звезд явно не хватало – его коллеги попросили одолжить меня им на прямой эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой – то я и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое стихотворение.
Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо. Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек, сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать, обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла поверить, что это – евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я, пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось. Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:
–Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю...
– Яша! Эти мужчины – что они так орут на меня? Они обиделись? Они что евреи?
– Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под названием СОВОК!
В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение – впоследствии могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились с момента перехода из художниц в поэтессы.
Значит – три кита – три еврейские денежки:
Зрелища – от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку – как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.
Издательства – самые крупные во всем мире.
И – шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда – Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом – на соседних улицах – аксессуары, ювелирка, меха, кожа – все тут: Тридцатые – Сороковые улицы. Посредине Бродвей именно в этом месте он становится пресловутым – Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда – с Таймс сквер и всегда начинал их словами:
– Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.
Большинство фабрик – подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе
( так они и начинали – в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы – безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.
В нашем бизнесе – текстильном, происходит вот что: верхние деньги еврейские, дальше – средний уровень, на среднем уровне вступают еще и корейцы – южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а художники – это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.
Все это – представители Великой китайской школы графики, из Китая она достигла ближайших соседей – Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут, но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что есть – тоже в нашем текстильном деле.
Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только благословляю судьбу, что так поздно догадался – успела вырастить Полю, пока еще работа наша стоила 10-15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы – те, из трюмов, сделают все задешево.
Наступили дни, когда Мелисса – хозяйка стала класть грузинам по десять заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо уходить из этого уютного места под названием "Русалочка", куда-то в большой и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала – она быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй девушке Тане.
Таня – красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке – исконным ремеслом предков – он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию – лениво, без энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку там подрабатывала, и, поняв, что "Русалочка" медленно, но верно идет ко дну, перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.
Остальные два стола у Тани были уже заняты – армянской и грузинской девушками.
Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров – художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.
– У вас там – грузинки, земляки, СВОИ – вот они ей и помогут. Грузины, они – не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.
– Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут – СВОЯ. Но мы то им не СВОИ – значит когото из нас, ты без работы оставил! Не евреев – мифических, а нас с Иркой твоих приятельниц. Меня вот, например – мать одиночку!
– Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?
– Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс – на лесоповале.
– Прости.
– Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?
– Ангел!
– Наши то – толстые...
На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь – звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта "своя" кинулась к нам в слезах:
– Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!
– О нас?
– О вас тоже, но в основном, обо всех – обо всех знакомых! И мне тоже прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я...
СВОЯ ..... В общем, мы с Иркой направили ее к Тане – учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.
Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.
Но мне – ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду – с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.
Повсюду я теперь видела одно и тоже – ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были – фабрики. В огромных комнатах – стояли столы – рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.
Последнее мое место называлось "Vogue" (лучше бы оно "Вок" называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей".)
Все как везде – комната, "парты", китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик – лет 70-и – бывший профессор Пекинской Академии Художеств графического факультета.
Когда мы приехали – детей определили в специальные классы – усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией – дочкой китайских художников. "Лидия" – это она себе сама придумала новое американское имя.
Я помню – папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было – ни Академии, ни профессоров – все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг – тоже не было – их сожгли. Вот там, в деревне – он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле – с утра до ночи вместе с родителями, папой – доцентом– биологом и мамой – оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну – русскую. Это был русский академический учебник рисования – сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам – после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать – по этой книге.
Может это тот самый профессор и есть?
Его вызвали к начальнице – и из ее кабинета раздался дикий крик – ее и переводчика – какой то лепесток, у какой то розы – старик, вероятно, неправильно нарисовал – более крупных трагедий в нашем текстильном деле не бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки – вот они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом – пятнадцать лет рыл землю.
