Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

  – Остался. И паляница, и французские булки, и даже сало – не все немцы забрали – отвечали им.

  Очередь вздыхала, глотая набежавшую слюну, провожая уходивших завистливыми взглядами.

  Барченко никуда не собирался уезжать, но идея поехать за украинской мукой и вернуться в Петроград посетила его в черную минуту.

  Ужасно хотелось есть. Жена и сын страдали от недоедания, у Натальи начались обмороки – первый призрак анемичного малокровия. Сын не вылезал из болячек, и даже казавшись здоровым, хирел и температурил. Александр за три послереволюционных года не переболел разве что сапом. Надо срочно было что-то предпринять. Слабея, готовил себя к любым авантюрам. Лишь бы спасти семью, лишь бы спасти!

  Тогда многие мешочничали, рискуя жизнью, рассказывали, например, о бывшей курсистке, привезшей в Москву с хутора под Киевом 6 пудов утоптанной муки. Как она их дотащила, представить невозможно.

  Увидев в консульстве серую ленту людей, он отшатнулся и вздрогнул.

  Но встал в очередь. Она почти не двигалась. Прошло несколько часов. Все развлекали себя разговорами, над толпой не смолкал гул, какой бывает у гречишного цветущего поля, полного пчел. По двору консульства бродили важные черные галки, срисованные с герба королевства Галиции и Лодомерии, клевали розовых червей. На веревке, протянутой между двумя толстыми деревьями, сушились постиранные вещички дипломатов. Вещички, к явному разочарованию, оказались обычными, истертыми. Ни фраков, ни пузырящихся шаровар. Зато пеленок – куча. В здании плакал ребенок. Дымился самовар. Пахло чем-то жареным, и запах сводил с ума оголодавшую вереницу людей.

  Среди пустого трепа двух женщин с маленькими детьми, мальчиком и девочкой на руках, Барченко услышал имя своего приятеля по выпускному классу петербургской гимназии, Олексия Омельченко. Женщины уверяли, что теперь от него зависела выдача разрешений.

  – Надо же, в консульстве служит повзрослевший мальчик, которого он запомнил рыжеватым Алешей?! А что, вполне вероятно!

  Барченко стал припоминать. Алеша учился неплохо, но по-русски говорил с таким сильным украинским акцентом, настолько не разбирался в русской грамматике, что ему часто занижали оценки за сочинения и диктанты. Из-за этого Алешу всегда корили на родительских собраниях, оставляли без обеда, а отец, журналист, участник какой-то непонятной «громады», униженно просил учителей снизойти до хлопчика.

  Но никто до хлопчика не снисходил, потому что в гимназии учился еще и венгерский герцог З., сын важной персоны, все покровительствовали только ему. Барченко, занимаясь с герцогом, помогал тайком и Алеше Омельченко, правил ему все письменные работы под партой, но потом они раздружились навеки. Алеша всегда разговаривал с Барченко на украинском языке, а он его не понимал, просил говорить по-русски.

  Затем Алешиного отца арестовали, выслали за границу, обвинив в чем-то грязном, чуть ли не в шпионаже на Австро-Венгрию, и он увез мальчика к себе. Матери у Алеши не было, она умерла от чахотки еще давно.

  Барченко пытался выяснить у учителей новый адрес Алеши, хотел написать ему письмо с извинениями, но адреса никто не знал – или не дал.

  А после все как-то забылось в мистическом круговороте, в дружбе с герцогом З., в университетских заботах. Являлось ли дело Алешиного отца политическим, провинился ли он хоть немного или пал жертвой чьей-то изощренной интриги, он не задумывался. Газет – ни правых, ни левых – Барченко не читал никогда, только оккультно-спиритические журналы, в национальные проблемы не лез, они его ни капельки не волновали. Он даже толком не знал, какие статьи писал отец Алеши, что за «громада» в Петербурге.

  Прошло еще несколько томительных часов ожидания. Одна из запертых дверей внезапно распахнулась изнутри, из нее вышел рыжеватый, но довольно симпатичный молодой человек, в вышитой красным сорочке под серым пиджаком. Он строго посмотрел на толпу, выхватил карим глазом двух усталых женщин, сгибающихся под тяжестью детей на руках, велел им пройти в кабинет вне очереди, и хотел уже уйти, но остановился перед Барченко.

  – Саша Барченко, ты ли это? – спросил он.

  – Алеша Омельченко? Из нашего последнего класса? Не ожидал!

  Но протянутая к пожатию рука безжизненно повисла в воздухе.

  – Олексий Омельченко – холодно и сухо поправил его дипломат. Зачем тебе украинская виза?

  – Как зачем? – поразился Барченко, съездить в Киев за пропитанием. Моя семья голодает в Петрограде.

  – Визу ты не получишь, об этом я позабочусь, поэтому можешь тихо уходить – зло произнес Омельченко.

  – Но почему?!

  – Ты же всегда был российским шовинистом, Саша. Помнишь, я обращался к тебе по-украински, а ты просил говорить по-русски...

  – Но я же не понимал твоего языка!

  – Твоего языка – уже не зло, но с грустью и обидой в голосе ответил дипломат. Действительно, что с тебя возьмешь. Уходи, пожалуйста. Уходи.

  Барченко выбежал из консульства, будто его гнали пыльной метлой.

  Заходя в свой кабинет разбирать дела двух женщин, Олексий Омельченко уже сожалел о сказанном

  В тот же вечер Барченко уехал обратно в Петроград. Если б не подвернувшийся вовремя шанс вернуться к заброшенной учебе, трудно сказать, чем бы он там занимался, выжил ли той темной зимой, когда в огонь летели средневековые фолианты и стулья красного дерева. Студентам (впрочем, тогда предпочитали говорить – слушателям) давали по списку пшенку и морковный чай, иногда тоненькие ломтики хлеба с микроскопическим слоем старого повидла. Кто-то не приходил, многие умирали от тифа, испанки и голода, а из списков их сразу не исключали.

  И кому-то перепадала лишняя миска каши, лишний кусочек хлеба. Мерзли пальцы, с трудом переворачивающие листы учебника. Горела в ночи керосиновая лампа, летали черные тени, сочилась поганая копоть, но зато хорошо грезилось о расе лемуридов и скифских курганах, о якутских шаманах и пыли, взбитой копытами боевых белых верблюдиц.

  Голод рождал фантасмагории, недаром передавался из рук в руки зачитанный томик «Серапионовых братьев» Гофмана, и древнееврейские заклинания позли по отсыревшим обоям выстроенными в ряд тараканами. Если бы не научился фантазировать, жить было бы скучно.

  Барченко так и не узнал, что Олексий Омельченко вскоре погиб в бою от рук большевиков где-то под Харьковом, тело его не удостоилось христианского погребения, было изгрызено до костей одичавшими собаками, а из всего выпускного класса престижной Петербургской гимназии к тому времени остался в живых едва ли не он один.

  13 Меряченье на Роговом Острове.

  Тот, кто с рогом – старинное название дьявола.

  Став сотрудником оккультного отдела ОГПУ, Барченко получил невероятные возможности для своих дерзких опытов и экспедиций. То, что еще мгновение назад казалось ему равным службе в инквизиции, с удостоверением в кармане стало смотреться куда привлекательнее. Спецотдел не занимался пытками и расстрелами, сосредотачиваясь на исследованиях необычайных способностей человека, мистики, магии, шифрах и гипнозе. Первые опыты он посвятил проверке паранормальных способностей гадалок, обещая, если те раскроют свои секреты, то получат шанс консультировать самого Сталина. Негласный конкурс выиграла странная дама, княгиня Наталья Львова. Настоящая княгиня она или однофамилица, точно никто не знал, но после череды опытов в ОГПУ именно княгиню Львову пригласили в Кремль. Новые начальники, Глеб Бокий и Яков Блюмкин, были уже знакомы Александру. Вежливые, начитанные...

  – Они не звери, Наталья, объяснял Барченко своей жене, нормальные советские чиновники.

  – Тогда почему в очередях шепотом рассказывают, будто Бокий питается исключительно человеческим мясом с кровью?!

  Александр рассмеялся.

  – Не человеческим, а собачьим! У Бокия открылся туберкулез, и врачи советовали ему год не есть никакого мяса, кроме собачьего. Есть такой старинный рецепт.

  Он заставлял себя не думать об ОГПУ, уверяя знакомых, что устроился на службу в один научно-исследовательский институт. Слово «спецотдел» звучало страшно, и произнести его Барченко был не в силах.

  Однажды, после долгого эксперимента в области графологии (по просьбе чекистов составлял каталог с образцами почерков), Александра премировали енотовой шубой. Тогда многим давали вместо денег ценные вещи – отрезы материи, сапоги, чайные сервизы, самовары. Шуба, когда ее принесли домой, оказалась «бывшей», конфискованной у купца первой гильдии, но почти неношеной. Мужскую, ее отнесли перешивать портному Мерцу, еще частнику, в женскую укороченную шубку. Тяжелый енотовый мех считался грубоватым, не дамским, но с жалованья Барченко вряд ли б накопил на соболя или норку для своей жены. Через неделю Мерц принес перешитую шубу, заметив, что подкладку ему пришлось заменить – на ней остались капли крови.

  Наталья всплакнула и отказалась носить снятое с убитого. Александр с горя продал шубу за полцены, а затем перевелся на два года в Мурманский морской институт краеведения – изучать перспективную пищевую культуру ламинарию (морскую капусту). Вскоре северяне возненавидели ламинарию всей душой. Барченко стал единственным ее поклонником, считая, что богатая йодом и минералами морская капуста должна непременно присутствовать на столе местных жителей.

  Он выступал с лекциями о пользе ламинарии, разрабатывал рецепты блюд из серо-буро-бордовой гадости, выезжал в рыбацкие поселки, агитировал в «красных чумах» (так называли на Севере клуб), ел ее сам утром, в обед и вечером. Если б не драконовские ограничения на вылов рыбы, северяне наверняка полюбили салат из ламинарии, научились печь с ней пироги, солить и сушить. Но все усилия Александра были тщетны: хитрые поморы, саамы, лопари и чудь единодушно решили – у них отняли хлеб, отняли рыбу, отняли грибы, ягоды, орехи, а взамен предлагают гадкую морскую капусту.

  Против ламинарии едва не бунтовали. Барченко даже пришлось один раз выезжать в далекий поселок, где интернатские детишки, уставшие от вечных блюд с морской капустой, устроили погром в кухне, сожгли несколько бочек, побили повариху.

  Успокоились они только тогда, когда директор интерната лично поклялся устраивать «ламинариевые дни» по третьим средам месяца, не чаще.

  Затем Барченко и Кондиайнен были командированы в Лапландию, район Ловозера, изучать загадочную болезнь меряченья, «психическую заразу», как ее называли дореволюционные врачи, периодически вспыхивающую у аборигенов этого края.

  Меряченье начиналось внезапно, без каких-либо внешних поводов и причин. Просто один человек вдруг испытывал сильнейшие головные боли, при этом не чувствуя ни жара, ни холода, ни боли ударов. Затем эти признаки переходили к другим, иногда распространяясь на стойбища за много километров от очага эпидемии. Целые села истошно кричали, пели или быстро декламировали на языках, которые они никогда не учили и никогда не слышали. Исчезала болезнь столь же неожиданно. Откуда у неграмотных саамов и лопарей появлялась страсть выкрикивать неведомые им слова, почему на человека, впавшего в эту болезнь, не распространялись никакие правила (его было можно резать ножом – боли не ощущалось), медики не знали.

   "Экспедиция прибыла в Ловозеро в конце августа, записывал свои впечатления Таамил Кондиайнен. Встретившись с лопарями, рыбачившими в этих местах, я попросил отвезти нас на Роговый остров , но те наотрез отказались. Рыбаки утверждали, что только местные шаманы, как их здесь называли, нойды, могут туда плавать. Вся территория острова была сплошь покрыта оленьими рогами. На протяжении тысячелетий свозили колдуны окрестных племен как дань духам местности. Обычай запрещал шевелить оставленные ими рога – это могло привести к буре или несчастьям. Только шаманам позволялось появляться на острове, где находилось древнее капище.

  Приезжая туда, они привешивали на кучи рогов венки из березовых ветвей и куски жертвенного мяса..."

  После неудачной попытки подплыть к Роговому острову он решил, по собственному признанию, больше не испытывать судьбу...

  .... Ночью Барченко проснулся с чувством необъяснимой тревоги.

  – Неужели у меня тоже начинается приступ меряченья? – испугался он, вспомнив, что, по отзывам дореволюционных этнографов, «психическая зараза» поражает изредка и европейцев. Вот те на! Стану как доктор из «Палаты Љ6», сумасшедшим, изучающим других сумасшедших. Преодолевая сонливость, Александр оделся, откинул полог и вышел в ночь. Небо было звездным. Гора, заросшая диким иван-чаем, светилась мелкими зелеными огоньками – спинками мириад насекомых. С дрожью в сердце, но без страха он вступил в ледяные воды Ловозера. Александр шел по камушкам. Почему-то он думал о Тивериаде, где дно, если верить отзывам русских паломников, тоже усеяно идеально гладкими камнями разной формы и величины, а ступать по ним – настоящее наслаждение даже в прохладные ночи. Сколько прошло времени? Час? Два? Или все хождение по колено в воде заняло несколько минут?

  Барченко споткнулся о ветвистые оленьи рога.

  – Заберу их себе – сказал он, поднял рога и отправился назад.

  В чуме тихонько спрятал находку среди необъятных мешков, баулов и коробок своего багажа. Засунуть туда трехметровые рога было непросто.

  Участники экспедиции вернулись в Петроград глубокой осенью 1922 года.

  29 ноября Кондиайнен выступил на заседании географической секции общества «Мироведение» с докладом о результатах своей поездки, который назывался «В стране сказок и колдунов». В нем он рассказал о сделанных экспедицией удивительных находках, свидетельствующих, по его мнению, о том, что местные жители-лопари происходят от какой-то более древней культурной расы.

  А через некоторое время в петроградских газетах появилось сенсационное интервью с руководителем экспедиции. «Проф. Барченко открыл остатки древнейших культур, относящихся к периоду, древнейшему, чем эпоха зарождения египетской цивилизации», – сообщила читателям «Красная газета» от 19 февраля 1923 года.

  Вскоре после возвращения из Лапландии все записки, заметки и доклады экспедиции оказались засекречены, часть материалов передана в институт мозга, часть – в ОГПУ. Возможно, чекисты собирались заполучить вещества, которые сделали бы советских людей нечувствительными к боли, холоду и жару. Ученым посоветовали не распространяться на эту тему . Феномен меряченья как-то быстро исчез со страниц научной периодики.

  Летом 1923 года один из сомневающихся, некто Арнольд Колбановский, разыскав проводника Барченко Михаила Распутина, организовал собственную экспедицию в район Ловозера. Выводы Колбановского, развенчавшие все открытия Александра Барченко, были опубликованы сразу же после окончания экспедиции мурманской газетой «Полярная правда».

  Но главным в экспедиции стало не это: в Лапландии Барченко нашел осколки мифической Гипербореи. Или счел попавшиеся ему на глаза каменные рукотворные лабиринты и петроглифы заброшенных саамских святилищ следами погибшей цивилизации. Барченко искал некий таинственный камень, по описаниям похожий на Грааль, что воспевали многие представители тайных обществ. Сей камень якобы обладал способностью накапливать и передавать на любые расстояния психическую энергию, обеспечивать контакт с космической субстанцией. Метками, по которым можно этот таинственный камень узнать, служили самые простые, всем известные древние символы: шестиконечная звезда, восьмилепестковый лотос и тризуб.

  Если с лотосом и тризубом ему было относительно ясно («... на горной гряде, темнеющей за её столицей, выступали три величественные вершины в виде тризуба, видимые издалека прибывающим с моря кораблям») , то магендовид – шестиконечная звезда Давида – оставалась загадкой.

  Чем больше Александр пытался узнать о нем, тем меньше понимал. Ни масонские, ни теософские источники его не устраивали.

  Как-то раз Блюмкин принес в отдел стопку конфискованных чекистами книг. Все они принадлежали разгромленной типографии сионистского общества «Кадима» («Вперед»), где печатались, помимо еврейской литературы, еще и малотиражные сборники русских поэтов. Например, «Соты» Анны Радловой. К часу разгрома типография почти полностью перешла на выпуск русских книг, но хранила шрифты на всякий пожарный, вдруг иврит вернут в национальные школы, понадобятся тысячи букварей, прописей, учебников...

  И Барченко стал изучать иврит. Условные еврейские парни на блеклых страницах учебника собирали в корзины условные яффские апельсины, разговаривая на своем родном, но подзабытом языке. Сильные еврейские девушки клали кирпичи на стройках первого еврейского социалистического государства, а всех их освещало тоже условное типографское солнце, безумно похожее на яффский апельсин. Эти учебники забирали у активистов молодежного движения «Ха-халуц» («Первопроходцы»), основавших в южных губерниях пробные коммуны («ашхар»ы"). С утра и до вечера там тяжело работали в полях и огородах, выращивали виноград, табак, абрикосы и черешни, ухаживали за животными тех пород, что годились для субтропического климата Израиля. Ашхары – чаще всего украинские – получали ивритские имена, когда же сионисты уезжали (кто домой, а кто не успел, то в Сибирь), то Наhар тов становился Нагартовкой, Кадима – Кодымой, или – Першотравневкой.

  Александр начинал понимать: ключи к открытию «дюнхор» лежат не в Тибете, и не в Лапландии, а здесь, рядом, и хранятся у еврейских мудрецов. Надо только найти их. Но как?

  Еще до знакомства с ребе Шнеерсоном Барченко вышел на Петра Шандаровского, хорошо известного до революции в оккультных кругах последователя Георгия Гурджиева. Сын военного сановника, Шандаровский окончил юридический факультет Петербургского университета. В предреволюционные годы служил по военному ведомству (был кодировщиком в кодировальном отделе), однако свое истинное призвание видел в занятиях наукой и искусством. После революции Шандаровский читал лекции, работал художником-оформителем. Рисовал он, впрочем, не слишком профессионально. Но 20-е годы – время «новых» художников, кубистов, формалистов, поэтому ему прощались неровные линии крестьянских подолов и искаженные лица передовиков производства. Барченко познакомился с Шандаровским совершенно зимой 1922-23 года.

  Таамил Кондиайнен в своих записках рассказывает об этом так: «Однажды зимой Александр Васильевич стоял перед витриной магазина и рассматривал узор на выставленном восточном ковре, где имелись элементы Универсальной Схемы. Рядом стоит какой-то гражданин, уже не молодой, худощавый, и тоже рассматривает этот ковер. А. В. обращается к нему: „Это вам что-нибудь говорит?“ А тот рисует ногой на снегу какую-то геометрическую фигуру и спрашивает: „А это вам что-нибудь говорит?“ А. В. ботинком на снегу тоже изображает какую-то фигуру. Так, обменявшись чертежами, они пошли вместе. Шандаровский просидел с Александром Всильевичем в комнате всю ночь. ... Они сидели почти молча, но за ночь целую кипу бумаги цифрами исписали. Иногда из комнаты выскакивал Александр Васильевич, взволнованный, восторженный. Снимал пенсне, ворошил волосы, протирал покрасневшие глаза и издавал восторженные восклицания».

  Шандаровский познакомил Барченко с «числовым механизмом» древней науки и с так называемой Универсальной Схемой, с помощью которой якобы можно установить местоположение центров «доисторической культуры».

  Барченко, Кондиайн и Шандаровский учредили тайное общество под названием «Единое трудовое братство» (ЕТБ). Общество возглавил сам Александр Барченко, он же написал и устав новой организации. Впоследствии он так будет рассказывать о задачах своего эзотерического общества: «Проповедь непротивления, христианского смирения, помощь человеку в нужде, не входя в обсуждение причин нужды, овладение одним из ремесел, работа в направлении морального саморазвития и воспитание созерцательного метода мышления – в этом я видел ближайшие функции ЕТБ, ориентирующегося на мистический центр Шамбалу и призванного вооружить опытом Древней Науки современное общество».

  Во главе организации находился Совет, состоявший из «отцов-основателей». Все члены Братства подразделялись на две степени – братьев и учеников.

  Для достижения степени брата требовалось выполнение ряда условий – «отказ от собственности, нравственное усовершенствование и достижение внутренней собранности и гармоничности». Барченко, впрочем, считал, что сам он до столь высокого уровня еще не поднялся. Никакой обрядности в Братстве не существовало, в том числе и ритуалов посвящения. В то же время у ЕТБ имелась своя собственная символика. Символом брата служила «красная роза с лепестком белой лилии и крестом», означавшая «полную гармоничность». Барченко имел личную печать, «составленную из символических знаков Солнца, Луны, Чаши и шестиугольника».

  В конце 1923 года Александр Барченко поселился на квартире у супругов Кондиайнов в доме на углу улицы Красных Зорь (Каменноостровский проспект) и Малой Посадской (дом 9/2). В этой добровольной «коммуналке», ставшей штаб-квартирой ЕТБ, происходило много интересного. Сюда, чтобы встретиться с Барченко, приходили именитые ученые Бехтерев и Кашкадамов, его восточные «учителя» Хаян Хирва и Нага Навен, патронировавшие Братство бывшие чекисты. Было ли это объединение коммуной или две семьи съехались вынужденно? Таамил Кондиайнен, женившись на своей соотечественнице Элеоноре, боялся, что его «уплотнят», подселив каких-нибудь пьющих мещан.

  – Если не хочешь недобровольной коммуналки, устрой добровольную коммуну! – посоветовали ему знакомые. Посели в другой комнате того, кому ты доверяешь. Назови это для отвода глаз жилищной комиссии «коммуной».

  – Бред! Я не поклонник казарменного социализма, ругался Барченко, придумал тоже добровольную коммуналку! Как мы там уживемся?! Это ведь ужас!!!

  – Ну и жди сто лет, пока тебе дворец дадут! – вспылил астролог.

  Барченко, прихватив жену, сына и библиотеку, нехотя переехал к Кондиайнену. Сразу же они начали ссориться. То волосы в ванной, то бритву чужую взял, а потом камни с таинственными символами под кроватью мешать стали. То была мистическая коммуналка, никакая не коммуна единомышленников. Пройдет время, и оскорбленный Александр навечно разругается с Таамилом, разбившим в тесноте и темноте стеклянные диапозитивы...

  Барченко отыскал: тревоживший его много лет подряд маленький сморщенный лимончик, выкованный из серебра – это и есть этрог. В праздник Суккос (по-русски Кущи) евреи собирают в пучок 4 вида растений: ветку мирта, пальмы, ивы и некрасивый, грязно-зеленого цвета, плод, похожий на лимон. Его дикий родич, этрог привозился купцами с Ближнего Востока, продаваясь в канун Кущей на базарах в тысячах местечек. Но войны, закрытия проливов, налоги и погромы останавливали купеческие караваны. Зеленые дикие лимоны в Европу не попадали. Как же отмечать праздник? Александр догадывался, что именно тогда шел в дело игрушечный этрог. Или это была прихоть внезапно разбогатевшего торговца – заказать ювелиру серебряный этрог, чтобы он не усох и не сгнил, а передавался от отца к сыну и дальше?

  Мысли о своем возможном еврействе не оставляли Барченко. Однажды он узнал, что в Екатеринославле живет почтенный раввин Шнеерсон с супругой и сыновьями. Еще до революции ему присвоили звание потомственного почетного гражданина, что освобождало от дискриминационных законов.

  – Это необыкновенный человек – говорили о Шнеерсоне. Он все наперед знает. Нет вопроса, на который у него не найдется отета.

  Барченко торопился. Он еще не вполне уверенно читал, но кинулся расшифровывать первую книгу Моисеева Пятикнижия – Берейшит («В начале»), параллельно сравнивая с другими теориями сотворения мира.

  Александру пришла в голову мысль, что, если он предъявит Шнеерсону мандат спецотдела ОГПУ, то каббалист, наверное, испугается, подумает, будто его сейчас арестуют. Но без мандата сама просьба научить Каббале покажется странной. Заявит, что я сумасшедший, и выпроводит вон.

  – Это не проблема, сказала жена, ты ведь знаешь нескольких невропатологов и психиатров из института мозга. Пусть они обследуют тебя и выдадут справку.

  – Если, конечно, при обследовании ничего не найдут – ехидно добавила Элеонора Кондиайнен, молодая супруга Таамила.

  – И про камни с тризубами ничего не говори, шепнул Кондиайнен, это ненормально, тащить из Карелии тяжеленные валуны, держать их дома под кроватью...

  – Здоровые люди за шкафом трехметровые лосиные рога не хранят – поддакнула Наталья, они ими стенки украшают и шляпы развешивают. У тебя хоть однажды водилась фетровая шляпа?!

  – Не помню. А вот цилиндр был. С бархатом внутри.

  Бехтерев со скрипом, но все-таки выписал Барченко необходимую справку.

  Дрожа от волнения, Александр написал ребе Шнеерсону письмо на бланке ОГПУ, приложив заверенную Бокием копию мандата и справки.

  Он объяснил: просит внимания раввина не из праздного любопытства, а ради науки, изучая зачатки технических знаний в сакральных учениях древности.

  – Меня волнует, писал Барченко, тайна происхождения магендовида и связанные с ним энергетические манипуляции, позволяющие еврейским мудрецам преодолевать земное тяготение.

  Шнеерсон ответил, что встретиться в ближайший удобный день, 11 октября 1925 года, не удастся, так как он отмечает праздник Симхат-Тора (Радость Торы) и будет весь день танцевать в обнимку с украшенным свитком народные танцы. А вот на следующий день, 12 октября, он готов принять загадочного посетителя.

  Александр заявил, что в Каббале его увлекает магия чисел, дающая возможность предсказывать будущее, и в этом его давнее хобби пересекается с разработками ОГПУ.

  При слове «ОГПУ» раввин даже не вздрогнул.

  – Мой прадед по отцовской линии, Авраам Исаевич из местечка Бары, был выкрестом, продолжил Барченко, отсюда фамилия. Знаю, что для вас потомок выкреста – не лучший гой, но все же меня неуловимо влечет ко всему еврейскому...

  Ребе скрестил руки.

  – Много лет назад, произнес он, один человек тоже интересовался еврейской мистикой. Вы о нем, наверное, знаете: Возницын, капитан лейб-гвардии. Его сожгли на костре из сырых дров.

  – Вы большевик? – вдруг спросил он.

  – Беспартийный – выдавил Барченко.

  – Нет на свете никакой еврейской мистики! – резко сказал Шнеерсон. То, что невежественные люди называют Каббалой, на самом деле – часть сакральной Традиции, единой для всех. Просто был период, когда Традицию разрабатывали исключительно евреи, перенося в нее иудейскую терминологию. Зачем вам я? Вы и сами вполне способны дойти до понимания! Вы не на шореше, а на далете ! Тфиллин накладываете?

  – Нет, смутился Барченко.

  Шнеерсон вздохнул.

  – Дайте сюда вашу голову, человек из местечка Бары! Я не сержусь на вас, был в этих Барах: если еврей не желал креститься, его замуровывали живьем в подземный ход. Сколько там скелетов стоят в ряд – страшно представить! Что ж, будем знакомы...

  Он нацепил на него черный обод с коробочкой посредине. Александру это напомнило опыты 1911 года по телепатии.

  – Хотите Каббалу? А тфиллин кто будет накладывать?! – приговаривал раввин, обматывая руки Барченко черными ремнями, горе вы мое!!! Теперь повторяйте вслед за мной....

  – Идея перевести на русский язык этот трактат заманчива, произнес Шнеерсон, наливая чай, но, боюсь, задача непосильная. Дело вот в чем: текста там немного, больше формул, таблиц, схем. Перевод выполнит мой преемник, Менахем-Мендл, чтобы наезжать в Петербург. Он разбирается в математике . Этот труд отвлечет от моей скромной персоны внимание ваших коллег, а я получу доступ к еврейским рукописям бывшей Императорской библиотеки. ...

  – Вы беседовали с Шнеерсоном?! – подпрыгнула от радости Лидочка Шишелова-Маркова, когда на собрании ЕТБ Барченко рассказал об этом.

  Такое везенье!

  – А что пишет из Германии твой папа? – спросил ее Александр, зная, что тем самым наступает на больную мозоль: депутат Марков евреев не жаловал, вступив в какую-ту национал-социалистическую партию.

  Лидочка стушевалась. Она была влюблена в Барченко.

  – Ничего. Он восторгается рижанином Розенбергом – сказала Лида, немного смущаясь. Ей было очень стыдно за отца.

  – Знакомая фамилия! Уж не ему я гадал на бульваре в Дерпте? Да, припоминаю: Альфред Розенберг...

  – Я должна вам передать вот это – Лида протянула своему учителю большой конверт, испещренный почтовыми штампами и яркими заграничными марками. От Иоганна Фридриха фон Вительгаузена...

  Александр долго всматривался в готические немецкие строчки.

  – Нет, мне с ними больше не по пути – сказал он сам себе.

  Тайное общество «Туле» обошлось без елецкого оккультиста.

  Новая встреча Барченко и Шнеерсона состоялась зимой 1926 года.

  Appendix 3. Варшава, начало 1920-х годов.

  Патер Добрушко терпеть не мог одного противного, гордого нищего, промышлявшего на высоких ступенях варшавского костёла. Всякий раз, открывая длинными старинными ключами высокие кованые врата своего храма, меланхоличный ксёндз видел несчастную, согбенную фигуру, маячившую вдали. Присутствие этого человека обдавало Добрушко каким-то темным роком, пугало и смущало, словно не обычный убогий попрошайка приплелся просить подаяние, а некто страшный и сильный. То казалось ксёндзу, будто раньше его где-то видел, то нищий странно на него посматривал, то мерещилось, что отпугивает своим видом богатых панночек или намеревается украсть драгоценную утварь. Однако прогнать его Добрушко не мог: то ли сказывалась фамилия, то ли начальство велело относиться внимательнее к обездоленным жертвам войны, то ли успел уже привыкнуть к его каждодневным появлениям.

  Нищему подавали мало, но он всех охотно благодарил, улыбаясь, и продолжал стоять до самого позднего вечера. День ото дня ксёндзу становилось все любопытнее узнать, кто же этот попрошайка, почему он стоит именно здесь, откуда у него легкий акцент (так произносят польские слова после долгой отвычки), не русский эмигрант ли он? А если русский эмигрант, почему собирает подаяние у костёла, минуя русские благотворительные общества?

  Однажды к нищему пришел давний знакомый, они начали неспешный разговор по-русски.

  – Здравствуй, Николай! Уж кого не ожидал, так это Чаплина увидеть!

  – Здравствуй, Сергей!

  – Ты что тут делаешь?

  – Милостыню собираю.

  – Подают?

  – Не особо.

  – Ты не обижайся: попрошайничество твое – дело пустое. Есть другое предложение, финансы сразу поправишь.

  – Криминал?

  – Нет, что ты, Николай! Легкое мошенничество. Магический салон – добавил он шепотом, гадания, снятия сглаза, привороты, отвороты и эликсир жизни! Но под сводами костёла говорить об этом неуместно...