Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

  Дружба с профессором Кривцовым, входившим в близкий масонам, преемственный тамплиерам орден «Розы и креста», уверила Александра, что он, потомок небогатых малороссийских дворян, сын нотариуса с чином статского советника, пришел в этот мир для чего-то большего, нежели правовое сопровождение купли-продажи недвижимого имущества.

  Кривцов открыл ему идею универсального знания.

  Искренне верил, что современное общество поднялось из праха древних цивилизаций, рассказывая о сокрушительном космическом катаклизме – смещении земной оси, погубившем царство справедливости. Профессор римского права сокрушался, будто он сам явился единственным выжившим его представителем, потеряв там всю свою счастливую жизнь.

  – Сохранились только крупицы ее обширного наследия, осколки разбитого вдребезги, учил Кривцов, сильно искаженные временем и интерпретациями многих поколений переписчиков. Смысл этого универсального знания, или, если пользоваться терминологией мистиков, Единой Традиции, невозможно познать до конца. Она объединяет в себе все то, что есть во всех религиозных учениях мира.

  Кривцов с подачи знакомого востоковеда-тюрколога, изучавшего монгольский язык, называл это универсальное знание словом «дюнхор». Дюнхор – понятие, не поддающееся точному переводу. Можно сказать, что это – колесо времени, объединяющее в себе непрерывность развития, связь прошлого, настоящего и будущего. Дюнхор встречается в древних буддистских текстах, его иероглифическое изображение нередко попадалось английским миссионерам и шпионам на стенах горных монастырей Тибета, на амулетах, коврах и утвари, продаваемых в некоторых районах Индии, ближе к Афганистану. Другие духовные течения тоже признают дюнхор, но пишут и обозначают его немного иначе. Чем дальше от Тибета, чем сильнее искажается этот иероглифический знак.

  Если посмотреть на историю человечества как на борьбу двух враждебных сил – тех, кто ищет следы Единой Традиции, и тех, кто старательно им в этом противодействует, то причина религиозных войн ясна. Их разжигает алчное, властолюбивое священство, чтобы мир пребывал в гневе нетерпимости, чтобы ни у кого не могла зародиться мысль о родстве разных вер. И так будет долго, очень долго, может быть, несколько тысяч лет!

  Мысли эти правовед частью выдавал свои, частью заимствовал у наставника юности, маркиза Сент-Ив д"Альвейдра, женатого на польской аристократке Ризнич, по первому браку баронессе Келлер. Вместе с женой и пасынком, бароном Келлером, Сент-Ив много общался с русскими масонами, вел обширную переписку. Учителем маркиза считался мистик Папюс, человек двойственный, многими называемый фальсификатором, авантюристом, позднее Сент-Ив все-таки разошелся с ним по ряду оккультных вопросов, решив действовать самостоятельно. Именно в те годы юрист Кривцов, которому еще очень далеко было до седин и диссертации об убытках, познакомился с маркизом. Тот привел Кривцова к истокам мифа о золотом веке, записав свои сны о стране Атгархи. Он соединил ее со скандинавским Асгардом, полным золотолистых персиков, и, проштудировав множество архаичных мифов об утерянном рае, начиная с библейского Ган-Эдена, поверил, что все это не совсем сказки. Рай – или нечто очень на него похожее – действительно существовал на земле в незапамятные времена.

  И так же, как написано в книге «Берейшит», первые люди из него вынуждены были бежать, подгоняемые страхом смерти, утратив вместе с невинностью свою память, интуицию, и внутреннее зрение – ясновидение.

  – Что-то в этом есть, рассуждал Барченко юрьевскими вечерами, вернувшись с оккультных чтений у профессора Кривцова, но некоторые пассажи казались ему явно надуманными. Маркиз злоупотреблял вдыханием паров «шалфея предсказателей» и голубого, безумно дорогого, лотоса, а надышавшись, выдавал совсем уж бредовые истории. Конфликт «высших и низших» людей вызывал у Барченко те же чувства, что и заявления о выделенном им алхимическим путем золоте. Кривцов говорил, будто сам видел золотой порошок в пакетике, пришитом маркизом Сент-Ивом на обороте масонской перевязи, но свято веровать в это не просил.

  – Достаточно того, что ты поверил в рай и в Единую Традицию, говорил Александру профессор, а подробности всплывут из небытия когда-нибудь потом, уже без нас...

  Пока Барченко в свободное время посещал Кривцова, втайне лелея мечту пройти посвятительный обряд в рыцари «Розы и Креста», финансовые дела его расстроились дальше некуда. Отец присылал все меньше и меньше, уроки для отстающих гимназистов находились в переполненном студентами Юрьеве с трудом, а он уже успел пристраститься к тягучей чухонской ряженке, жирным сырам, сметане, не отличимой от молочного крема, рыбным пирогам и ореховым булочкам. Все это Александр покупал в небольшой чухонской лавочке, ее держали две костистые, соломенноволосые эстонки Саари-Сууре, мать и дочь. Дочь звали Меелике, она вечно вертелась между набитыми вкусностями полками, подавая товар покупателю, звонко отсчитывала сдачу. От прочих лавок эта отличалась тем, что в ней принимали любые, даже весьма подозрительные деньги неведомых стран, монеты ушедших царств, и даже всякую металлическую мелочь с напылением серебра. Помимо лавочки, Меелике занималась приворотами, продавая узкому кругу хороших знакомых любовные зелья.

  Однажды Барченко собственными ушами слышал, как Меелике говорила одному немцу, бывшему в этой лавке частым гостем, что ее прабабку сожгли на костре, и она владела тайнами волшебной силы трав.

  Наследственная ведьма! Это интересно, удивился он тогда, но вскоре денег совсем не осталось, в лавку Меелике заглядывать стало незачем.

  Чтобы подзаработать, Александр наловчился гадать на бульваре скучающей публике. Вообще-то это было незаконно – нужно покупать лицензию на «оказание информационных услуг» (так стыдливо называли предсказания будущего), оплатить гербовый сбор и пошлину. Но средства юрьевского студента оказались до того скудны, что даже 75 копеек за гербовую марку он наскрести не смог. Пришлось изловчиться, прячась от полицмейстеров на скамейке под видом ждущего влюбленного.

  Для этого Барченко всегда ходил на бульвар нарядно одетым, с букетиком красивых цветов в руке, отвлекая внимание, он покупал у разносчиков то лимонад, то конвертик конфет-подушечек или помадок, то халву. Нередко все полученные от гаданий копейки приходилось исстрачивать на эти нехитрые приемы конспирации. Но Александр решил: пока на бульваре бродит много праздной публики, глупо не подыграть ее суевериям.

  До зимы протяну, думал он, ненавязчиво предлагая мещанам узнать судьбу по науке халдейских магов. В воскресные дни – если погода была хорошая, солнечная – Барченко выручал около 2 рублей. Тем и жил.

  Больше всего запомнился глуповатый, сухощавый остзейский немец, бывший в Юрьеве проездом из Риги, на руке которого Александр увидел страшную метку. Расшифровать ее сложно, только в одном пособии по хиромантии встречалось упоминание: такой знак бывает на ладони человека, отданного в служение черным силам. Не подав виду, гадатель предупредил остзейского немца, что тому предстоит пережить опасные приключения, сделать выбор между силами света и тьмы. Подняться до высоких постов вроде министра, но затем упасть в такие мрачные глубины преисподней, откуда уже нет возврата. И знак насильственной смерти, может, даже казни... Вы взлетите высоко, но упадете так низко, что даже ад покажется возвышенным местом. Бойтесь взвинченного человека, на глазах его бинты. Я вижу его слепоту, а потом прозрение... Он приведет вас к бездне!

  Но беречься пришлось уже самому Барченко: осенью в окрестностях города прикочевал откуда-то из Литвы цыганский табор, Юрьев заполонили прирожденные гадальщицы. Случайно столкнувшись с ними на бульваре, Александр не обратил на цыганок внимания, продолжая предлагать свои услуги. Цыганки сразу признали в студенте-самоучке конкурента.

  Они обступили его плотно сомкнутым кругом, не произнося ни слова.

  Тягостное молчание повисло в октябрьском воздухе. Барченко почудилось, будто вороны на желтеющих липах пристыжено замолкли, стих шум детворы, перестали цокать конские копыта о камни мостовой. Даже рыжие белки испуганно забились в дупла. Сознание помутилось. Он плохо понимал, где находится, почему цыганки, не разжимая губ, шлют ему свои ведические проклятия. Черная сила их злобы жгла настоящим огнем, причиняя боль. Голова будто бы превратилась в раскаленный шар, внутри которого, словно грешники в аду, плавают чужие слова. Вдруг он очнулся. Цыганки стояли кругом, никуда не исчезая. Но желание противостоять их гипнозу росло.

  – Я не поддамся – решил Александр, и собрал всю свою волю.

  Ему было плохо, больно, тяжело, казалось, он не противится внушению, а выполняет тяжелую физическую работу, носит огромные камни или поднимается на высокую гору...

  Кольцо цыганок стало расступаться. Теперь они постепенно, не выдерживая его силы, покидали круг. Вскоре перед Барченко никого не осталось. Сознание освободилось. Так стало ясно, что Александр обладает необычными – хотя отнюдь не исключительными – парапсихологическими способностями. Не будь цыганок на городском бульваре, когда бы он узнал, что экстрасенс? Тогда Барченко мало что смыслил в парапсихологии, не мог объяснить этот случай никакими научными доводами, даже гипотетическими.

  ... Иоганн-Фридрих-Мария фон Вительгаузен, университетский приятель Барченко, тоже бывавший на мистических вечерах у Кривцова, сословным высокомерием не страдал. Он общался со всеми, кто был ему интересен, и познакомил застенчивого Барченко с эстонкой Мееликой.

  Несколькими годами раньше та спасла своими знахарскими средствами тяжело заболевшего брата Иоганна-Фридриха, от которого поспешили отказаться лучшие европейские медики, поставила его, парализованного, на ноги. С тех пор эта девушка была кем-то вроде тайной советчицы дома фон Вительгаузен, предлагая им разные снадобья и лекарства, коих нельзя купить в ближайшей аптеке. Несмотря на хороший доход, Меелике не спешила покидать лавку, объясняя, что ее ремесло должно оставаться в глубокой тайне.

  Они поздоровались. Меелике спросила: почему вы перестали покупать в нашей лавочке?

  Александр честно ответил, что ему не хватает денег.

  – Но этому можно легко помочь! – улыбнулась хитрая красавица. Мне нужны – только не спрашивайте, для чего! – маленькие, новорожденные змейки, ящерки и лягушки. Если вы поймаете их и принесете живыми, я куплю их у вас, честно!

  Иоганн-Фридрих рассмеялся. Александр, будьте осторожны! Эта девушка держит дома всякую нечисть, даже сумрачного нетопыря

  в клетку засадила. Как бы вам тоже не очутиться в их компании...

  Меелике обидчиво сказала, что ничего дурного с ними не вытворяет, нетопырь взят из жалости, с отдавленным колесами крылом.

  – А змейки для чего?

  – Змейки? Я слежу за тем, как они растут.

  – Наверное, в вас пропал хороший зоолог – сказал Барченко, жаль, вы нигде не учились. Кстати, нетопыря в клетке посмотреть можно?

  – Тогда принесите ему угощение – червей, комаров, мух.

  Александр наловил банку насекомых и с дрожащим сердцем отправился в сторону лавки, где за черным ходом располагалась маленькая, из двух комнаток с кухней, квартирка. В темноте он чуть не уронил мух.

  Меелике стояла у старой, некрашеной двери, и ждала. Она показалась Барченко не обыкновенной белесой эстонкой, но колдуньей, языческой жрицей.

  – Где мухи?

  – Вот. Александр протянул ей банку.

  Но нетопыря с отдавленным крылом в клетке не было.

  – Он улетел – плакала Меелике, улетел! Значит, кожаная перепонка поджила, и он снова летает...

  Барченко не знал, чем ее утешить.

  – Вы привязались к нему, да?

  Он такой бархатный, мягкий, ласковый был, цеплялся коготками за занавеску после захода солнца, ел с моих рук! А носик! Чистая замша...

  – Не переживайте! Если кто-то нас покидает, это обещает новые встречи. Например, я встретил вас, а вы встретили меня.... Ой, что я такое говорю!

  – Я поняла, ответила Меелике, вы хотите быть вместо моего нетопыря!

  – Да.... То есть не то чтобы нетопырем, а человеком...

  Барченко стал видеть Меелике все чаще и чаще, ловил для нее маленьких змеек и жабят, расспрашивал, откуда она черпает свои рецепты, брал старинные трактаты о свойствах трав. Незаметно он влюбился, но любовь Александра к Меелике не похожа на болезненное наваждение. Это что-то иное, неведомое, мистическое. Окружающие считали Меелике некрасивой.

  Типичное чухонское лицо – говорили о девушке. У нее были несоразмерные, большие руки и толстые, крестьянские ноги, уверенно стоящие на земле. Первые лучи мартовского солнца награждали Меелике россыпью крупных рыжих веснушек, которые не удавалось свести никакими патентованными жидкостями, и они оставались на ее щеках до зимы.

  Меелике плохо знала русский язык, признавалась, что не любит русских, с Барченко общалась исключительно по-немецки. Она нигде не училась, кроме лютеранской воскресной школы, но, несмотря на это, Барченко мог говорить с Меелике о медицине прошлого, будто она, а не он почти 3 года провел в Казанском университете, у лучших профессоров.

  Но это – вовсе не превосходство: чувствовалось в Меелике волшебное, неуловимое, притягивающее. Она наставляла, не унижая и не ломая, тихо приучая любознательного студента замечать незамеченное, открывать то, мимо чего прошли другие. Все вокруг говорили: невероятно, чтобы полуграмотная девчонка, дочь лавочницы, обреченная заворачивать покупателям копченых сельдей, так себя возвысила, вытянула!

  Придумала ли Меелике сожженную инквизиторами прабабку и предка-алхимика, или они были в ее роду на самом деле? Даже если эстонка это сочинила, с годами у нее действительно накопился неплохой опыт врачевания, Меелике выучила наизусть все травы, вылечила смертельную болезнь. Ее детский обман – если он был, этот обман – неожиданно превратился в явь. И Барченко стал свидетелем ее неалхимического превращения...

  Никто не удивился, когда Александр объявил о своей помолвке с Меелике. Это пришло само собой. Она одна могла понять одинокого искателя древней науки, поддерживала любые начинания Барченко, хотя некоторые его замыслы – например, алхимическая лаборатория на чердаке – казались чудачеством. Меелике – больше, нежели просто девушка, в которую он сейчас влюблен. Она – мистическая суженая, помощница, водительница заблудшей души...

  Родители Александра, получив письмо, где он поведал о скорой свадьбе, категорически эту затею не одобрили. Они даже поспешили заверить непутевого сына, что лишат наследства, если Александр рискнет опозорить фамилию Барченко таким мезальянсом.

  – Жениться на полуграмотной мещанке! Редкая безответственность! А еще причисляет себя к благородному сословию!

  Мать Меелике тоже не благословила ее. Правда, здесь уже вступили соображения узко национального свойства: мужем эстонки может быть только эстонец, нация маленькая, за чужих не выдаем! Когда все слова и запреты исчерпались, она отняла у дочери деньги, накопленные на подвенечное платье, заперла Меелике в чулан с крысами и летучими мышами.

  – Хорошенько подумай, хочешь ли ты связать свою судьбу с этим степным варваром – сказала мать, запирая за дочерью дверь чулана на тяжелый засов. Неужели человек, чье имя не выговоришь, будет моим зятем и получит все семейные рецепты?! Пока я жива, в твердом уме и здравой памяти, этому не бывать! Не думай, будто меня растрогают твои слезы. Кому, как не тебе, известна иллюзорность любви? Ты сама все прекрасно видишь...

  Меелике плакала. Этим вечером Александр ждал ее в полуразваленной часовне. Фундамент ее, несоразмерный для церкви, заложили еще крестоносцы, затем строительство продолжили пришлые монахи-францисканцы. Они воображали, что небольшая уютная часовенка с ростом могущества ордена перестроится во вместительную церковь, но так и не успели надолго обосноваться: ветры Реформации вымели их, католическая часовня стала служить лютеранской кирхой. Стены, некогда крепкие, краснокирпичные, подтачивались весенними водами, разрушались восковым плющом, круглый купол уже зиял небольшими провалами. Старенький пастор закрывал на замок резную дверь кирхи после вечерней молитвы, опасаясь, что какой-нибудь бесчестный бродяга или еретик сочтет кирху заброшенной и решит в ней переночевать. Святилище выглядело опустошенным. Аскетичное распятие, ряды грубоватых, нелакированных скамеек, много пустого пространства.

  Если тут и была когда-нибудь, при крестоносцах или францисканцах, красивая обстановка и утварь, то она пала жертвой борьбы с излишней роскошью. Роскошь убрали, оставив голый кирпич и дерево скамеек.

  Сквозь узкие, высоко поставленные виражные окошки утром пробивался первый солнечный луч, окрашивая сырые темные стены причудливым преломлением красок. Цветные стекла, выложенные кругами и спиралями, за века не поблекли, преображая свет в ярко-алые, светло-зеленые, лимонно-желтые брызги. Но сейчас уже темнело. Александр не успел поймать последний багровый луч: он лез в кирху через дыру в крыше. Судя по ее странной округлости, первые строители собирались создать нечто в византийско-романском стиле, миниатюрную церковь под круглым сводом, отчего она, маленькая, казалась бы намного шире и просторнее. Но затем в планы вмешалась готика, о чем молчаливо свидетельствовали не спрятанные остатки арочных перекрытий: судя по всему, новые хозяева мечтали увидеть узкие кости шпиля.

  Держась за выступы, Барченко, даже не обвязавшись страховочной веревкой, пролез в дыру и аккуратно, упираясь пальцами ног в неровность кирпичей, спустился в кирху. Тогда он был молод и худ. Ноги коснулись каменных плит ледяного пола. Внизу сырая яма с холодным ключом на самом дне. Отсюда поднимается сырая волна к стенам, умножая плесень.

  Воздух, несмотря на влажность, показался ему не затхлым. Жаб по углам не было. В неудавшейся часовне стояла мрачная тишина. Меелике еще не пришла. Когда невеста постучит, он откроет ей дверь изнутри, большой замок, навешанный пастором, оказался пустой обманкой. Они будут ждать до утра, произнося друг другу клятвы, встретят рассвет, а в ранний час пастор тихо обвенчает их. Меелике обещала прийти ближе к полуночи, если ей удастся обмануть бдительность матери, или выскочить к утру, когда сон усталой женщины особо сладок и та не услышит ни скрипа двери, ни шуршания нового платья о каменные ступени.

  Барченко ждал. Плохая, несчастливая кирха, которую никто не смог достроить до конца, навевала ему печальные мысли о несовершенстве собственной души, очень похожей на это разваливающееся, околдованное грехами плющей, строение. Цепкие стебли разрушают камень, и лишь цветные стекла маленьких окошек привлекают редкие лучи солнца.

  Здесь часты пасмурные дни, так и моя душа редко согревается теплым касанием радости. Я мрачен, я сердит, я недоволен...

  Потом он начал вспоминать детство. Всплыла давняя, почти забытая уже история, как около спокойного, чистого елецкого дома прошли странники, пыльные, заросшие, в убогих одеждах с чужого плеча. Были они староверами, приверженцами тайного толка, враждебного власти, и шли не куда-нибудь, а в Беловодье. Неведомую, мифическую страну раскольничьей веры, бессмертия и достатка. Путь им предстоял нелегкий, из северных скитов Белого моря, огибая Москву, через центральные губернии к Дону, а с Дона к Волге, и дальше, степями, югом на горы, за которыми есть Беловодье. Искали они тайного пристанища единоверцев, живших когда-то недалеко от нотариальной конторы Барченко, постояли у дома Богушевского недолго, перевести дух да испить колодезной воды. Но запомнил мальчик Саша их просветленные лица, мечтательные глаза, умные, крестьянские, нищие котомки и стертые ноги. Пели странники староверные свое сказанье о Белом Граде, за семью горами, за семью стенами, семью дверями, отпереть которые можно лишь семью ключами, «ключенями», выводили они по-старинному.

  Ключень первый – вера истинная, вера сокрытая...

  Александр услышал свой голос. Он напевал это сказание, но дальше первого «ключеня» не помнил. И почему «ключень», а не просто ключ? – недоуменно вопрошал Барченко. Нигде так не говорят, значит, пилигримы были ненастоящие, подделывались под староверов, наверное, они разбойники или беглые монахи. Или чудом уцелел их древний язык, унесенный в северные леса от гонений Никона ...

  Думая о них, идущих в Беловодье (профессор Кривцов отождествлял его с Шамбалой тибетских лам), только как перешла это сокрытое учение к русским крестьянам? Александр погрузился в сон-прострацию. Он слышал, но спал, и глаза его закрылись. Меелике все не шла. Барченко сквозь гипнотическую дрему понимал: она не придет. Ты же знаешь, чувствовал Александр, Меелике не любит тебя так, как могла бы полюбить, будь ты из ее народа. Ты всегда останешься чужим, что бы ни говорил и что бы ни делал ради Меелике. В это время эстонка тоже думала о нем. Она не сумела разбить дверь из-за железного засова, только руки покрыла синяками, едва не сломала ногу. Чулан, выложенный камнем, как и весь дом, не поддавался ее слабому телу. Меелике обречена была сидеть в нем еще долго, пока не проснется строгая мама, а затем стоять в лавке под ее присмотром.

  Любила ли она Александра? Он близок ей, и все же оставался немного чужим, русским, тем, кто навязывал эстонскому городу Тарту свои правила.

  Да, он осуждал русификацию, говорил по-немецки и немного по-эстонски (сказался год в Петербурге, общение с финнами, языки похожи), но Александр был чужим. Все равно чужим. И Меелике решила смириться с волей семьи. Ее любовь к нему теперь казалась просто привязанностью, дружбой, капризом придирчивой девицы, выбравшей себе необычного кавалера-иноземца.

  – Это была вспышка, обман, игра. Забуду – подумала она.

  Александр просидел в кирхе до прихода пастора. Выйдя из своего удивительного, похожего на явь, сна, он перестал ждать Меелику, чувствуя, что она отреклась от всех своих прежних обещаний. Но выбираться через крышу не рискнул. Пастор открыл дверь и выпустил всклоченного, расстроенного юношу, которого собирался женить.

  – Она не пришла, святой отец.

  – Бывает. Бог утешит тебя, сын мой – простер над головой руку.

  Он ушел, не оглянувшись. С Юрьевым было покончено еще в это утро.

  6. Нарвская газета.

  Безумная мысль издавать свою собственную газету пришла в голову Александру Барченко поздним вечером, когда он вернулся в съемную комнатку, бесцельно прождав редактора «Новостей Нарвы». В «Новостях» две недели назад опубликовали два его мистических рассказа: один об ученом, открывшем «лучи смерти», а второй – про шпиона, идущего в Шамбалу с проводником-непальцем.

  – Увлекательно пишите, молодой человек – снисходительно сказал редактор, но гонорар – через две недели, не раньше.

  Ровно 14 дней спустя голодный Александр уже утром встал у двери «Новостей Нарвы», надеясь застать приход редактора. Он ждал утром, ждал днем. Никто не приходил. Наконец обессиленный сочинитель решился спросить у соседей, куда запропастились «Новости».

  – Да они вчера закрылись, беспечно ответили ему, собрали все и уехали.

  – А как же табличка?

  – Табличку потом снимут, когда их кабинет другим сдадут.

  Барченко остался без гроша. На телеграммы отец не отвечал.

  Наутро ватными ногами он доплел до телеграфа и отправил юрьевскому знакомому фон Вительгаузену, отчаянное послание из двух слов: помоги, голодаю. От аристократа Александр получил краткое письмо с переводом на 10 рублей. В письме сообщалось: приезжаю на лето в Нарву, будем вместе издавать мистическую газету, о деньгах не беспокойся.

  Иоганн-Фридрих фон Вительгаузен вслед за многими поколениями предков кроме оккультизма, занимался еще и благотворительностью. Его сестры вышивали бисерные кошельки, ридикюли, футляры для очков и карандашницы, продавая их в пользу нуждающихся. Перепадало ли хоть что-нибудь нуждающимся, Барченко не знал, да и не должен был этим задаваться. Иоганн-Фридрих держал кассу взаимопомощи недостаточным студентам, помогая таким безудержным мотам, что настоящим бедным из нее не досталось и рубля.

  Проект газеты «Непознанное», казалось, сулил неплохие доходы.

  Оккультизм, духовидение, хиромантия тогда увлекали всех. Мода на мистику спустилась к мещанам, но мещане не могли выписывать из столицы дорогие журналы. Оставалось выпустить доступную газету.

  – Спрос на нее будет большой – уверял фон Вительгаузен Барченко, в Северо-Западном крае пресса пишет только о политике, и ничего подобного нашей газете еще не изобрели. Разве что попадаются отдельные статьи в бульварных листках о привидениях и кладах, но это явно не то, чего жаждет наш читатель.

  «Своего» читателя Александр представлял молодым приказчиком с восьмирублевым жалованьем, четыре класса народного училища, берущего по абонементу в частной читальне потрепанные томики «про любовь и путешествия». Текущее ему глубоко безразлично, а вот нравы индийских жрецов или черная магия острова Пасхи – пожалуй, купит. Вполне в духе времени он мечтал развить, образовать этого читателя, привить ему вкус к умным словам, отучить от пошлости...

  Разрешение на выпуск «Непознанного» наскоро склоченная редакция получила без проволочек, напирая, что новая газета – не общественно-политическая, а религиозно-мистическая.

  – Политических материалов не будет? – строго спросили Барченко.

  – Ни за что! – улыбнулся он.

  – Тогда с Богом – почти по-восточному ответили ему в комитете по печати.

  Первый номер вышел в начале июня, когда богачи уезжали прохлаждаться на побережье, куда-нибудь в район Эзеля, и нарвское мещанство оказывалось временным хозяином города. Разошелся он легко, но дебютный выпуск традиционно покупался хорошо, а сколько человек купят второй номер, еще вопрос. В «Непознанном» было: краткое (в рамочке) сообщение о целях и задачах издания, один рассказ Барченко «Заживо погребенная». Два рассказа якобы «спирита фон Ш-на» переведенных с немецкого – изящная стилизация!

  На последней странице разместились: критический обзор новых оккультных сочинений, фотозагадка и письмо ученицы епархиального училища о гаданиях на воске. Письмо, ругаясь, сочинил фон Вительгаузен. В анонсе – раскрытие арканов Таро, разговор о буддизме устами русского паломника, параллельные миры и диспут на тему «вампиры-кто они?» О последнем Барченко смело предложил высказаться самим читателям, понимая, что большинство писем будет начинаться со слов – «моя жена вампир, она пьет мою кровь ведрами».

  – И эту глупость мы тоже напечатаем? – поразился фон Вительгаузен.

  – Для разнообразия одно письмо дадим, сказал Александр, чтобы каждый знал: его мнение мы учитываем. Лично я стану отвечать на всю корреспонденцию, даже глупую.

  – Ну, смотри, тебе видней!

  Играя на незнании мещанами иностранных языков, Барченко, еще не ездивший никуда дальше Казани, нагло сочинял очерки, рассказы, дневники и воспоминания, насыщенные иноземной экзотикой, яркими именами, выдавая их за переводы европейских авторов. И ни разу его не обвинили в мистификации: оккультных изданий в мире выходило сотни, если не тысячи, везде были свои писатели, работавшие сразу под несколькими псевдонимами. Уследить за этим необъятным потоком невозможно.

  Русская мистика во многом была заимствованная, переводная. Поэтому Александр смело выдал вольный пересказ труда Элифаса Леви – младшего за свое сочинение: он вполне мог выйти из-под пера отечественного писателя.

  А о соблюдении авторских прав никто не заикался.

  – Эти иностранцы должны нас благодарить, что мы переиначиваем их опусы, ворчал фон Вительгаузен, мучаясь над приспособлением к русскому уху сложных арабских имен героев одной английской повести.

  Без нас их читали б 100 человек, а так узнают все 874 подписчика «Непознанного». Я из этой чуши творю конфетку...

  Да, Барченко с фон Вительгаузеном поставили себе слишком высокую планку. Газета нашла своих читателей в Нарве, получали ее в Юрьеве, Выре, даже в столице ее выписали несколько чудаков. Только читатель у нее оказался другой, не мещанин. «Непознанное» чуралось явной бульварщины, стараясь держаться несколько выше, нежели позволено бывшему студенту, сидящему на киселе и ситном в комнате с клопами. Своими статьями Александр пробовал вести читателя через века истории, рассказывая то о Леонардо да Винчи, то о Сократе, то о йогах и браминах...

  Но что скажут мещанину эти имена? В лучшем случае он ими назовет своих кенарей и канареек! Медленно, но верно основными читателями «Непознанного» стали интеллигенты, мятущиеся между церковью и оккультизмом. Они присылали в редакцию подробные исповеди своих исканий, просили совета. Александр, верный обещанию, читал их до полуночи, сжигая керосин, сочувствуя, сопереживая....

  Иногда газету одолевали сумасшедшие изобретатели, пророки и целители. Гнать их в шею у деликатного писателя не получалось, приходилось долго слушать чужой бред.

  А прибыль? Прибыль была копеечная, честно сказать – почти никакая. Расходы на издание газеты равнялись выручке. Те самые 50 копеек, раньше кажущиеся пределом нищеты, теперь были для Барченко заработком удачного дня. Выручало, что его начали узнавать в Нарве, хвалить, предлагать печататься в журналах «Мир приключений» (термин «фантастика» еще не вошел в обиход), «Вокруг света».

  Первые три рассказа и маленькая повесть, отправленные им в редакции, остались без ответа. Слишком много сочинялось похожего, слишком трудно выделить в общей массе заморских приключений оригинальную вещь, сотрудники журналов кидали рукописи в корзину, лишь взглянув на заглавие.

  Затем приняли один рассказ, и то рукопись его пришла не почтой, а сквозь руки приехавшего в Нарву погостить беллетриста из Санкт-Петербурга. Барченко перевели 7 рублей. Он стоял у окошка сберегательной кассы и дрожал от счастья, как гончая, догнавшая зайца. Очередь всегда в таких случаях движется медленнее, чем обычно. От расплавленного сургуча, дыхания очереди и волнения было жарко, пробивала испарина.

  – Распишитесь! – барышня в окошке подала ему перо.

  Александр от счастья расписался длинно, подделываясь под персидский почерк «хвост павлина».

  7 рублей кончились уже на следующий день: 5.30 отдал за книги, 1 рубль – вернул долг, а прочее – на кунжутную халву и рахат-лукум.

  – Ты хотя бы керосина купил – огрызнулся практичный фон Витенгаузен.

  – Хотел, оправдывался Барченко, да по дороге бутыль разбил, зацепил о дерево.