Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

  – Я еще не читал статью профессора Клейне, смутился анатом, седьмой номер этого журнала не пришел в университетскую библиотеку...

  – Тяжело тебе будет, пожали Барченко руку новые друзья. Раз анатом тебя в семинаристы записал, придираться станет через день.

  – Для этого я и приехал, улыбнулся он.

  В Казани интересно жить. Помимо занятий на медицинском факультете, Александр бывал (если позволяло насыщенное лекциями и практикумами расписание) у востоковедов. Затесавшись на самом краю большой аудитории, он, прикрытый чужими спинами, жадно вслушивался в арабскую или персидскую речь, пытаясь прочесть нереально красивые, идущие справа налево, буквы. Сначала он мало что понимал, потом больше, наловчился, вникал двадцатитрехлетний, в известное десятилетнему татарчонку, запоминал сочетание букв с огласовками. Профессор выводил восточные узоры мелом на доске настолько изящно, что Александр невольно завораживался ими, представляя: ползет по зеленному лугу длинная-предлинная змея, а рисунок ее блестящей шкуры составляют эти странные буквы. Оторвавшись от мелодичной речи, заводившей его едва ли не в прострацию, Барченко встряхивался, спеша уже на свой факультет.

  Но, изучая неромантичное сердце в разрезе, видел в переплетении его кровеносных сосудов арабскую вязь, очень похожую на надпись у входа в казанские мечети. Оккультное наваждение не оставляло Александра ни на минуту. Он не научился делать правильные надрезы, предпочитая медицинскую теорию практике, а то и вовсе шел на анатомию с едва подавленным чувством отвращения.

  – Нельзя же так, нельзя подходить к человеку! – страдал он, наблюдая рассечение брюшной полости. Циники, афеи, материалисты!

  Здесь Барченко напоминал своего покойного деда, уездного священника бедной церквушки, тоже порицавшего вскрытие «ради науки» и считавшего анатомию богопротивной мерзостью.

  Казанское благоденствие обрушилось внезапно.

  – Барченко! – услышал он за спиной голос ректора, зайдите ко мне после лекций.

  – Да, господин ректор.

  Никаких претензий ни к успеваемости, ни к поведению университетское начальство предъявлять не должно. Может, плату вовремя не перечислил? Но деньги, присылаемые из Ельца, он вносит исправно.

  Барченко уверенно постучал в дубовую дверь. Ректор слыл тайным либералом, со студентами обходился вполне уважительно, по имени-отчеству, поэтому он решительно не понимал, чему обязан этому разговору в кабинете и обращению по фамилии.

  – Александр Васильевич, произнес ректор елейным голосом, я вижу, вы человек умный, высоконравственный, поэтому будем говорить на равных и начистоту (последнее слово ректор произнес неестественно). Вы в курсе недавних московских событий?

  Барченко растерялся. Политика его волновала мало, краем уха слышал о забастовках и баррикадах в Москве, и то из благонадежной прессы (нелегальных изданий не читал вовсе), из разговоров однокурсников.

  – Не совсем, господин ректор – ответил Александр после некоторой паузы, я стараюсь не интересоваться политическими новостями. Знаю лишь, что радикальные социалисты пытались свергнуть законный порядок, на улицах Москвы были перестрелки. Но разве это имеет отношение к учебе?

  – Самое непосредственное – сказал ректор. Россия в опасности, зловредные социалисты, финансируемые японской разведкой, угрожают государственному строю, общественному спокойствию и даже вынашивают планы уничтожения царствующей фамилии.

  Впрочем, вы это знаете и без меня. Но кто главные агенты влияния? Студенчество. Наш университет тоже стал осиным гнездом, где действуют сразу несколько запрещенных партий. Пока они лишь болтают о свободе, равенстве и справедливости, но у этой опасной черты легко перейти в стан врагов российской державы! Поэтому я обращаюсь к вам – помогите России преодолеть эти смутные настроения! Вполне по силам сделать небольшое, но крайне полезное дело – информировать меня обо всем, чем живет и дышит наше студенчество.

  – Простите меня великодушно, господин ректор, сказал Барченко, но мне об этом ничего неизвестно. После занятий я иду в библиотеку, и чем увлекаются мои соученики, не знаю. Если среди них и найдется социалист, то, извините, на лбу у него это не написано, к тому же всем подряд о своих взглядах они не говорят.

  Ректор вытащил из ящика стола белый лист бумаги, на котором тонким, витиеватым почерком фиолетовыми чернилами были выведены фамилии подозрительных студентов разных курсов и факультетов.

  – Кто-нибудь из них вам знаком?

  Барченко пробежался по списку глазами.

  – Никак нет, господин ректор, здесь в основном с последних курсов, а я пока на первом. Лично никого из них не встречал.

  – Немудрено, заметил ректор, они редко появляются на лекциях и практикумах, посвящая все дни политической борьбе. А вот Кача-Качинского Андрея вы, наверное, видите часто...

  Барченко ничуть не смутился.

  -Этот студент живет на квартире в одном доме со мной, но никаких личных отношений я с ним не поддерживаю. Здороваемся, изредка он у меня спичек просит или соли...

  – Но, пользуясь соседством, вы можете войти к нему в доверие! Это опасный революционер!

  – Господин ректор, слежка и доносы мне абсолютно чужды. Я интересуюсь религиозными учениями Востока, ни в одном из них не сказано, что надо следить за благонадежностью соседа по квартире. Непротивление злу насилием – мое кредо.

  Он удивленно смотрел на Барченко.

  -Значит, вы толстовец?

  – Я не толстовец, хотя проповедь графа Толстого и его книги произвели на меня большое впечатление. Но камзол на голубой подкладке носить не собираюсь, и 30 сиклей серебра мне тоже не нужны!

  – Ах, вот как? – ректор был смущен отпором. Даю вам три дня на раздумье, не согласитесь информировать – будьте добры покинуть Казанский университет. Нам такие святоши чистоплюйские не нужны...

  – Да зачем три дня, разозлился Барченко, уйду прямо сейчас, лишь бы не подличать...

  И ушел. Ректор, дабы не раздувать взрывоопасную историю (стояла весна 1905 года, первая послереволюционная, студенты бурлили), подписал прошение об оставлении университета по состоянию здоровья.

  Что было не совсем ложью – именно тогда у Александра от переживаний начались сильнейшие мигрени, он лежал пластом, сжав зубы, полдня, и долго еще не находил в себе сил подняться с постели. Ослабевший, обритый наголо по совету «медицинских светил», истомленный кровопусканиями татарских знахарей, Барченко неделю валялся на низенькой турецкой софе, боясь сообщить отцу о случившемся.

  Елецкий нотариус до позднего вечера ждал приезда сына, телеграфировавшего, что с ним в Казани случилось большое несчастье (какое именно, деликатно умолчал – да и не хватило денег еще на два слова), но, просидев в гостиной до половины одиннадцатого, потушил керосиновую лампу, лег спать. В час ночи залаяла соседская собака, заскребла когтями дубовую дверь кошка, кто-то настойчиво стучал медным кольцом дверной ручки.

  Нотариус вскочил в ночной рубахе и колпаке, зажег свечу.

  Александр стоял на пороге родного дома, бледный, заросший щетиной, но с обритой головой – и с саквояжем.

  – Отец, я ушел из университета – еле слышно прошептал он, прости меня, прости! Но я вынужден был так поступить!

  – Политика? – сурово спросил Василий Ксенофонтович.

  Свеча в его руке дрожала желтым огоньком. Суровые предчувствия душили его медленной анакондой. Господи, только не это, не это!

  – Я отказался сотрудничать с охранкой, ответил Барченко. Ректор требовал доносить на однокурсников, даже предлагал внедриться в тайное общество, следить за соседом по квартире...

  Свеча едва не упала на липовые доски пола.

  – За что, за что, ты можешь это мне объяснить?!

  – Ушел, чтобы сохранить свое честное имя. Выхода не было.

  – Но почему именно ты? – Василий Ксенофонтович спросонья мало что успел понять. Почему доносить предложили тебе, а не твоим приятелям? И где твои волосы?

  – Это знахарь меня обрил от мигрени. Отрастут!

  – Сейчас ты похож на беглого каторжника!

  – Даже соседская собака меня не признала, бесилась, чуть цепь не оборвала.

  – Ложись спать. Поспи, а утром поговорим.

  – До утра, отец. Ты не сердись на меня...

  Василий Ксенофонтович ничего не ответил. Тяжелый разговор откладывали вплоть до вечернего чая. Младших – и впечатлительную Оленьку – поспешили увести из столовой наверх, опасаясь скандала. Мама убрала от греха подальше старую яшмовую вазочку, всегда стоявшую на столе.

  Лица хранили скорбное выражение. Но, сколько бы Александр не объяснял им, что эта неприятная история в Казанском университете – чистая случайность, родители отказывались верить.

  – Ты подписывал с однокурсниками возмутительные бумаги, признавайся! – напирал отец, разные манифесты, прошения, петиции!

  – Ничего я не подписывал, в сотый раз оправдывался сын, однажды прихожу утром в аудиторию, а там ни души, забастовка. Я плюнул, раз такое дело, пошел шататься по татарским закоулкам, купил на обед большую ватрушку с творогом, ходил, жевал, потом опять в университет завернул, снова никого не увидел. Пошел домой, до вечера читал приключенческий роман. Про Индию, секту душителей. Больше ничего вспомнить не могу, день как день был, прошел незаметно.

  Говорили они до глубокой ночи. Василий Ксенофонтович упрямо не доверял сыну.

  – Бедный мальчик, бедный! Обхватив руками голову, будто б от невыносимой боли, мятущийся отец пытался понять, что же на самом деле произошло. Неужели сказалась горячая кровь? Ведь дед его, простой священник, был человеком резким, дерзким, даже отстранялся временно от служения за конфликты с вышеначалием. А дочь его отказалась идти в поповны, наперекор всему учительствовала в сельской школе. И вот их Саша, как же глупо получилось, как же глупо!

  Решено было подождать, пока скандал забудется, пережить весну и лето где-нибудь в забытой Богом провинции, глуше, тише, дальше Ельца, чтобы никакие сплетни не ударили по престижу нотариальной конторы Барченко.

  А затем, осенью – или даже на следующий год – Александр перейдет в другой университет, желательно на краю страны, где никто его не знает, и только на юридический факультет.

  Выбрали Юрьевский – переименованный из старинного Дерпта, с отличной кафедрой отечественного права, о которой еще Барченко-старший в пору своей учебы в столице слышал много хорошего. И языки! Там в ходу немецкий, подправишь, ведь сейчас в Германии всеобщий взлет наук, без немецких журналов пропадешь, вижу, ты со словарем читаешь.

  А мистические изыскания свои чтоб бросил! Никогда они еще пользы не приносили, один лишь вред да помрачение разума!

  Лишь бы не привлекать к себе лишнего внимания, Александр Барченко уехал из Ельца столь же незаметно, как и приехал, под покровом ночи.

  Полтора месяца поправлялся на тучных хлебах Малороссии, в имении родственников, ловил рыбу, загорал, ел шесть раз в день, непременно свежий хлеб, яйца из-под наседки, парное молоко, творог и сметану.

  Записал тетрадку украинских песен и сказаний «о старине», о гетманских кладах, правда, затем ее по рассеянности потерял. Помогал крестьянам косить сено, страдал, нечаянно разрезав надвое косой толстую гадюку, ночевал под яркими звездами. Но привольное житье вскоре наскучило. Барченко подался до осени в северные края, на Новгородчину. Почему именно Русский Север так манил его, ничем с этими землями не связанного?

  4. Боровичи. Салон предсказаний.

  В Новгородской губернии, среди топких клюквенных болот и мелких ручейков, обвиваемый узкой лентой реки Мсты, стоит городок Боровичи.

  Александр Барченко, не по своей воле оставивший Казанский университет, ехал в Боровичи третьим классом, в полотняном картузе и толстовке, с узлом из цветастого, бабьего ситчика вместо кожаного крокодильего чемодана.

  Книги – а их больше, чем десяток ситцевых узлов – ему пришлют с оказией через неделю. Свисток. Поезд остановился на деревянном, выкрашенном темно-красным, вокзале. Пассажир в толстовке и картузе сошел с перрона, увидел черную, злую козу, привязанную за рога к столбу. Коза мрачно щипала одуванчики. Барченко посмотрел на козу и, спросив у первого попавшегося прохожего дорогу, отправился искать старую мещанскую улицу, где ему обещала сдать комнату тетка давнего приятеля.

  Найдя себе пристанище и стол, приезжий тщательно побрился, надушился, переоблачился в «благородный» наряд. И, ловко водрузив на голову модный цилиндр (купил, чтобы фокусы показывать, а не форсить), отправился представляться полиции. Барченко хотел открыть в Боровичах гадательный салон, но не такой, какие открывают на ярмарках цыганки, а якобы оснащенный по последним достижениям науки.

  – Обыватель уже не пойдет в шатер, расшитый арканами Таро, с хрустальным шаром ценой в 3 рубля, черным котом и горящими свечами, рассказывал Барченко полицмейстеру. Но тяга ко всему непознанному с ростом образованности народа не исчезает, она принимает более цивилизованные формы. Я приехал в Боровичи, чтобы открыть «Салон предсказаний будущего», сеять не дряхлые суеверия, а подлинно научные знания.

  Полицейский, обязанный дать Барченко разрешение, медлил. Он не понимал, как это можно предвидеть события с помощью науки. Барченко пришлось прочесть ему краткую лекцию о психологии, физиогномике, теории вероятности и ряду смежных дисциплин.

  Ловко взяв руку полицмейстера, он определил, что тот по складу характера меланхолик, что работа ему не нравится, и он втайне надеется сменить затхлый участок на нечто более интересное. Полицейский расцвел, пораженный совпадениями, и подписал разрешение, забыв взять со студента положенный по закону сбор.

  Барченко это только обрадовало – в кармане у него было пусто.

  Открыв «Салон предсказаний будущего», ждал клиентов – и заодно думал, почему именно в русской провинции, вроде Боровичей, сложилось необъяснимое влечение ко всяким мистическим учениям, вызыванию духов и привидениям. Наверное, когда из века в век жизнь не меняется, когда ничего не зависит ни от самого человека, ни от властей, одинаково дурных, поневоле начинаешь обращать взор на потустороннее. Прибавьте к этому извечную слабость церкви, больше обращающей внимание на нужды власти, чем на небо, неграмотность и пороки священства, всеобщий распад религий, скуку зимних вечеров – говорил сам себе предсказатель Барченко, прислушиваясь к дверному колокольчику.

  Колокольчик затрещал, хлопнула дверь. Барченко встретил первого своего клиента, и раскрыл новую коленкоровую тетрадь. В нее на всякий случай, особо не доверяя памяти, записывал предсказания, чтобы потом проверить – сбудется или нет? Любопытно же встретить этого человека лет через 30.

  Свое будущее – не все, разумеется, а в общих чертах, Барченко видел ясно, решив для себя, что не станет об этом часто раздумывать.

  Единственной достопримечательностью городка Боровичи считался новенький, ажурного плетения, мост, спроектированный известным инженером. Все время, пока его строили, местные жители ходили смотреть, не упадет ли хрупкая конструкция, не прогнутся ли изящные змеиные плетения стальных балок, не прогнутся ли бетонные «быки», не обсыплется ли песчаный берег. Но ничего не прогибалось и не проваливалось.

  Плюнув, разочарованные мещане объявили мост «нехорошим», но все равно ходили по воскресеньям, после обедни, им любоваться. В остальные дни мост обходился без праздных зевак. Там назначили свидания, плакали в несчастье, а иногда пытались свести счеты с жизнью. Барченко был в Боровичах уже месяц, но все никак не привыкал к мосту, красивому и неуместному в заштатном городишке. Простой деревянный мосток смотрелся на Мсте куда лучше.

  Гулять по мосту он выбрался в третий раз. Подходя, Барченко не видел, что в хитром сплетении стальных лиан висела, зацепившись за брус руками, молодая и симпатичная девушка в бежевом платье. Он шел, стараясь ни о чем не думать. Просто прогулка. И тут прямо перед глазами оказалась эта висящая дурочка. Шляпка ее со страусовым пером упала на грязный парапет. Она хотела спрыгнуть, но боялась и откладывала, мелко стуча зубами от ужаса.

  – Знаете, кого вы мне напоминаете? – громко сказал Барченко, обращаясь к нерешительной самоубийце. Гигантскую летучую мышь! У них крылья одного цвета с вашим платьем и добрые, как у вас, серые глаза. Слезайте немедленно! Я вам говорю, мадмуазель, слезайте! Он не стоит прыжка в эту грязную Мсту, поверьте!

  Девушка, продолжая цепляться, покачала головой. Не слезу, сброшусь, читалось в ее взгляде.

  – И висите вы неправильно. Надо вниз головой, а не вверх. Так намного романтичнее...

  Барченко вспрыгнул на парапет.

  – Ради Бога, не разжимайте рук – сказал он. Я сейчас вас сниму.

  Молодой предсказатель ловко схватил оторопевшую девушку, и, оторвав ее онемевшие руки от нагретой стали, поставил на пешеходную дорожку.

  – Меня зовут Барченко Александр Васильевич, я сын елецкого нотариуса, потомственный малорусский дворянин. И студент-недоучка, бросил курс медицины в Казанском университете, перевожусь осенью в Юрьев.

  – Наталья А.

  Она была взъерошена, глаза красные, затекшие от слез.

  – Что ж, будем знакомы. Надеюсь, вы больше не будете висеть?

  – Буду – упрямо надулась девушка. Мне ничего не остается...

  Наталья размазывала слезы по загорелым щекам. Не понадобилось даже спрашивать ее, что случилось.

  – История ясная, сказал Барченко, но я знаю, что ничего из этого не получится. Дайте мне свою руку, не бойтесь!

  – Это зачем? – удивилась девушка.

  – Погадаю. Я пишу исследование о хиромантии, это мой практикум. Да вы же доживете до 72 лет! – поразился Барченко, ведя пальцем по длинной линии жизни передумавшей самоубийцы. Хоть триста раз прыгайте с моста, а останетесь живы! Если хотите, чтобы я прочел ваше будущее в подробностях, пойдемте в мой салон, это недалеко, за углом от бульвара.

  Гадание тремя способами стоит 50 копеек, одним – 20.

  – 50 копеек? Да у меня есть – ответила Наталья.

  Ужас! Иметь в кармане целый полтинник и устраивать смертоубийство! Это безумие. Или глупость, тоже вид безумия. У меня вот со вчерашнего дня ни копейки, но я на мосте не вишу.

  – А почему у вас ни копейки?

  – Отец осерчал на меня немного, человек он вспыльчивый, и пока не начнутся занятия в Юрьеве, на юридическом факультете, поклялся денег не присылать. До осени еще месяц. Живи, мол, как хочешь, пусть тебя древние маги кормят! Публика привыкла к цыганкам ходить, мимо моего салона.

  У меня гадание хоть и дороже, но зато по науке...

  .... Барченко перевернул страницу тетради, перерисовывая узоры с руки девушки. Нагадал ей счастья, убедил вернуться в родительский дом словно ни в чем ни бывало, соблазнителя забыть. 50 копеек перекочевали в пустой карман гадателя. Сегодня ему будет чем ужинать, и на свечу хватит.

  Это настоящая психология, размышлял Александр вечером, кто нуждается в утешении – утешаю, кому надо обещать перемен – обещаю. Почти церковный обряд! Глупо все устроено: я работаю за церковь, ободряю страждущих утопленниц, церковь занимается банковскими операциями, а потом булочники станут делать гвозди, и вместо кондитерской придется ходить за мармеладом в аптеку ...

  Если забраться в самую глубину губернии, можно попасть на брусничную поляну. Ранней осенью она вся кроваво-бордовая от множества твердых сухих ягод. Но Александр Барченко свернул в сторону. Он не любил прямых путей и протоптанных тропок. Где-то вдалеке гибло заброшенное имение, подаренное императрицей Екатериной отставному генералу. Наследники его промотали, теперь гектары пахотных земель, леса и барский дом с двором и пристройками, парком, оранжереей искал богатого покупателя. Унылый управляющий раскрыл въездные ворота. На человека с капиталом, присматривающего себе имение, Александр не был похож, но серьезное выражение лица и прямо-таки гипнотический взгляд заставили впустить его.

  Барченко интересовали масонские символы, разбросанные по всей старой усадьбе. Он уже понимал, что молоток, выдолбленный в колонне беседки-ротонды, вовсе не напоминание о ее строителях, а инструмент мастера ложи, инкрустированный слоновьей костью, ничуть не годный для забивания гвоздей. Лилии означают совсем не лилии, пеликаны, держащие в своих мешках рыбу – это образ наставника, держащего, словно в пеликаньем клюве, душу ученика. А каменная кузня никогда не знала в своих стенах ни мехов горна, ни жара раскаленного железа, ни кузнецов. В ней, выложенной восьмиугольником, собирались только вильные муляры.

  Чего они ковали? . Политические заговоры тесно переплетались со сборищами масонов, но отличить правду от лжи по прошествии стольких лет уже невозможно.

  Наткнувшись на медного грифона, изрядно позеленевшего, странник едва не закричал – на него уставились круглые глаза сбесившейся птицы, голая грифячья шея и пушистые крылья, приделанные к телу пантеры.

  – Какие сокровища ты сторожишь, грифон? – шутливо спросил Барченко, гладя его крылья, богатства твоих хозяев давно утекли, как вода из высохшего фонтана. Или я ошибаюсь? Есть еще тайны?

  Грифон не ответил. Руины восточного павильона, изображавшего монгольский шатер, украшали девы с кошачьими головами.

  Презренная эклектика: шатер и Египет! – промелькнуло тогда, и где же ваша азиатская мудрость, тайные братья?

  В кустах колючего шиповника Барченко подобрал почерневший от сырости масонский значок – с буквой G и лучащимся треугольником.

  Все равно он никому не нужен, подумал он, и сунул в карман. Покидая усадьбу, Барченко боялся, что сторож уличит в краже, ославит и потащит в участок. Но он беспрепятственно вышел за пределы ограды.

  Возвращаясь в Боровичи, Александр думал, у тех ли учителей берет уроки и не слишком ли дорого эти уроки ему обходятся?

  Салон предсказаний денег приносил мало. После недолгого интереса к новому человеку жители Боровичей совсем перестали заходить туда. Немного выручали приезжие новгородцы и псковичи, заглядывающие к Барченко из чистого любопытства. К концу лета он задолжал квартирной хозяйке, и хотя добрая тетка старого знакомого деликатно этого не замечала, Александр чувствовал себя неловко. Он был уверен, что сможет обеспечить себе гаданиями дешевую комнату, стол и брошюры, не прибегая к помощи родителей до октября. А тут хоть подаяние проси...

  Иногда ему приходилось доить ту самую черную козу, привязанную за рога у вокзала. На козе Барченко испытывал навыки гипнотического внушения. Парализовать волю козы ему удалось с четвертой попытки. Она закатила глаза, обмякла туловищем и беспрепятственно позволила выдоить жирное, пахучее молоко. Если б не коза, он мог упасть в голодный обморок.

  Правда, вскоре эксперименты с козой прекратились. Ее владелица, жена путевого обходчика Микеича, старика с длинной, желтой от табака бородой, пожаловалась соседкам: козу тайно доят ведьмы.

  – Вечером привожу – а вымя пустое! – плакалась она.

  И приставила к козе «наблюдателя», соседского мальчишку, поэтому Барченко больше не смог подобраться к козе.

  Зато он нашел новый способ бесплатно пить молоко. В Боровичах – как и в Эстляндии – хранилось древнее суеверие, что ужи и гадюки приносят в дом достаток. Для них заботливые хозяйки наливали блюдечко молока, а Барченко нарочно бродил по утрам в предместьях, чтобы незаметно прильнуть к глиняной плошке, выставленной во дворе. Иногда ему доводилось отгонять гадюку, приговаривая: ползи, гадюка, мышку лови, а мне молока оставь. Но однажды исхудалого студента за болтовней с гадюкой застали хозяева. Они избили Барченко, заодно пообещали: если еще раз поймаем – сдадим в участок «как колдуна».

  Александр покидал Боровичи отощавшим, раздетым (все приличные вещи, включая новую пиджачную пару, жилетку, галстук-бант и цилиндр, он продал, чтобы рассчитаться за комнату). В узле глухо болтыхались нефритовые шарики, мистические книги и китайский подсвечник.

  Вышитую украинскую рубашку, подарок родственников, сжевал глупый теленок, когда она, начисто отстиранная, сушилась в саду на веревке между двух корявых яблонь. Он пытался вытащить еще не сжеванный молодыми зубами рукав, но теленок начал бодаться, упираться, потом прибежала соседка.

  Она кинулась на Барченко с воплями – зачем скотину мучаешь, жалко тебе рубашки, ирод? Пусть ест, если хочет!

  Ехал опять третьим классом. В Юрьеве (то есть в Дерпте, Тарту) Барченко ждали приятные новости. В сберегательной кассе лежали перечисленные отцом деньги – на квартиру, еду и учебники, а ходатайство о переводе на юридический факультет подписали незамедлительно.

  5. Юрьев.

  Профессор Кривцов, в сером бельгийском сюртуке, застегнутым на костяные пуговицы, говорящий монотонно-усыпительным голосом, читал студентам курс римского права. Лекции шли на русском, несмотря на то, что немало студентов – из остзейских немцев, государственный язык понимали плохо. Раньше все занятия велись только по-немецки, а списки слушателей заполняли длинные фамилии с непременной приставкой «фон» и три-четыре, а то и пять имен около нее. Затем настал черед русификации – поэтому Иоганн-Фридрих-Мария фон Вительгаузен, сидевший за одним столом с Александром Барченко, вынужден был переспрашивать.

  Потомок крестоносцев, в фамильном замке которого до сих пор согревали сырые стены арабские ковры, вывезенные семьсот лет назад с Палестины, а ели с серебряных приборов, украденных у невезучего эмира в Магрибе, Иоганн-Фридрих-Мария мучительно морщил высокий лоб, стараясь понять, о чем говорит профессор Кривцов. Если б не тихие подсказки соседа, студент в бархатной куртке вряд ли бы смог продраться сквозь дебри чужого языка.

  Никогда Барченко не подумал бы, что Кривцов, оказывается, специалист в области не только римского права, но и оккультизма, магии, масонских лож. Автор нескольких анонимных трактатов по тайнам истории, коими он зачитывался еще гимназистом. Занудный правовед, вечно в сером, дома серая кошка и полное собрание законодательных актов Российской Империи в застекленном шкафу, холостяк или вдовец, сам себе варит кофе на горелке и жарит яичницу-глазунью. Жалованье тратит на сборники международных юридических казусов, чтобы потом позабавить ими студентов. Таким рисовался ему портрет профессора Кривцова, автора диссертации на тему убытков.

  Но Барченко ошибся. То, что принимал он за настоящего Кривцова, оказалось всего лишь его маской, внешней оболочкой, призванной отделить масона высокого градуса от непосвященных профанов.

  Возвращаясь на квартиру, Александр привычным жестом стал вытаскивать из кармана затейливый дверной ключ, который вручила ему под расписку хозяйка, но с ужасом обнаружил дыру. Карман в старых брюках, сшитых елецким портным из «чертовой кожи» (ткань поддавалась, если рвать ее только сапожными клещами), прожег неосторожной искрой от сигары его новый знакомый. Барченко заметил это слишком поздно. Как же теперь попасть в комнату? За утерянный ключ добропорядочная чухонка возьмет штраф, рубль или два, а с деньгами опять туго...

  Он постоял минуту перед дверью многоквартирного дома, еще раз прочел правила проживания, выведенные в рамке готического шрифта, и вернулся в университет. Если покопаться в памяти, то еще на лекции в кармане ключ звенел, значит, его можно обнаружить на полу аудитории или на лестнице.

  Прибежав туда, Барченко налетел на Кривцова.

  – Господин профессор, вы не видели мой ключ от комнаты? Он выпал из кармана, и я не могу до вечера попасть к себе, пока не увижу хозяйку квартиры...

  Вообще-то спрашивать у такого педанта, как Кривцов, казалось бессмысленным, даже если он заметил на полу небольшой ключик, то сразу обо всем забудет. Да и невежливо как-то, должна же сохраняться дистанция, не нянька ведь Кривцов, а профессор.

  Кривцов помолчал несколько секунд, словно пытаясь что-то припомнить, потом дернул плечом и сказал: конечно, видел!

  Александр обрадовался.

  – И где же?

  – Вот, смотрите, ваше?

  На ладони профессор держал, помимо того самого ключа, масонский значок, который Барченко подобрал летом в разрушенной усадьбе, исцарапавшись колючим шиповником. Красивая, похожая на магический алфавит, а не на латиницу, буква "G" вписана в треугольник с расходящимися лучами.

  – Мое, и ключ, и знак! Если бы вы знали, господин профессор, как я вам признателен! Квартирная хозяйка взяла бы с меня за дубликат целый рубль, а то и больше...

  Кривцов вернул их растеряхе, но сурово спросил, почему к нему попал масонский значок, да еще такой древний, черненого серебра? Сейчас таких уже несколько лет не делают, дорого.

  Александр честно признался: знак вовсе не его, но он валялся в пыли и грязи, никому не нужный, среди острых колючек.

  – А вы знаете, что это за символика? – поинтересовался Кривцов.

  – Примерно догадываюсь – сказал Барченко. Треугольник с лучами – всевидящее око Архитектора Вселенной, а буква означает геометрию, науку упорядочения...

  Вместо ответа профессор отвернул лацкан серого сюртука и пальцем показал на привинченный точно такой же знак.

  – Вы – каменщик? – изумился Барченко.

  – Тс-с-с! Приходите субботним вечерком ко мне в гости вот по этому адресу, у меня отличная библиотека, там обо всем и поговорим. Надеюсь, вы умеете хранить тайны, молодой человек?

  – Умею – пролепетал Александр присохшим к нёбу языком.

  Он впервые встречал живого масона. Раньше масоны обитали лишь в старых книгах, привозимых в Елец сыном помещика Бунина. Иван, бросивший из-за нехватки средств гимназию, учился дома, а затем стал корректором в газете Лемке «Орловский вестник». Лемке, прижимистый немец, жалованье платил небольшое, но кроме корректуры, Иван перебивался правкой чужих бумаг и переводами.

  Заработанное тратил по своему нездоровому разумению – нет, чтобы помочь бедствующему в ссылке брату, или нищающим родителям! Он поехал по селам, где скупил за 25 рублей несколько уникальных книг 18 века, среди которых оказались масонские издания – загадочные восточные повести, где за экзотическими персонажами скрывались русские реалии, трактаты о египетских жрецах, сочинения мартинистов...

  Купив все это сокровище, Иван не удержался, заехал в Елец похвастаться, в семье Барченко за гостеприимным столом посидеть. Александр тогда оцепенел, стоило Ивану выложить на стол из пропыленного саквояжа эти раритеты. Учение свободных каменщиков потрясло его, но понятно, что за масонством существует еще нечто скрытое, велико-таинственное, и братство

  каменяров хранит всего лишь часть тайн ушедших миров.

  Барченко даже не надеялся стать масоном. Для такой чести нужно иметь иное генеалогическое древо и богатый послужной список, а еще лучше – рекомендации влиятельных людей, которые вряд ли когда-нибудь замолвят за него словечко. Ведь по материнской линии Александр – духовного сословия, прадеды и дед его – священники, масонство же всегда враждебно относилось к поповичам. Да и дворянин ли он? Дома хранились какие-то желтые, скрученные тугим свитком, грамоты позапрошлого века, подтверждавшие якобы шляхетские претензии его далекого предка со стороны отца. Если и так, Барченко – дворяне сомнительные, третьеразрядные, скромные...