Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

  – Разве вы не могли зайти в поселок, купить соли и спичек? – удивился Барченко, выслушав рассказ барона о своих мытарствах после побега.

  Унгерн вздохнул.

  – У меня нет советских денег, только ничего не стоящие бумажки Омской директории. Да и опасно – высунешься, увидят, узнают, донесут. Нет, лучше обойтись!

  – Жаль. – Александр отодвинулся от обжигающего языка пламени, – а как же знаменитое золото Колчака? Бывший запас Российской империи в слитках и червонцах? Неужели утекли на счета Азиатско-русского банка в Шанхае?

  – Что вы, возразил Роман Фёдорович, все не утекло. Кое-что я не успел вывезти в Маньчжурию, запрятал в тщательно замаскированную пещеру, но потерял приметы того места, словно заколдовано оно злыми шаманами.

  – Я читал в одной эмигрантской газете, в берлинском «Руле», кажется, сказал Барченко, золото удалось бы сохранить, кабы не безответственная работа некого Михайлова, бывшего министром финансов в правительстве Колчака.

  – О! Михайлов – сын двух смертников, его мать и отца приговорили к казни, но помиловали, и он родился на каторге. Дед Михайлова – еврейский поэт, сочинял стихи на иврите. Разве можно человеку с такой родословной доверить золото? – возмутился Унгерн.

  – Да уж, выбрали министра – согласился Александр, сами виноваты. Но теперь уж поздно плакать. Я полагаю, если вы не найдете эту пещеру, на нее случайно набредут заблудившиеся охотники, сокровища попадут большевикам. Вы этого не должны допустить ни в коем случае.

  – Но я не помню...

  – Найдется ваше золото, я уверен.

  Барченко выяснил немало любопытного о приграничье с Монголией и Китаем, перейти которое проще, нежели добраться потом до обитаемых мест, о запретных урочищах, ступать куда опасно для жизни. Постепенно ему становилось понятнее, почему барон Унгерн остался в лесу, а не сбежал заграницу, как предполагали все, кто его знал. Мятежному монархисту хотелось не только затаиться на несколько лет, дожидаясь ослабления и без того шаткой, на его взгляд, советской власти, но продолжить свою борьбу. Однако без средств любая партизанщина обречена, в одиночестве Роман Фёдорович не мог найти забытую дорогу к золоту.

  Получался замкнутый круг, счастливо разорвавшийся лишь благодаря случайной встрече. Вдвоем можно рискнуть поискать пещеру.

  Но из-за этого знакомства прежние планы Барченко бессовестно рушились. Вместо долгожданных исследований геопатогенных зон – искать золото белых? Дело получало яркий политический оттенок (если золото будет найдено, оно пойдет эмигрантским антисоветским организациям), а в политику Александр вмешиваться не хотел. Как поступить, он не знал. Возвращаться в Москву не имело смысла, но бежать неизвестно куда в компании с помешавшимся отшельником? Да разве барон Унгерн этот несчастный человек, приручивший волка? Безумец, присвоивший себе миф убитого героя, какой-нибудь одичалый, свихнувшийся офицер, прячущийся за имя, которое до сих пор произносят с содроганием!

  – Я почему-то верю ему, возможно, он действительно Унгерн, но... Он не договаривает что-то крайне важное. Провалы в памяти? Последствия тяжелого ранения в голову? Впрочем, хватит: утро вечера мудренее, подумал Барченко, займусь этим завтра.

  Но за эту прохладную ночь многое изменилось. Они были не одни здесь. Еще неделю назад, когда «профессор из Москвы» только ехал в поезде, в отделения НКВД по всему Забайкалью пришли шифрованные телеграммы, где предписывались «уведомить о прибытии географа Барченко А.В. к месту назначения, а затем ежедневно отслеживать его перемещения». Маршрут экспедиции с подробным расписанием всех остановок уже лежал на столе, вычитанный до километра, составленный так, что ближе, чем на определенное расстояние, Барченко подойти к границе не мог. Однако он никогда не соблюдал согласованных маршрутов, выбирая самые труднопроходимые участки, и особенно те, которые назывались местным населением «проклятыми».

  По негласным правилам, к Барченко приписали наблюдающего – завербованного местного жителя, знающего охотничьи тропы, незаметного, легкого на подъем молодого человека, совсем мальчишку, Макса (было это его настоящее имя или оперативный псевдоним, он так и не выяснил).

  Макс умел учуять зверя, гнаться по горам и болотам, перепрыгивать пропасти, неподвижно таиться в кроне деревьев, переплывать бурные реки. Если б он не появился на свет в семье бывшего австрийского военнопленного и русской женщины, наверное, гибкого парня ждала бы слава спортсмена или артиста цирка, и из далекого поселка Макс перебрался бы в большой город. Но ему не повезло – сын иноподданного, отказавшегося возвращаться на родину, носил нехорошую фамилию Краеннидерштадт. Переменять ее – взять, как многие делали, девичью фамилию мамы, или бабушки, или просто обрусить, Макс не хотел. Он любил своих родителей, не понимая, зачем все это надо. В 15 лет Макса вызвали люди в штатском и объяснили, что ему в день совершеннолетия не выдадут советских документов.

  – Как?! – поразился Макс, я же родился тут, я не иностранец!

  Чекистов якобы тронуло отчаяние наивного мальчика, и в районном отделе НКВД ему пообещали уладить это дело. Если он станет помогать им в слежке. Он принял этот спектакль за чистую правду. Не сомневался, что японская разведка посылает в его лес шпионов, недобитых белогвардейцев, а научные экспедиции, прибывавшие каждое лето, могут потерять какого-нибудь участника, перешедшего границу. И за ними надо смотреть в оба.

  Барченко боялся не тигров и кобр, не черных магов с их сглазами, родовыми проклятиями и венцами безбрачия, не крокодилов и не волков. Он остерегался идейных юношей, комсомольских вожаков, не помнящих «старого времени», с головой, забитой советскими штампами. Барченко жалел их (он не понимал односторонних людей). И боялся их, зная, что именно эти ребята принесут ему смерть.

  – Мои черные вестники – говорил о них Кондиайнен.

  – Мои малюты – называл их Барченко.

  Наблюдатель Макс стоял рядом с уснувшими у погасшего костра людьми, разглядывая, словно прикидывая, собираются ли они бежать через границу, сообщники ли они, или неожиданно встретились, сопровождая друг друга в трудном пути, а потом разбегутся навсегда? Ему нужно было написать в отчете: «ученый намеренно не соблюдает маршрут экспедиции, взял в спутники некого подозрительного субъекта» Максу эти частности были неинтересны. Он выслеживал соболя, возвращаться в поселок не хотелось: соболь уйдет еще дальше.

  – К черту эту слежку, решил парень, напишу, что профессор идет один, строго по маршруту. Не буду больше за ним гоняться. Надоело.

  Барченко снова повезло. Теперь он мог идти за золотом.

  ...... Александра Барченко родные и друзья называли растеряша-забываша. Задумавшись над очередным элементом Дюнхор, он погружался в отдаленные эпохи, залетал к индийским йогам, смотрел на блеск костров инквизиции, «общался» в астрале с известным лембергским чернокнижником Григорием Лисиневичем, слушал гулкие удары шаманских бубнов. Но, возвращаясь в обыденный мир, Барченко часто забывал купить соли или масла, терял шарфы, перчатки, очки и даже деньги. Оставлял в совершенно неожиданных местах (например, на выемке водосточной трубы) свой портфель, тот самый, крокодильей кожи, прошедший вместе с ним и редакции столичных журналов, и фронт империалистической войны, и госпитали, и голодные метания. Иногда ему приносили портфель, иногда он спохватывался, бежал, забирал.

  – Когда-нибудь твоя забывчивость приведет к большой беде – говорила еще до революции старая караимка, гадавшая по арканам Таро.

  – Ты нас всех однажды угробишь, сердилась жена Наталья, нельзя же так! Держись в портфеле опаснейшие документы, но забываешь их где попало!

  Ругался даже молчаливый Таамил Кондиайнен.

  Но Барченко все равно терял вещи. В один прекрасный денек он посеял свой крокодиловый портфель, набитый конспектами лекций, рабочими тетрадями и светокопиями редких масонских книг. Была там даже древняя карта, вроде меркаторской, изображающая Антарктику и Арктику безо льда, которую он спас от списания из бывшей Императорской библиотеки в Ленинграде. Произошло это, вспоминалось после, в суматошные дни визита немецких социалистов. Барченко уже не то что бы испытывал к Фридриху фон Вительгаузену толику недоверия, и не подозревал его, но другой делегат, Михаэль Ранц, антрополог, был ему вовсе не знаком. Впрочем, думать о намеренном похищении своих записей Александр Васильевич постеснялся. Он не помнил, когда именно пропал портфель, не хотел возводить напраслину. Если бы кто-нибудь посмел заявить, что бумаги забрал именно Фридрих фон Вительгаузен, Барченко не поверил бы. Еще меньше поверил бы он, что содержимое портфеля преспокойно вывезено в Германию и стало поводом начать новую разработку секретного «Анненербе», которая доставит всему человечеству немало неприятностей. Но, положите руку на сердце – многие из вас думают о человечестве? То-то. Никто не думает. Поэтому не судите Барченко – он все предвидеть не мог.

  И золота Колчака он тоже не нашел.

  Глава 18. Магия Сухаревой башни.

  1926г. Барахолка у знаменитой Сухаревой (Брюсовой) башни была для Александра Барченко именно тем волшебным московским местом, где можно достать все и по умеренным ценам. Кроме поношенной одежонки и обувки, луженых кастрюль, награбленного майсенского фарфора и бронзовых подсвечников загадочные люди продавали дореволюционные пособия по чернокнижию, теософские брошюры, пыльные масонские фолианты, амулеты, хрустальные шары, черепа и нежные косточки девятидневных младенцев, выпаренные в домашних условиях. Так же там можно приобрести хорошо выделанную заячью лапку на счастье, тибетские ароматические смолки, пояс саамского колдуна из целой змеиной кожи. Продавали на Сухаревке заговоренных петухов и гусей для потешных боев, барсуков на топку целебного сала, знахарские травы, коренья, а иногда – живых нетопырей, крича, что только принесли их с кладбища.

   У Сухаревки всегда шумная, пестрая толпа. Покупатели, ищущие сами не зная что. Мошенники, попрошайки, продавцы, всучивающие «гвозди из гроба» и «целебные мощи тибетских отшельников». Несчастные лица голодных женщин, продающих изъеденный молью фрак покойного мужа, плачущие девушки, чуть ли не институтки, сбывающие сентиментальные альбомы в тисненых обложках, чумазые мальчишки в одежде с чужого плеча, разносящие газеты и леденцы, просящее милостыню потертое «балаганное чудо, мужчино-женщина Альбертина Иванович». На гермафродита он не смотрел, пробираясь сквозь столпотворение народа.

  – Гражданин! Купите свечи из святого града Иерусалима! – схватила за рукав какая-то старушка богомольного вида.

  – Черные книги, волховские, бесовские! Не проходим мимо! Писаны кровью!

  – Есть староверческие апокрифы, недорого!

  – Чётки, ручной работы, из камней, кости, дерева!

  – Чёрт! Польский чёрт! Кому польского чёрта надобно?

  Барченко встрепенулся. О польских чёртиках – так называли в России инклюзников, миниатюрных демонов карпатских магов (мольфаров), выращенных в алхимических ретортах, он не раз слышал, но никогда не видел. Ведь инклюзник передавался в карпатских селах по наследству, от матери – ведьмы к дочери-ведьме, или, что бывало редко, продавался в определенные дни на ярмарках в бывших польских «кресах всходних» (потому и названы эти черти «польскими»).

  Женщина нагнулась к стоящей в ногах плетеной корзинке, порылась в ней и вытащила – не гуся и не утку, а небольшую колбу. Сквозь ее мутное стекло просматривался миниатюрный чёртик, с тонким крысьим хвостиком, смешными копытцами и козлиными рожками. Он сидел грустный, одетый в отороченную мехом жилетку с гуцульскими узорами и шелковые, широкие шаровары. Под жилеткой у него виднелась крестьянская рубаха, расшитая пестрыми загогулинами.

  – Тьфу ты, поразился Барченко, правда чёрт! Откуда ж он у тебя?

  – Наш чёрт, семейный, где добыла – не спрашивайте, все равно не добудете!

  – Уступи мне чёртика, я его изучать буду.

  Женщина помялась.

  – Не хотела продавать, призналась она, однако мне с ним, несносным, невмоготу стало. Стареет чёрт, 600 лет ему, характер портится. Может, хоть вы с ним управитесь, воспитаете...

  Александр дико обрадовался и купил инклюзника, не зная, что взвалил на свою голову одну большую неприятность, а дрова колоть он точно не будет, да и ни в одном пособии по педагогике нет раздела «воспитание чертей». А жаль, потому что инклюзники – самые трудные черти.

  Принеся чёртика домой, Барченко первым делом открыл запечатанную колбу, поставил ее на кухонный стол. Хорошо, в то воскресенье все поразъехались по гостям и кухня пустовала. Узник, оглядевшись по сторонам, медленно вылез из колбы.

  Сел на стол, свесив ноги, сказав: бедновато живете, товарищ Барченко!

  – Что есть, тому и рады, развел он руками, жалованье маленькое.

  – И кухня тесновата, примус коптит! Ну, ничего, я вас выручу!

  Инклюзник пошарил по карманам своих шаровар (а карманы были у него бездонные), вытащил горстку царских червонцев.

  – Золотой виттевский стандарт – добавил демон, сходите в Торгсин, купите что-нибудь по вашему вкусу. А я здесь посижу, за порядком погляжу.

  Барченко радостно побежал тратить деньги: до ближайшего магазина «Торгсин» – трамвайный круг и еще пешком.

  Чёрт тем временем остался сидеть на убогой, отгороженной фанерой, кухоньке мистической коммуналки, где хозяйственные заботы выполняли по расписанию то Александр, то Таамил, то Наталья, то Элеонора. Он провел пальцем по закопченной многолетним нагаром сковородке, словно прикидывая, годится она для преисподней или слишком долго накаляется, попытался почистить примус, но расчихался и бросил.

  В тот мрачный час, пока Барченко пытался отоварить червонцы, на чёрта с рогами налетел безрогий управдом Етрошкин. Тот самый, оштрафовавший Барченко, когда он впустил костромского юродивого Круглова. Обитателей нехорошей, по его мнению, квартиры, Етрошкин не то что бы ненавидел, но не любил точно.

  – Какие-то они странные, какие-то они не наши, не советские. Ходят не так, говорят не так, брошки прикалывают, по-иностранному здороваются! Писем много получают отовсюду, марки яркие, пёстрые, то Берлин, то Рига, то Варшава, то Париж – возмущался он.

  Подозрения управдома усилились, когда он подглядел собрание ордена «Единое Трудовое Братство», адепты которого собирались в той же кухне за тем же столом, накрытым белой скатертью, в белых бумазейных плащах-накидках, у левой стороны которых Элеонора вышила лилию и розу, а на спине – условный крест, похожий на мальтийский.

  Етрошкин ни капли не разбирался в мистике, но догадался, что собрание явно религиозное: приглашенные читали мистические стихи, исповедовались друг другу в грехах, раздавали благословения жестами, напоминавшими церковные, а в обрывках разговоров мелькали громкие иностранные названия и имена. Заметил, что один из гостей, невысокий лысоватый мужчина, принес старинную шпагу с рукояткой черного камня, повязанную двуцветной лентою. Сердце бедного управдома ёкало и замирало, он боялся, что сейчас начнется кровавый ритуал, но гости повели себя мирно, всего лишь полюбовавшись шпагой.

  Когда Барченко и Кондиайнен уезжали в долгие экспедиции, они запечатывали двери общей квартиры сургучными печатями. На этот раз печати не было, и управдом решил проникнуть в манившую его мистическую коммуналку. Залезть туда он считал своим долгом – вдруг жильцы прячут нечто запрещенное?

  – Никто и не узнает, подумал хитрюга, доставая свою копию ключа от 13-й квартиры. В двух маленьких комнатах царил относительный порядок, книги стояли на полках, свет не горел понапрасну, кровати заправлены Элеонорой Кондиайнен с финской тщательностью, и даже лупастые совята, вышитые на подушках, улыбались умилительно.

  – Чисто живут, интеллигенция! – хмыкнул Етрошкин. Подметено, цветы политы, скатерти, салфетки, вазочки!

  Потом он прошел на кухню. Там тоже ничего плохого не нашлось: припасы в керамических горшках, банки с вареньем, пучки сушеных трав, но не колдовских заморских, а зверобоя и мяты. Управдому вдруг показалось, что нелюбимые жильцы издеваются над ним, специально наведя в доме идеальный порядок, но ничем подтвердить это Етрошкин не мог.

  – Что-то здесь не так, сказал он самому себе.

  – Конечно, не так – услышал управдом в своем ухе голос. Ходят тут всякие, полы топчут, а натирать никто не хочет! В шкафы заглядывает, под кроватями роет!

  Етрошкин обомлел. Перед ним прыгал малюсенький чёртенок.

  – Померещилось – сказал он самому себе и протер глаза.

  Но чёртик прыгал, дразня длинным красным языком. Его можно было пощупать, подергать за кожаный хвостик, а те черти, что являлись управдому раньше, выглядели совсем не настоящими, плоскими, скучными.

  – Матерь Божья, спаси меня!!! – заорал управдом, еще прошлой пятницей читавший в ЖЭКе атеистическую лекцию, убереги от нечистой силы, изгони ее!!!! Молился Етрошкин настолько истово-искренне, что даже у чёртика предательски задрожали коленки. Он даже не мог укусить руку, беспрерывно осеняющую угол крестом, хотя карпатскому инклюзнику крест очень не нравился и даже немного жёг.

  Барченко вернулся нескоро. Дверь в квартиру была открыта. Испугавшись воров, Александр ринулся внутрь. На полу кухни лежал в глубоком обмороке управдом Етрошкин, лицо которого старательно обмахивал смоченным в ледяной воде полотенцем масинький польский чёртик, поместившийся для удобства у него на впалой груди. Из закрытого рта, откуда-то из-под усов, доносились слабые стоны – так стонут обычно тяжелобольные или даже умирающие. Барченко поднял управдома, поднес ему к носу ватку с нашатырем, тот замычал и очухался.

  – Чёрт! – вскричал он, ловите, хватайте! Он по мне прыгал! Копытами по животу! Дразнил и оскорблял!

  – Нет тут никаких чертей, возмутился квартиросъемщик, проваливайте, иначе я начну спрашивать, с какой стати вы вскрыли замок моей двери. Это самовольство и беззаконие!

  Етрошкина уговаривать не пришлось. Он встал, отряхнулся и поплелся на улицу, тяжело переставляя отекшие ноги. В другой ситуации бы поругался с Барченко, погрозил бы милицией, но сейчас обессиленный бюрократ мечтал только побыстрее добраться до родной кровати, лечь и забыться сном, похожим на смерть.

  – Утром увижу – ничего не было, и чёрта тоже – решил Етрошкин. Надо всегда смотреть на вещи с материалистической стороны!

  Через пару недель соседка из 12-й квартиры сообщила под большим секретом, что управдом вступил в общество трезвости и каждую среду посещает доктора по нервам.

  – Говорят, он чёрта видел, шепнула она, в шелковых шароварах и жилетке!

  – Чепуха – отозвался Александр. Такие черти в Москве не водятся!

  ... Первую половину 1930-х Барченко посвятил далеким экспедициям, не наезжая в Москву даже для того, чтобы сохранить комнату. Когда заканчивался срок очередной командировки, Александр всякими хитростями добивался ее продления заочно. Все хлопотали, как бы перевестись в столицу, а он, напротив, упрямо отбивался от просьб приехать лично, просил посылать в самые отдаленные уголки Советского Союза. Если же такого разрешения выбить не удавалось, Барченко продолжал экспедицию самовольно, это, конечно, могло повлечь большие неприятности, но человек, выполняющий особые поручения, рассчитывал на прощение грехов, и ему прощали. Семья перебралась за Урал, некоторое время обитали в Уфе, но вскоре пошла волна арестов, пришлось уехать, продолжая указывать прежний уфимский адрес, и даже пересылать на него все письма.

  Где они только не жили! Чаще всего снимали зимой дачу, мерзли, боялись топить печь, дабы не привлечь дымом излишнего внимания. Лето проводили в лесничествах, в избушках, куда чаще забредали медведи, нежели люди.

  Но по-настоящему Барченко запаниковал, когда из Ленинграда пришла печальная новость: арестован его бывший ассистент и друг Кондиайнен.

  Почему первым попал в лапы «органов» именно многообещающий астроном и геофизик, почему после его ареста не пришли за Александром Васильевичем, ведь они жили в одной 13-й квартире, не знал никто. Официально ассистенту предъявили расхожее обвинение – к-р агитация и пропаганда.

  Но курсировавшие слухи соединяли арест ученого с громкими делами масонского подполья, широко освещавшимися прессой – с делом Астромова-Кириченко-Ватсона. На допросах Кондиайнену показали составленную им натальную карту (т.е. гороскоп по дате рождения) товарища Сталина, раскрывающая его личность и деяния в весьма черном свете, и Таамил немедленно подписал все протоколы, не дожидаясь пыток. Откуда взялась эта карта, арестант не знал – более того, он ее никогда не видел!

  – Опасные бумаги никогда прежде не покидали их узкого, сплоченного, словно средневековое братство, круга. Чужие глаза не имели права смотреть на них! Значит, кто-то их предал! Но кто?!

  Мысль эта ошпаривала. Барченко привык верить людям, полагая своими друзьями и тех, кто растил в своем сердце черную жабу (как, например, Фридрих фон Вительгаузен), готовясь обернуться врагом. Неужели придется распроститься с безгранично доверительными отношениями, сложившимися у него со многими людьми, помнящими Александра Васильевича по мистическим посиделкам в голодном Петрограде 1918г.? Подозревать всех, прислушиваться, принюхиваться, искать предателя?! Отказать от дома? Не приглашать на собрания ЕТБ? А как же заповедь любви? А доверие? Или «крот» окопался в окружении Таамила Кондиайнена? Кто-то ведь сунул ему готовые признательные показания, кто-то же их составлял!

  Что было в подписанных бумагах – Бог весть, традиционный набор, наверное: создание к-р масонской группы, пропаганда буржуазной лже-науки, контакты с заграницей....

  Если то было предупреждение, Александр его принял всерьез. Гонимый страхом, Барченко прикрывался командировочным листом, осторожничал с попутчиками, представляясь геологом. Избегал больших городов. Переодевался в охотничьи вещи, чтобы выйти в село, завернуть в лавку потребкооперации за хлебом и солью. Старался перенять говоры тех мест, где приходилось прятаться. Радовался, если его принимали за старовера-отшельника. Отрастил бороду, в которой его трудно узнать.

  1935г. Он застал Барченко в небольшом сибирском городке. Переночевать оказалось негде, но странника пустил полежать на лавке в клубе заведующий, немолодой интеллигент из тех, кого принято называть «старорежимными». Александр не стал спрашивать, что загнало человека, окончившего Санкт-Петербургский университет, кандидата права, неплохо игравшего на рассохшемся пианино, в городок с 20 тысячами населения. Они сразу почувствовали себя ягодами одного поля. Болтали о прошлом. Мимоходом упомянул: в Москве готовится к сносу его любимейшая Сухарева башня. Он не поверил. Тогда заведующий принес газету.

  Заголовок сверкнул черной молнией. В глазах потемнело.

  – Они не знают о проклятии Брюсом всех посягавших на разрушение Сухаревой башни? Даже если московское начальство – целиком из приезжих, уж должны слышать старую городскую легенду!

  Барченко ее обожал. Эту привязанность не разрушила даже та история с маленьким чёртиком, купленным на Сухаревке, около башенных сводов. Чёртик от Александра вскоре убежал, заявив, что лучше он нелегально перейдет польскую границу, нежели останется в СССР хоть еще на один день. Но неприятности, причиненные чёртом, быстро забылись, и Сухарева башня с ее толкучкой старьевщиков снова стала видеться в розовом свете. Единственное, чего не хватало Барченко в сибирских странствиях – это возможности побродить по антикварному ряду, прицениться к манускриптам. Барахолку, разумеется, прикрыли, и если она еще существует, то подпольно, в каком-нибудь воровском дворе, куда не ступила нога советского милиционера. Но непременно ступит, и все участники торга получат свои 5 лет с конфискацией.

  А затем – опять на фиктивный уфимский адрес – Александру Васильевичу пришло письмо от давнего знакомого, историка. Он, не зная, что Барченко уже давно нет в Москве, предлагал вместе обследовать подготовленную к сносу Сухареву башню, поискать в ее стенах тайные ниши, скрытые ходы, спуститься в подземелья.

  – Время, конечно, выбрано не лучшее, но что ж поделаешь! – сказал он, прощаясь с родными. Чему быть, тому не миновать. Молитесь за меня.

  С черной Брюсовой книгой москвичи связывали легенду: тот, кому она попадется в руки, окажется неуязвим для преследователей и проживет долгую жизнь в полной безопасности. А самому Якову Брюсу приписывали изобретение эликсира вечной молодости, правда, ничуть не избавившего его от смерти. Кончина застала колдуна внезапно: пробуя свое новое изобретение – воду бессмертия, Брюс приказал слуге умертвить себя, разрубить тело на четное число кусков, а затем попытаться «склеить», погрузив в ванну с эликсиром. Но что-то пошло не так, вкралась, наверное, коварная ошибка в рецептуру, куски не склеились, и Брюса по частям похоронили в склепе под расположенной недалеко от башни лютеранской кирхой. С тех пор призрак Брюса, в завитом парике, длинном камзоле, чулках с пряжками и остроносых туфлях частенько появлялся, ища черную книгу. Легенду о черной книге нисколько не опровергла даже скандальная история с неким помешанным, наряжавшегося в костюм петровской поры и ходившего ночами по башне, пугая припозднившихся прохожих.

  ..... Ранний утренний поезд привез испуганного Александра в столицу. Второй раз в жизни ему было до мурашек страшно, даже страшнее, когда пришлось ехать в Елец к родителям за шляхетской грамотой.

  Город сильно изменился. Серая, мрачная, насупленная, хмурая толпа безразлично неслась мимо него. Москва конца 1920-х, откуда уехал Барченко, выглядела гораздо свободнее, ярче, наряднее, даже спокойнее.

  Исчезла куда-то «накипь НЭПа» – модно одетые барышни, причесанные, завитые, накрашенные, гордо шествующие под ручку с франтоватыми кавалерами. Пропала вся неказистая, но милая сердцу иностранщина – небольшие кинотеатры, показывавшие американские фильмы, патефоны в раскрытых окнах, играющие незатейливые мелодии, иноземцы, приехавшие по концессионным делам, подкрашенные барские особняки, переданные под посольства.

  Вовсю ширь шла индустриализация, но мистика это не интересовало.

  – Здесь на всем печать зла, подумал Барченко, добираясь до Сухаревой башни, где уже давно не заседали никакие алхимики, а устроен музей коммунального хозяйства. Он поднялся по лестнице, толкнул тяжелую дверь и очутился в запущенных, приговоренных к уничтожению, музейных помещениях. Экскурсии здесь не проводили, везде стояли тюки, коробки, ящики, мешки, царила суетливая атмосфера откладываемого переезда. Знакомый историк встретил Барченко с чучелом скопы в руках.

  – Куда скопу несете?

  – На чистку. Пероед завелся.

  – Впервые слышу о пероедах – удивился Александр, погладив птичку по пыльному крылу.

  Историк провел его в маленькую комнатку, заполненную образцами старинной механики. Тут тикали сотни часов, отмеряли время морские хронометры, валялись пружинки, колесики, гаечки и винтики. Из узкого готического окна пробивалось мало света, создавая вкупе с разгромом и пустыми деревянными ящиками, обложенными ватой, печальную атмосферу. Чучела диких птиц, доставшиеся из разграбленного подмосковного имения, обреченно таращили глаза, выгибали длинные цепкие когти и растерянно раскрывали клювы, точно им, мертвым, не хватало воздуха.

  – Я сейчас, отдам скопу и вернусь, пока осмотритесь, может, что приметите необычное. Говорят, Брюс свою книгу в стену замуровал – сказал историк и скрылся в коридорном лабиринте.

  Барченко стал разглядывать часы, чучела, коробки, потом достал из застекленного ветхого шкафа пожелтевшую книгу (подробное описание Сухаревой башни со всеми планами, чертежами и схемами), углубился в чтение.

  Историк повесил на дверь бумажку «закрыто на совещание, не стучать», и мы немедленно отправимся исследовать здание.

  – Правда (он понизил голос до еле слышного шепота) будем не первыми, до нас уже побывали какие-то люди с ордерами и мандатами, ходили, простукивали стены, щуп какой-то совали. Но Брюс устроил несколько комнат с особой акустикой, находясь в них, слышно разговоры внизу и вверху.

  На сей раз удача им не улыбнулась, кроме дохлых ворон и скелета кошки, не нашли, зато перемазались пылью и паутиной. На следующий день Барченко не сумел вырваться к Сухаревой башне с утра: его задержала необходимость сдать отчеты по экспедиции, пришел около часу дня. И обомлел: место было оцеплено милицией, никого не пускали. Снос начался. Хорошо сохранившиеся окна башни, высокие двери, часы и многое другое решили не уничтожать, но аккуратно выломать. Остальное готовились взорвать на кирпичи – Александр видел мелькание опытных взрывотехников в синих и серых спецовках, закладывающих динамит, дабы распрощаться с надоевшим царским прошлым.

  – Нет, а что ты хочешь? – утешала его незадолго до того жена, Брюс был другом Петра, помещиком, эксплуататором, да ко всему прочему дружил с темными силами. Для народа он олицетворял немецкое засилье, о Брюсе ходили небылицы, а советской власти он совсем не интересен. Календарь Брюса – чистое мракобесие, прогнозы погоды не сбываются, я сама проверяла...

  – Потому что летоисчисление поменяли, вот и не совпадает, надо пересчитывать, – возразил Барченко. Именно эти слова он вспомнил, разглядывая отгоняемую толпу зевак.

  Но один человек проскользнул в башню. Это был железнодорожный нарком Лазарь Моисеевич Каганович.

  Старушки в толпе начали истово креститься, хотя сносили не церковь, а гнездо богопротивного чернокнижника. Взрывов, насколько Барченко помнил, было несколько, разной силы, и все они Сухареву башню не разнесли. Остался фундамент. Из развалин башни абсолютно спокойно вышел высокий человек с большой черной книгой, которую он нес, как несут священники Библию, нежно и аккуратно. Его было б можно спутать с бригадиром, проверявшим качество работы, а черную книгу принять за журнал учета в коленкоровой обложке, кабы не две детали. Высокий человек был призраком, а длиннополый камзол, завитой парик, узкие чулки с пряжками и ботфорты никак не тянули на одежду советского строителя. Призрак презрительно сжал губы и растворился.

  – Он унес с собой черную книгу – сказала другая старушка.

  Глава 19. Fohat.

  С 1935 года Барченко работает во Всесоюзном Институте экспериментальной медицины, в нейроэнергетической лаборатории, деятельность которой была строго засекречена. Он продолжил изучать экстрасенсов, гипнотизеров и медиумов, которые затем, после подтверждения необычных способностей, переводились на службу в НКВД. Для чего – Барченко не спрашивал. Время такое шло, что лучше не спрашивать. Его задачей было, во-первых, прийти в лабораторию вовремя, отчего Александр Васильевич уже успел отвыкнуть, поставить свою подпись в журнале посещений, во-вторых, сдать записи и отчеты вечером строгой барышне (на ночь и на выходные-праздники она запирала бумаги в сейф), а в-третьих, никому не говорить о том, что он делает.