Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

  Купив Отах убогую советскую одежду, Александр вывез ее, но не в окрестности Астрахани, которые та указала на карте своей родиной, а в Москву, для экспериментов спецотдела. Отах должна была служить живым примером воскрешения умерших. Жестокая и незаслуженная участь!

  Ей будут колоть лекарства, каждое утро заставят писать в баночку, возьмут кровь, может, даже подвесят вверх ногами. Опыты спецотдел проводил чудовищные, например, пришивали смертникам «лишние» пары рук, равнодушно наблюдая, как они не приживаются. Что ждало Отах? Боль, заточение в белых стенах секретной лаборатории, домогательства похотливого начальства, голод и смерть.

  Пока они ехали, Отах догнали осоед и змееяд, как ни в чем ни бывало, уселись на плечи. Пассажиры приняли ее за дрессировщицу хищных птиц, и Барченко не спешил это опровергать, болтая, что везет красавицу артистку из Дербентского театра на гастроли в столицу.

  – Я ее антрепренер. Она танцует и поет, играя с хищными птицами.

  И Отах ничего не оставалось, кроме как кивать.

  ... Барченко долгое время ничего не знал про хазар. Он заинтересовался ими после заметки статистика Вейнберга в «Воронежских губернских ведомостях», просматривая с совсем иными целями огромную подшивку этой газеты за 1880-е годы. Вейнберг родился в Вильно, его родным языком был польский. Еще мальчиком услышал, как сосед-поляк ругается с женой, крича про ее брата, разорившегося торговца, всякие гадости, и в том числе – Nie main ani szelaga! Если по-русски, то это переводится вроде «не имел ни гроша за душой». Но что это за монета такая, шеляг? Ему сказали, что хазарская. И Вейнберг заболел хазарами, правда, понял это не сразу, лет через десять. По профессии он был провизором, но аптек не любил, стал журналистом в Воронеже, работал типографом, затем дослужился до секретаря губернского статистического комитета. Страстно увлеченный древностями, Вейнберг начал искать исчезнувших хазар.

  Вероятно, после того как исчезло хазарское государство, часть народа расселилась по берегам Волги и Дона, вместо «хазарим» став «казаками», смешавшись с другими этносами. В статье «Следы хазарской народности в пределах Воронежской губернии» Вейнберг привел сведения из писцовых книг, где упоминались служилые люди со странными, не русскими и не татарскими именами, отчествами и фамилиями. Что за воронежские атаманы – Вострая Игла, Широкие Штаны, Каменное Ожерелье, Высокий Колпак, Вострый Глаз, Пробитый Лоб, Кровопуск? Не являются ли эти фамилии дословным переводом с мертвого языка хазар?

  По заданию статистического комитета Вейнберг пытался завести знакомства в воронежском селе Павловка с иудействующими русскими, якобы убеждая сектантов не бойкотировать предстоящую перепись. Цель, конечно, подразумевалась иная: в своих сказаниях субботники упоминали о Хазарии, посылали старейшин за книгами и советами к караимам, а караимы считались потомками хазар. К тому же археологи свидетельствовали: в окрестностях Павловки хазары когда-то жили.

  Но еретики его не приняли, решив, что Вейнберг – немец, «лютор», наотрез отказывались откровенничать. Единственное, что сумел из них вытащить – это легенду о хазарской соли. Соль для хазар значила все, даже служила деньгами. Позже Барченко попались в архиве Русского географического общества листки из путевого блокнота Вейнберга.

  Соль! Еврейским купцам горы выпаренной хазарами морской соли казались снегом. Они называли ее «шелег» – снег. Отсюда, вероятно и «шеляг».

  Александр попросил у проводницы солонку, вытащил из нее плотный белый ком и спросил Отах – ма зе? (что это?)

  – Мелах – уверенно ответила хазарская дива. Лаван кмо шелег! (Соль. Белая как снег)

  Предположения статистика Вейнберга ни подтвердить, ни опровергнуть не удалось: вскоре после поездки к иудействующим он перебрался в столицу, выступил с докладом в узком кругу ученых-этнографов, и, не получив их одобрения, свои исследования прекратил. Дальнейшая сфера деятельности Вейнберга, гласила скупая биографическая справка, не имела никакого отношения к хазарам. И тема эта перешла к Барченко.

  В 1920-е годы, еще до коллективизации, Александр стал свидетелем интересного спора в московском книжном магазине, где собирались мистические анархисты. Один немытый длинноволосый субъект, похожий на недобитого махновца, в рваной на плечах рубахе, крашеных галифе и штопаных сапогах, явно украденных, жарко доказывал своему собеседнику, тоже не слишком опрятному, со свалявшимися черными волосами, что опыт павловских крестьян – наилучшее воплощение анархии.

  В этом селении после бегства помещика люди самовольно захватили землю и организовали коммуну. Обычно дело, скажете вы, артели, коммуны и ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли) тогда насаждались декретами, и хитрые землепашцы просто вовремя подсуетились. Но называлась коммуна – «Еврейский крестьянин». И все входившие в нее сельчане считали себя евреями. Русскими евреями.

  Они принадлежали к преследуемой секте субботников, из которой выделилось движение «геров» (обращаемых в иудаизм), мечтавших воссоединиться с еврейским народом и жить в Палестине. На захват земли, ее дележ и вывешивание на крыше дворянской усадьбы черного флага с белым черепом субботников подбил дезертир-махновец, нервный и пьющий субъект. Потом он куда-то исчез. Почти 10 лет Павловка прожила сытно, сама решала, что ей сеять, согласуя свои хлопоты не с городским агрономом, а с Библией.

  Барченко довелось услышать о хазарах там, в рассказах самозваного «рабина», тихого русского крестьянина с загнанными глазами. Если русского человека терзать и мучить так, как терзало и мучило субботников сначала царское правительство с Синодом, а позднее советская власть, ничего удивительного нет, что в глазах Ивана Ильича Семенова появилась еврейская скорбь. Барченко увидел на ставнях вырезанные шестиконечные звезды. Такие же звезды были на многих предметах, от серег и колец и до веретен с сундуками. По улице бежали мальчишки в грубых самотканых рубашках: несмотря на НЭП, фабричная одежда в Павловке не продавалась. На левой стороне, у сердца, синими нитками была вышита шестиконечная звезда. Магендовид в русской деревне. Александр потер глаза. Ему это не мерещилось: избы, плетеная изгородь, подсолнухи и ребятишки с магендовидом, белокурые, босые, синеглазые.

  – А откуда у вас эта звезда? – спросил он тогда у «рабина» Семенова, она что-нибудь означает или просто хотите, чтобы все было «как у евреев»?

  – Мне дед говорил, что звезда Давидова, ответил «рабин»– это звезда хазарская. Хазары, приняв иудейскую веру, платили соляной налог двумя треугольными пластинками соли. А два треугольника, положенные друг на друга, как раз и есть шестиконечная звезда...

  В ту командировку, отправляясь на поиск принцессы из кургана, Барченко, пользуясь тем, что путь пролегал через Воронеж, завернул в Павловку. Но коммуны «Еврейский крестьянин» уже не существовало. Многие субботники не захотели идти в колхоз, умоляли оставить коммуну, ретивых сослали в Сибирь, как и при царе, только гораздо дальше. Не все оставшиеся пережили голодную зиму. Сельское кладбище, украшенное магендовидом, вместило немало новых могил.

  Интересно, а где «рабин» Семенов, русский пахарь-иудей?

  – Семенова ищите? – ответили Барченко в правлении колхоза, сгинул ваш сектант, просветили его старухи, все село, считай, хоронил, на ногах едва держался, но в саван заворачивал, молитвы читал и ямы рыл. Похоронил последнего, а после сам лег.

  Пограничники надежно охраняли дорогу к Палестине. Субботники из Павловки смогли выехать на Обетованную землю только спустя полвека.

  ... В Москве инициативу Барченко изучить «хазарский секрет бессмертия» приняли с прохладцей. Отношения внутри тесного круга оккультистов давно расстроились, каждый из них уже несколько лет предпочитал действовать самостоятельно, убеждая вышестоящих поддержать то или иное начинание.

  Барченко пытался забыться новыми изысканиями, в том числе и разгадкой тайны Отах, но коварная принцесса, понимая, что ее ждут рискованные опыты, может, даже смерть, предпочла уйти самой.

  К ней еще не успели привыкнуть, когда ранним утром в окно лаборатории влетел змееяд, держа в когтях извивающуюся живую змею, выкраденную им из террариума. Змееяд отлично разбирался в змеях, выбрав для своей госпожи самую ядовитую. Отах проснулась, увидела змееяда. Она знала, для чего эта змея, и заплакала. Единственным человеком добрым к ней человеком был Барченко.

  Ту ночь он провел в рабочем кабинете, примостившись на диванчике: зачитался, а когда спохватился, часы показывали два, домой не доедешь.

  Отах открыла дверь и подошла к спящему Александру. Он лежал, закрыв глаза. Нагнулась, поцеловала спящего в горячий лоб, зарыдала.

  – Хавиви, шептала она, орошая слезами его волосы, хавиви...

  Потом она вытащила из колье маленький сине-зеленый камень, похожий на бирюзу, и положила его на живот Барченко. Отах тихо вышла, прикрыв дверь, а затем взяла змею из когтей змееяда.

  Змея зашипела, изогнулась дугой и сильно укусила ее, выплеснув весь яд, который у нее был. Отах упала на пол и закрыла глаза.

  Проснувшись, Барченко нашел хазарскую принцессу мертвой.

  Осоед и змееяд сидели, вцепившись острыми когтями в подоконник, и верещали противными бабьими голосами. Никто не думал, что птицы умеют так верещать. Когда Александр стал поднимать Отах, надеясь, что она просто упала в обморок, осоед внезапно замахал крыльями, сел хазарке на грудь и долго топтался, напевая непонятную песню.

  – Это он с ней прощается, заметил Кондиайнен, не мешай.

  Песнь осоеда была протяжной, скрипучей, она напоминала скрежет множества погремушек гремучих змей, звуки дверных петель, щелканье клювов, стоны и смех. Затем настал черед змееяда. Тот лениво потоптался на теле хозяйки, вскрикнул голосом пойманного козодоя, обмяк и свалился. Перья змееяда полетели по всей лаборатории, образуя миниатюрный вихрь, потом он осветился огнем и, потухая, превратился в груду чистейших белых костей, усыпанных пестрыми перьями. Тоже самое вышло и с осоедом. Барченко запихнул их останки в серебряный сосуд с узким горлом.

  – Я положу их рядом с Отах, сказал он, утирая слезы, чтобы потом она спокойно восстановила своих ласковых птичек.

  На всякий случай Отах похоронили без гроба, просто положив в каменный склеп.

  15. Костромские терафимы.

  – А теперь займемся терафимами – сказал Барченко один высокопоставленный товарищ. Понадобятся хорошо высушенные головы без мозгов, а так же фигурные пластинки благородных металлов с выгравированными на них пентаграммами и заклинаниями.

  – Такая – подойдет? – он раскрыл шкаф, за стеклянными дверцами которого хранились десятки мумифицированных голов с остатками волос и даже с серьгами в ушах.

  – Желателен рыжий мужчина. В древневавилонском культе идола Вилу, если мне не изменяет память, применялась рыжая мумифицированная голова.

  Мавзолей Ленина для краткости называли «Комплекс ВИЛ», и Барченко сильно сомневался, что это могло быть банальным совпадением...

  – Вот, полюбуйтесь – Александр Васильевич не без страха вытащил отлично сохранившуюся голову некогда известного, но казненного «оппортуниста».

  Рыжий как черт, да еще конопатый. Мозги хранятся отдельно, в банке.

  Товарищ взял мумию на руки, словно взвешивая, посмотрел, оценил качество работы, подергал волосы.

  – Прошу вас, строго произнес он, в ближайший месяц хорошенько проработайте вопрос о терафимах, как их изготовить и все такое прочее, а потом попробуйте сделать что-нибудь с этой головой. Нам она дьявольски необходима.

  – Конечно, улыбнулся Барченко, я проработаю.

  – Разумеется, это секрет – напомнил бдительный.

  Оставшись один, Барченко взгрустнул. В свое время он немало перечитал книг о черной магии, в том числе и о терафимах, известных еще вавилонским жрецам, но все это не могло не внушать отвращение. Все-таки, когда гимназист читает со скуки летним вечером пособие по прикладной демонологии, это еще не страшно, но проводить сатанинские ритуалы – коленки задрожали. Да и уверен он был, что служит по другому ведомству.

  Скажешь, что колдовство не входит в мои служебные обязанности, откажешься, так расстреляют, понимал он. Но согласишься – беду приведешь, дело ведь нечистое, дьявольское...

  Единственная надежда – начальство может передумать. Но оно не передумало. Терафимы, насколько в этом разбирались сотрудники оккультного отдела, аккумулировали в себе потоки отрицательной энергии, идущей из загробного мира. Люди, не совсем мертвые, но и не живые, а находящиеся где-то посредине. Чем дольше хранился терафим, тем больше черных сгустков накапливалось в них, тем сильнее они излучали концентрированное зло. Применение терафимов в быту ограничивала не только трудоемкость их изготовления, но и отложенный эффект: они серьезно вредили спустя несколько десятилетий.

  Барченко допускал, что древние вавилоняне были не такие примитивные, какими их изображали в учебниках истории. Они, может, не осознавая источников этого излучения, умело применяли высушенные головы для расправ с врагами. Хранили же похожие головы индейцы доколумбовой Америки, аборигены Полинезии, другие маленькие, объявленные «отсталыми», народы, уже не помня, для чего, но хранили. С веками понимание этих технологий ушло, превратившись в банальный ритуал. Мистики прошлого по инерции приписали их халдеям, а от халдеев передали евреям, сделав предлогом для кровавого навета.

  Мысли уводили его в неведомые дали. Затем, размышлял он, голову покойника заменили ритуальной куклой с непропорционально большой головой. На русском Севере, например, был обычай хоронить

  соломенную куклу, изображающую веселую женщину, с накладными грудями, в пестром сарафане и с ярко размалеванными свекольными или клюквенным соком щеками. Звали ее Кострома. Перед обрядом бабы сочиняли и рассказывали друг другу срамные истории из жизни этой беспутной Костромы, позорили Кострому частушками.

  Фольклористы записали, что погребение Костромы, состоящей нередко из одной огромной головы с толстыми косами, надетой на шест (туловище делали не всегда, ноги – еще реже, обряд должен свершаться скрытно, а попробуй, сшей незаметно настоящую куклу), имитировало архаичный праздник, но тексты заупокойных песен менялись, теряя изначальный смысл.

  Барченко застал уже подделку, игру в язычников, все участники которой исправно ходят в церковь. Однако гипертрофированная голова Костромы, с косами, уложенными на манер коровьих рогов (Иштар!), или по-украински, солярным круго-змеем, навела его на хлипкие мосты с Вавилоном.

  Конечно, Кострома мало тянула на отечественного терафима. Головы всегда служили орудием мести, они вызывали болезни и раннюю смерть. Русская игра в похороны головастой куклы противопоставлялась черному колдовству. Оберегала от неурожаев и бесплодия. Посвящалась жизни, а не смерти. Но сходство, сходство!

  Барченко недоумевал. Раздавленный и запуганный, он нехотя изготовил золотые фигурные пластинки с печатями, заклинаниями и знаками, вживил их под кожу головы мумии и под язык. Приборы показали медленный, но стабильный рост электромагнитного излучения. Фантастика! Голова, кажется, жила без туловища. Ее нельзя назвать мертвой материей, но и живой тоже. В ней что-то происходило нехорошее. Об этом Барченко доложил напрямую. Ему сказали – опыты прекратить, описания сжечь, голову положить в стеклянный ящик и передать под расписку вышестоящим.

  Почему в стеклянный, проницаемый ящик, а не в сейф листового железа, Александр Васильевич сразу догадался. Мумия должна была вредить живым.

  Но места, где теперь покоилась голова, ему не показали.

  Лишь спустя чуть ли не век, в эпоху, тоже не чуждую мистики, киргизские рабочие, лицом очень похожие на Ленина, ковырнули экскаватором престижную землю у Кремля, готовя этот исторический уголок Москвы к реставрации.

  С землей зубастый ковш вытащил несколько черепов, обтянутых тонкой, ссохшейся кожей, с прозрачными камнями, вставленными в пустые глазницы, и с золотыми пластинами во рту. Приехала милиция, столпились

  ... Барченко вскоре горько раскаялся.

  – Прости меня, Господи, плакал он перед старой черной иконкой, я не ведал, что творил. Мне обещали помочь с исследованиями, дать базу, ассистентов, доступ к книгам из спецхрана, в случае отказа угрожали расстрелять. Я не мог отказаться! Я ничего не понимал тогда! Любой шаг в этой стране нельзя сделать без государства! Оно взяло на себя Твои функции, Господи! Оно карает и милует, дает надежду и ее отнимает. Согласился вынужденно, по недомыслию, наивности, думал, будто власть заинтересована в развитии паранауки для блага народа. Как же я был глуп! Зачем, зачем, зачем?!!!

  Одинокую отчаянную мольбу его не слышал никто, кроме Того, Кто слушает все молитвы, от кого бы они ни исходили.

  – Фауст я, Фауст! Барченко страдал. Он становился в ливень под дерево, надеясь, что демонические силы притянут молнию и его убьет током. Топал ночами по неосвещенному полотну железной дороги. Брал на руки ядовитых змей. И – ничего. Не срок еще. Рано. Он клялся порвать со службой, перейти на медицинскую или литературную стезю, лечить больных, писать научно-популярные очерки для детей, подавал прошения, советовался с женой.

  Но все прошения возвращались без ответа. Их даже не отправляли, потому что права разорвать договор у Барченко не было.

  Он понял, что влип, что выхода нет, что вместо паранауки ему предложили стать пешкой в игре больших и злых магов. Таких, о которых маленькому мальчику читает мама на ночь. Тогда злые маги Сашу не пугали. Кто мог представить его – их слугой? На побегушках у мелких демонов, временно принявших отвратительный человеческий облик?

  Правда, имелся один выход. Сопротивляться надо сначала в виде тайного ордена, адепты которого займут руководящие должности по всей территории Советского Союза, а затем можно попытаться устроить «в месте силы с помощью людей силы» череду сакральных ритуалов, направленных на устранение ненавистного режима. Конечно, это шарлатанство. Но, если посудить, коммунистическая идеология сама по себе недалеко ушла от шарлатанства, используя почти то же, что и сельские колдуны – заклинания, амулеты, проклятья, а чем еще, кроме клина, можно вышибить клин? Поэтому идея совместного антисоветского ритуала – при всей ее абсурдности – постепенно начала казаться растерянным людям привлекательной.

  И не только тем, кто вошел вместе с Барченко в «Единое Трудовое Братство». Схожие планы строили одновременно несколько оккультных организаций Советского Союза.

  – Пусть все летит в тартарары, лишь бы не видеть это большевистское безумие – сказал однажды Таамил Кондиайнен, когда ему не удалось отоварить промтоварные талоны.

  Это только казалось, что секретный специалист Барченко хорошо жил.

  Финансирование особого отдела шло, прежде всего, на оборудование (чего стоил только детектор лжи!) и на командировочные, оклад же остался весьма скромным. Семья Барченко больше не голодала, но купить одежду становилось все труднее. Частные магазины закрывались, толкучки и барахолки исчезали, даже на Сухаревке, знаменитом блошином рынке у Сухаревской башни, продавалось настолько ветхое белье, что и после кипячения его не хотелось носить. Те, у кого остались золотые царские червонцы, могли покупать в магазинах Торгсина (торговля с иностранцами).

  Но у семьи Барченко не сохранилось ничего. Имущество покойного отца реквизировали, дом конфисковали, переделав в густонаселенную коммуналку. Обиженный, что любимый сын отказался от юридического поприща, суровый Василий Ксенофонтович лишил Александра наследства, поэтому даже без революций Барченко остался бы на бобах.

  Если бы Барченко почаще снисходил до разговоров домохозяек, ждущих дефицитной мануфактуры, он бы узнал радостные сплетни. В очередях, которые удлинялись по мере свертывания НЭПа, утешали себя болтовней о том, что некие белые офицеры в Европе на деньги западных разведок готовят свержение большевиков. Верить в эти слухи хотелось всем. Ведь тогда сразу же появится и кофе, и французские булки, и батист, и шляпки, и много чего еще, напрочь забытого советскими гражданами. Барченко тоже в это верил, хотя у него были несколько другие соображения.

  В том, что советская власть – от дьявола, он окончательно убедился, когда встретил в коридорах ОГПУ Фиолину Аспидовскую. Она служила там, выбивая показания, злая фурия революции, затянутая в черную кожу, любительница кокаина. Барченко, к счастью, пани не заметила – он наблюдал ее шествие через мутное стекло, но впечатление оказалось до того ужасающим, что Александр несколько дней не ел от страха.

  Именно тогда, с отчаяния, ему пришла в голову мысль о заговоре мистиков против советской власти. Но никакой заговор не состоялся бы без русского юродивого Михаила Круглова, с которым Барченко познакомился в Костроме. Собирать «людей силы» нужно в «месте силы», и этот город идеально для того подходил. Основанный в языческой древности на кургане исчезнувшего народа «кострома», он сыграл свою роль в дни Смуты. Романовская Русь появилась стараниями костромского крестьянина Сусанина, а в Ипатьевский монастырь близ города вели ворота, верх которых украшал набивший оскомину знак Всевидящего Ока – синий треугольник посредине белого облака с расходящимися лучами. Затем курносый рыцарь, император Павел I, успел до удушения шарфом подарить Костроме новый герб – мальтийский крест и полумесяц. После смерти императора герб сменили на прежний, екатерининский, а рыцарский подарок остался лишь на блюде в местном музее.

  – Странно, очень странно, думал Барченко, разглядывая экспозицию краеведческого музея, русская Кострома и мальтийский орден, да еще и с полумесяцем! Эклектика! Мальтийский знак – потому что Павел сам был гроссмейстером этого ордена, полумесяц – признание заслуг персидских и турецких купцов. И все же есть в этом что-то непонятное...

  Ноги занесли Александра в церковь Воскресения на Дебре, старинный храм переживал не лучшие времена – очередную «пятилетку безбожия». Там его ожидала еще большая эклектика: вытесанные на белом камне фигуры птиц и зверей. Любуясь ими, Барченко увидел пеликана!

  – Господи, почему пеликан? Откуда они в Костроме?! Их здесь отродясь не было!!!! Конечно, русские знали о пеликанах из переводных «Бестиариев», называли его «птица-неясыть», якобы раздирающим свою грудь, чтобы накормить птенцов. Но пеликаны служили символом тайных обществ, навевая не самые приятные воспоминания – опять о Фиолине Аспидовской и черной мессе в царскосельской «Шапели».

  Теперь все очевидно. Где еще, кроме Костромы, возможно собрать разноплеменную компанию посвященных? Кострома при Советах – вовсе не богатый край, а одна большая ссылка, куда попадали «бывшие», священники, отказавшиеся славить советскую власть и просто неблагонадежные.

  – Поверить, будто совершенно случайно к 1927 году в Кострому оказались сосланными раввин Шнеерсон, русские сектанты-голбешники и шейх мусульманского ордена Саадия, я не могу. Ладно, шейху могли назначить место ссылки с издевкой – сошлем, дескать, куда похолоднее, чай, Кострома не Крым, не Кавказ и не Средняя Азия. Но почему Шнеерсон, почему голбешники, предпочитавшие Пермь и Алтай?

  Александр Барченко приехал в Кострому с командировочным удостоверением, однако никакой командировки не было, необходимые бумаги на всякий случай выдали по блату, чтобы спокойно поселиться в гостинице.

  Он уже не раз так поступал: например, ездил вместе с Кондиайненом в Винницу к сумасшедшему профессору, изобретателю «машины погоды», для чего все справки Барченко состряпали ловкие мальчики Бокия. Изготовление фальшивых документов и денег – тоже направление работы спецотдела ОГПУ. От настоящих их отличить не сумел бы даже эксперт, да и кому охота сомневаться в подлинности?

  Роковое знакомство Барченко с юродивым Кругловым произошло неожиданно. Пройдя по «сковородке» (центральная площадь Костромы получилась в форме сковороды), Александр остановился у красивого дома в неоготическом стиле, напоминавшего о строениях Шехтеля в Москве. Изящные фонари потушены, маленькие окна скрывали неприглядный быт какого-нибудь унылого комитета, дубовая дверь казалась отбитой тяжелыми красноармейскими сапогами. Один взгляд на этот дом навеял гостю мысль, что веселое время беспечных исканий давно минуло, никакой неоготики и никаких Шехтелей больше не будет, да и вообще, если подумать, молодость ушла, а знаний не прибавилось.

  – Эх, время, время, хотел вздохнуть он, и едва не стукнулся лбом о нечесаного мужика с горящими глазами.

  Юродивый Михаил Круглов внешне совпал бы с фотографической карточкой конокрада Григория Распутина, только ростом казался меньше, бородкой пожиже. В руке помешанный держал выточенные из дерева плоские фигуры, схожие с модной в 1910-е годы детской английской головоломкой. Из разрезанных дощечек собирали либо пароход с трубой, либо собачку с высоко поднятыми ушами. Бормоча невнятные духоборские псалмы, Круглов сложил перед носом Барченко – нет, не пароход и не собаку – а знак универсальной схемы «дюнхор». Ту самую изящную пиктограмму, что чертил носком сапога на снегу Шандаровский и что вышивают на платьях, ковриках и рукавицах женщины Азии.

  Александр онемел. Неужели силы, охраняющие секреты Единой Традиции, сжалились над ним и приоткрыли заветную дверцу?!

  Он открыл рот, но тут Михаил Круглов сорвался и побежал. В начале улицы показались фигурки в белых халатах – врачи костромской лечебницы душевнобольных, где с небольшими перерывами содержался неопасный пациент Круглов. В больнице его все знали и любили. Вопреки диагнозу «шизофрения, сопровождающаяся бредом и галлюцинациями мистико-религиозного характера», он оставался вменяемым, насколько это возможно умному человеку на 10-м году советской власти.

  Круглов, родившись в набожной мещанской семье, часто ездил с бабушкой по старообрядческим скитам северных губерний. Годам к 12 мальчик неплохо разбирался в староверческих толках и согласиях, намереваясь пройти послушание на берегу Белого моря, но тут грянула революция, скиты начали разгонять. Мама от греха подальше уговорила Мишу отложить поездку «пока не успокоится», но летели месяцы, и ничего не успокаивалось.

  Напротив, набожного отрока, смущавшего односельчан предсказаниями глада, мора и засухи, раскрашивавшего какие-то дощечки, певшего гимны на непонятных языках, настойчиво пригласили побеседовать в уездное ЧК.

  Миша выкрутился, изобразив припадок, уверяя, будто все антисоветские заявления нашептывают ему неведомые голоса, крутят, мутят, а потом отпустят.

  Пришлось лечь в дом умалишенных. Настоящих сумасшедших там нашлось немного, Круглов сумел найти с ними общий язык, и его не трогали. Симулянт подрабатывал изготовлением деревянных игрушек и сувениров, преобразовав детскую тягу к рисованию на новый, вполне нэпманский, лад. Если Круглову хотелось уйти, он тихо, ничего не сказав врачам, покидал палату, шлялся по хлыстовским кораблям, бродил в лесах, а незадолго до того очутился в секте голбешников. Голбешники из пестрого моря русского сектантства самые неизвестные.

  Слово «голбец» восходит к старообрядцам: так они называли надгробный памятник в виде избушки. Кое-где «голбец» – загородка или чулан между печью и полатями, укрывище, где можно тихо молиться по-раскольничьи, не навлекая подозрений. Но старообрядцами голбешники не были, старательно отмежевавшись от них. Еретики селились в глухих углах, отдельно ото всех, и вели скрытную жизнь. Им приписывали свальные оргии – обязательно в полнолуние, в темных лесных чащах, где голбешники, надышавшись дыма брошенных в костер колдовских трав, предавались разврату до рассвета. Чтобы отсечь нежелательных свидетелей, сектанты выставляли охрану из крепких вооруженных мужиков, а детей, что могут проснуться ночью и встревожиться отсутствием родителей, вечером перед оргией опаивали сонным чаем. Так же поступали с немощными, старыми родственниками.

  Барченко не удивился, когда этими пикантными подробностями с ним поделилась сотрудница музея, ходившая к сектантам в этнографическую экспедицию, и записавшая целую тетрадь сказаний. Не одни голбешники буйствовали. Но то, что голбешники ходили в Шамбалу, и, если верить рассказам, все-таки дошли, поразило его.

  Во все края ведут проторенные дороги, есть карты, свидетельства путешественников, дневники экспедиций, память проводников. Попасть же в Шамбалу непросто. Хотя бы потому, что ее нет на карте мира, а все паломники, словно сговорившись, упоминают самые разные географические координаты, словно не к одной Шамбале они шли, а к разным странам.

  – Где Шамбала? Где-то в Тибете. А где именно, не знает никто. Дорогу в Страну Просветленных ты должен найти сам – говорили Барченко в питерском дацане. А как это – самому искать Шамбалу, ламы не объясняли. Если каждый будет туда ходить, зачем тогда Шамбала?!

  Потеряв из виду юродивого странника Круглова, Александр отправился в деревянную синагогу к раввину Шнеерсону, которого уже уведомил о своем приезде. Костромская синагога оказалась похожей на хороший мещанский домик, резная, с крылечком, вся такая русская...

  Шнеерсону идея антисоветского ритуала, да еще коллективного, не понравилась.

  – То же самое, что легенда о проклятии Троцкого группой раввинов, иронично осадил он Барченко, затея рискованная, нереализуемая в принципе. Советская власть исчезнет, когда придет ее срок, не раньше. Сидите и ждите.

  – Но я не могу сидеть и ждать! – возразил Александр, спокойно смотреть на то, как умирают миллионы людей! Смиряются те, кому нечего противопоставить и кому нечем бороться! А я знаю, что надо делать!

  – Раз знаете, делайте – холодно ответил Шнеерсон, только ничего из этого не выйдет.

  Тем же вечером Барченко арестовали, продержали ночь в ДОПРе, а наутро отпустили, ничего не объясняя. Впрочем, и так все стало ясно: разборки внутри спецотдела ОГПУ, Александра предупреждали, чтобы он уехал из Москвы куда-нибудь подальше на несколько лет, в далекую экспедицию.

  Таамил Кондиайнен уже готовил отступление – в конце 1926 года он переехал в крымский поселок Азиз под Бахчисараем, приобретя там маленький татарский домик. Он звал Барченко к себе, звал настойчиво, предупреждая о новом аресте, но Александр медлил. Спешно уехав из Костромы, он хотел встретиться с Михаилом Кругловым, выяснить у него все, что тому известно о голбешниках и их хождении в Шамбалу.