Текст книги "Доктор Барченко (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

  љ Юлия Мельникова, 2009-2011

   Артефакт. («Доктор Барченко»)

  Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

  А жизнь людей – мгновенна и убога.

  Но все в себе вмещает человек,

  Который любит мир и верит в Бога.

  Н.С. Гумилев. Фра Беато Анджелико.

  1. Елец Орловской губернии. «Тайны Изиды».

  В то утро Саша Барченко проспал и опоздал на первый урок. Если бы он тогда проснулся вовремя, может, все пошло бы по-другому, а мне стало б не о чем сочинять роман, но, выскользнув из-под нагретого одеяла, посмотрел на часы фирмы Буре. Они показывали 8.30. Уже идет латынь...

  Наскоро собравшись, суматошно съев булку со стаканом крепкого чая, гимназист нацепил тяжелый ранец, набитый чем угодно, только не учебниками, и побежал. К счастью, от дома Богушевского на Торговой улице, где жила семья нотариуса Василия Ксенофонтовича Барченко, до уездной гимназии недалеко. Сокращая путь, он свернул во двор, называемый Печатным из-за примостившейся там типографии чеха Нитке.

  Неожиданно Сашу схватила за ранец чья-то злая рука. Существо, которому она принадлежала, распространяло вокруг себя тошнотворный, хорьково-серно-козлиный запах. Земля не держала кривые ноги полусумасшедшего морфиниста по кличке Типограф. Нитке привлекал его для набора левых заказов, а когда левую продукцию долго не заказывали, морфинист лихорадочно распродавал краденые книжечки, навязывая их первому попавшемуся. Он смотрел на гимназиста неодобрительно.

  – Пустите, запищал Саша, пустите! Я на урок спешу!

  – Двугривенный давай, – зашипел морфинист, – а за эту я тебе вот такую книжечку. Типограф повертел перед носом сконфуженного Саши брошюрой, напечатанной на дешевой серой бумаге.

  Посредине грязновато-смазанной обложки красовалась раскрытая мужская ладонь с женским, изящно подчерненным глазиком. По углам ее переплетались кобры, звезды и цапли, больше похожие на дятлов.

  Он неохотно расстался с двугривенным. На второй урок Саша Барченко все-таки успел. Развернул книжечку под партой, прямо на истории. Она называлась «Тайны Изиды», принадлежа к тому сорту оккультной литературы, которая усердно издавалась на рубеже веков, а затем благополучно исчезла, пойдя на заворачивание пайковой селедки и на растопку железных печек. В ней рассказывалось все и понемногу – изумрудные скрижали, Гермес Трисмегист, атланты, живущие в пустотах под пирамидами Гизы, тибетские ламы, спящие последние пять тысяч лет...

  С тех пор Саша Барченко жил сразу в двух измерениях. В одном он старательно исправлял свои двойки и тройки, поражая учителей внезапно проснувшейся тягой к знаниям, в другом – читал оккультные журналы и брошюрки, прячась зимними вечерами со свечными огарками на веранде. Молчаливой свидетельницей Сашиного чтения оказалась только молодая юркая мышка, осторожно высовывающая любопытный носик из своей уютной норки. Он поглощал все – от дешевых, пачкающих руки типографским свинцом книжечек по хиромантии и прикладной магии до солидных востоковедческих трактатов, которые приходилось заказывать по каталогам из Москвы и Санкт-Петербурга.

  Среди знакомых елецкого нотариуса был разоряющийся помещик Бунин, когда-то подтверждавший у Барченко старую купчую. Однажды Бунин пришел к ним в гости не один, а с младшим сыном Ваней, учившимся в Ельце. Пока отцы вели скучные деловые разговоры о векселях и закладных, сыновья играли в «железку» . Ваня Бунин неизменно выигрывал.

  – У тебя рука легкая! – возмутился Саша, хоть бы раз для приличия проиграл!

  – Я не нарочно, оправдывался тот, я не хочу, а все равно получается.

  – А ты заставь себя – посоветовал ему Барченко, и давай по новой.

  Но Бунин опять выигрывал.

  – Магнетизер ты, что ли? – обиделся Саша, притягиваешь! Покажи правую руку!

  Ваня безропотно протянул ему узкую маленькую ладонь татарского князя. Никогда еще юный хиромант Барченко не видел настолько богатую узорами руку. Холмы, круги и линии создавали причудливую арабеску, расшифровать которую, наверное, сочла бы безнадежным делом даже искусная гадалка.

  Саша зажмурился. Линии переплетались, образуя латинскую букву N.

  В брошюрках о ней ничего не написано. Разве что сказать – это знак больших свершений, наполеоновский размах личности...

  О премии шведского сумасброда Нобеля, которую получит Бунин, Барченко тогда еще не знал, как и того, что лауреат вступает в круг с N в центре.

  – А теперь твою руку – сказал он Саше, листая лежащий рядом «Оракул».

  На ладони Бунин нашел знаки долгих странствий и печальный намек на трагическую смерть, которая, если верить линии жизни, заберет Сашу едва ли не в самом расцвете сил. Они до отупения сверялись с «Оракулом», бегали за другими книжечками по хиромантии, так и не выяснив, в каком обличии следует ждать Сашину смерть, будет она бледной строгой женщиной с распущенными волосами или небритым суровым палачом, нервно протирающим свои орудия.

  Вечер кончался, Бунины уезжали. Отец обнял Сашу, сказав – все эти типографические «Изиды» и «Оракулы» не доведут тебя до добра!

  – Знаете, на что он потратил пятирублевку, подаренную дедом? На трактат Сент-Ива д"Альвейдра о каком-то пропавшем царстве!

  Помещик Бунин улыбнулся, ответив, что и его сын берет в соседнем имении редкие масонские книги екатерининской поры, особо любя старинную «Энциклопедию эмблем» Амбодика.

  – Ей же еще Тургенев увлекался – заметил нотариус Барченко, занятная книжица, чтение Амбодика развивает фантазию. Но, боюсь, это ему боком выйдет.

  ... Над Россией царило очередное поветрие – нет, не чума и не холера, а спиритическая лихорадка. Умные и глупые, молодые и старые, богатые и бедные – все, словно находясь в гипнотическом оцепенении, ринулись вызывать духов, вертя круглые столики, пытаясь расшифровать «голоса оттуда». Не минуло оно и уездный город Елец. Субботним вечером в доме инспектора Полозовского собралась мрачная (сейчас сказали бы – готическая) компания гимназистов. Верховодила ими на правах хозяйки средняя инспекторская дочь, Лида, провалившая недавно экзамены по итогам седьмого класса. Она нервно курила китайские сигары, взятые из секретера старшей сестры, курсистки Сони, и, пока родители уехали в гости, решила поиграть в «мистический салон». Гимназисты, правда, пришли не те, мальчишки зеленые, в том числе и бывший двоечник, переделавшийся в зубрилу-отличника, Саша Барченко, да друг его, Дима Кузнецов, ребенок ребенком. Обиженная Лида решила их попугать, но не просто для забавы, а чтобы запомнили надолго.

  Гимназисты сели на венские стулья вокруг изящного овального столика на львиных гнутых лапах. Книжечки, которые они тогда читали – та же «Магнетическая магия» Каанье, или «Пневматология» де Мирвиля – расходились в советах, какой формы стол лучше подходит для общения с загробным миром. Но за прямоугольным столом, стоявшим в столовой, было б неудобно: там гремела, наводя чистоту, прислуга, а вызов духов требует полного сосредоточения на своей просьбе. Сосредоточишься тут, когда ящики буфета выдвинуты, везде тазы, ведра, тряпки...

  Они закрылись в гостиной и начали. Сквозь плотно задернутые шторы – так

  рекомендовал им «Догмат и ритуал высшей магии» Элифаса Леви – не проникал свет уличного фонаря. Свечей не зажигали. Лишь наверху, за чердачной балкой, хлопала крыльями сидящая на гнезде голубица.

  Страх темноты, выползший из детских кошмаров, неожиданно проснулся в юных «спиритах».

  Но отложить разговор с потусторонним уже нельзя: именно сегодня замечательная ущербная луна, и день во всех календарях обещался быть нехорошим. Тьма, в которой они сидят, взявшись за руки, сомкнувшись наподобие оккультной цепи посвященных, нагнетает ожидание страшного.

  – Мама! – хочет закричать Лида, но тут же спохватывается: ей уже 15 лет, не маленькая.

  Дрожит, тщетно пытаясь скрыть испуг, недоросток Дима Кузнецов.

  – Дух, вопрошает замогильным голосом Саша Барченко, ты здесь? Если ты уже покинул свои адские чертоги, дай нам знать постукиванием тарелочки или каким-то иным образом.

  В столовой падает чугунная утятница.

  – Начинается, шепчет Лида, и ее острый коготь больно впивается в большой палец Саши.

  Тарелочка подает знак – она стала мелко, но заметно вибрировать.

  – Дух здесь! – радостно восклицает Барченко. Раз пришел, то назовись.

  Кем ты был в своем земном странствии, замогильный пришелец?

  Блюдце общими усилиями очумевших гимназистов начинает вертеться, останавливаясь, когда нанесенная чернилами буква приближалась к черной стрелке. Дима Кузнецов записывал их, чтобы потом, когда верчение кончится, сложить в слова и предложения. Блюдце резко замерло.

  – Читай слова духа – приказала Лида.

  – Я, Щ, Ж, П, Д, Э – произнес Дима.

  – И как это понимать? – удивился Саша.

  – А, догадываюсь: был у нас учитель чистописания, Щевелев, он года три назад от чахотки помер. Помните, он все время всем рассказывал, что на курорт деньги копил, жалованья тратил только треть? Расклад такой: я – Щевелев, живу под домом Экермана.

  – Очень даже может быть, согласилась Лида, дом Экермана построен на старообрядческом кладбище, правда, его закрыли давным-давно...

  – Постойте, но ведь Щевелева похоронили на Андреевском погосте, я был на похоронах, возразил Дима Кузнецов.

  – Значит, это не Щевелев – вздохнул Барченко. Давайте прочтем с другого конца: Э, Д, П, Ж, Щ, Я. Обычно мир духов пишет все справа налево.

  Но прочесть с другого конца «послание иного мира» им не удалось.

  Внезапно Лида закричала, визжа и отбиваясь – дух, дух!!! Он царапается!!! Ай!!! Когтищи!!!

  В ужасе вызыватели духов побежали из гостиной, сбивая, толкая друг друга. Дима уронил венский стул, он упал на Сашу, ударив его по ноге. Хаос усугублялся кромешной темнотой – гимназисты в тот момент отдали бы все за самую маленькую церковную свечку, чтобы только осветить пути отступления от «духа».

  Когда неудачливые спириты нашли в себе смелость заглянуть в гостиную, их взору предстала смешная картина. Под овальным столом, оказывается, спала любимая кошечка Лидиной мамы, кремовая персидка Люля. Нечаянно, боясь козней «духа», Лида наступила ей на хвост, и глупое животное не нашло ничего лучше, как с яростным шипением кинуться царапаться.

  Спиритический вечер был безнадежно испорчен.

  – Никакие это не духи, а нервная болезнь – сказал Саша Барченко, когда в следующий раз его позвали на «столоверчение». Подумаешь, диванной кошки испугались! Сильнее всего его задело, что волнительное предвкушение запредельного обернулось провинциальной пошлостью.

  Этот случай не выбил гимназиста из мистической колеи, как бывало со многими его предшественниками, но заставил навсегда охладеть к столоверчению. Беседы с духами стали казаться такими глупостями на фоне его дальнейших оккультных поисков и открытий, что даже вспоминать о них

  не хотелось.

  ... Есть дети, безоговорочно верящие старшим, какую бы чушь они им не плели. Барченко, напротив, был недоверчив до невозможности. Везде и всюду он подозревал обман, стараясь во что бы то ни стало докопаться до истины. Прекрасно зная, что истина редко лежит где-то рядом, и до нее придется рыться целую жизнь, и, наверное, даже после смерти тоже, он не собирался останавливаться.

  Однажды, когда отец уехал в Орёл на губернское совещание (или, как тогда модно говорить, съезд) нотариусов, Саша остался дома один. Привыкший к большому, дружному, шумному семейству, к играм с братьями и сестренкой, он быстро заскучал. От нечего делать начал слоняться по скрипящим половицам родительской половины. Заглянул в мамину комнату, понюхал флакончики французских духов, чихнул от белой пудры, нечаянно уронив черепаховый овал, запустил руку в ларчик с украшениями, раскрыл зеркальный шифоньер, пахнувший страусовыми перьями и нафталином. Примерил горжетку. Все не то! Тогда Саша вспомнил: очень давно не заглядывал в кабинет отца, где, помимо разных бумаг, сборников законов и юридических журналов, хранились диковинные вещицы. Например, дедова резная перламутровая табакерка, которую уездный священник дал маме в приданое, высыпав табак. Или ножички, инкрустированные рогом. А старинные нестреляющие пистолеты! Так приятно детской ручкой нажать на их тугие, холодные курки, представляя себя Пушкиным, убивающим Дантеса!

  Заигравшись, Саша нечаянно нажал скрытую пружинку секретера, и его неожиданно ударил в локоть маленький потайной ящичек красного дерева.

  Никогда еще он этого не видел. В ящичке лежала лихо скрученная, изъеденная жучком бумага. Дешевые чернила пропечатались на ее изнанке мелким, растянутым почерком. Написано было по-польски. Саша не удивился этому: отец был выходцем из малороссийской шляхты, которую несколько веков подряд старательно ополячивали. Он стал читать, но чем дольше погружался в слова, тем меньше понимал.

  Бумага оказалась свидетельством, выданным ксёндзом некому Аврааму Исаевичу, жителю городка Бары, в том, что он добровольно принял святое крещение и присоединился к римско-католической церкви «чистыми помыслами, только о спасении заблудшей души заботясь».

  Саша удивился: зачем отцу понадобилось прятать в тайничок свидетельство о крещении какого-то Авраама Исаевича? Что он ему, родственник, что ли?

  Только потом, несколько лет спустя, когда повзрослевший гимназист стал рассуждать о происхождении своей фамилии, он вспомнил эту бумагу в ящичке красного дерева и связал название городка Бар с фамилией Барченко.

  Кроме бумаги, на самом дне ящичка валялась необычная серебряная игрушка (для Саши все тогда было игрушкой), выкованная в виде сморщенного, маленького лимона. Эта «игрушка» стала первым артефактом, попавшимся ему вроде бы случайно. Наигравшись, мальчик свернул бумагу, запрятал лимон туда, где его нашел, но ящичек почему-то упорно не желал убираться в секретер. Саша долго дергал его, придавливал, и только совсем отчаявшись, нащупал кнопочку. Нажал – и ящик плавно вошел в нутро секретера, словно его никогда и не бывало.

  Несколько раз порывался спросить у отца, чьи же это лимон и бумага, но боялся, что ему достанется: все-таки лез в кабинет без спроса, баловался пистолетиками, открыл тайничок. Если эта мысль приходила к Саше, он начинал от нее отмахиваться, придумывая, что родители ничего не знают про тайничок, а секретер купили у прежних жильцов, это их тайна.

  2. Санкт-Петербург. Венгерский герцог З.

  ... Седьмой класс Саша Барченко закончил с отличием: даже по трудному греческому языку умудрился получить пятерку. От замкнутого двоечника, коллекционера дохлых ворон, второгодника, выраставшего из форменного серенького мундира настолько быстро, что портной приходил в замешательство, никто не ожидал такого взлёта. Учителя поражались.

  – Слава Тебе, Господи, исправился! Поумнел, осознал, что негоже родителей мучить! – тихонько молилась мама. И пожертвовала на оклад чудотворной иконы, покровительницы школяров, свои изящные золотые часики.

  На семейном совете отец, чьи дела в нотариате неожиданно пошли в гору, предложил наградить сына переводом в столицу, в классическую гимназию Санкт-Петербурга. Там, у лучших учителей, Саша должен провести последний, восьмой класс и получить аттестат, открывающий дорогу в столичный университет, который когда-то закончил Василий Ксенофонович Барченко. В сыне он уже видел блестящего адвоката.

  Из Елецкой гимназии – не настолько уж и плохой, но безнадежно скучной, косной – студентами становились немногие. Когда как блистательный Петербург! Он давно об этом мечтал. В столице были большие книжные магазины, знакомые гимназисту только по увесистым каталогам.

  Сотни книг по мистике, эзотерике и восточным религиям манили Сашу.

  Там жили люди, способные его научить главному, открыть глаза, найти смысл жизни. Провинция казалась тиной, а Питер – светом, куда рано или поздно хотели уехать.

  Его поселили на квартире у знакомых отца, недалеко от гимназии. Так удобнее, дешевле и проще следить за всем, чем он увлекается.

  Больше всего на свете родители боялись политики. Страху добавила история со старшим сыном помещика Бунина, который вдруг резко перестал навещать гостеприимный дом Барченко, безвыездно засев в деревне. Случайно, из газет, они узнали, что студент Юлий Бунин арестован по политическому делу и осужден на ссылку.

  Родители задумывались над тем, как уберечь своих талантливых детей от попадания в революционные сети. Ведь если аполитичнейший помещик Бунин не смог защитить сына «от идей», что же тогда он сможет противопоставить болезни времени?

  – Пусть Саша сам поживет в столице, в этом осином гнезде, чем от уездной тоски влезет в дурную историю, подумал отец, и посылал ему деньги, непременно приписывая, что это на театры, выставки и прочие развлечения.

  Но Барченко в театр не ходил. Зато купил с тех «лишних» денег роскошно изданную «Энциклопедию франкмасонства» на французском языке, тяжелую и темную, как гроб. Тома ее лежали под письменным столом, пугая своим видом добродушную квартирную хозяйку. Когда по средам и субботам прислуга устраивала там большую уборку, гимназисту пришлось уносить в коридор своих франкмасонов, а заодно – выбеленный человеческий череп, китайский драконий подсвечник и нефритовый, из двух идеальных половинок, шар. Вскоре к ним прибавились новые иностранные журналы оккультной тематики, а так же неплохая коллекция масонской литературы екатерининской эпохи.

  Впрочем, хорошая учеба для него оставалась главной. Даже знакомство с одним полупомешанным аристократом, венгерским герцогом З., не помешало Барченко идти к золотой медали. Встретились два суматошных мистика совершенно случайно: герцог искал репетитора по русскому языку и другим предметам. Это был едва ли не вопрос жизни и смерти, ему, переростку, два года назад исключенному из гимназии за шутку над директором, пришлось сдавать экзамены сразу за несколько классов. З., будучи родом откуда-то из Австро-Венгрии, то ли Галиции, то ли Трансильвании, свободно болтал на 6 языках, но в русском делал позорные ошибки. В Россию его привез дядя, покровитель закарпатских русин, конфликтовавший с Веной, но обретший понимание в Санкт-Петербурге. Учебе племянника в одной из лучших российских гимназий придавалось самое серьезное политическое значение, и подводить родину никак нельзя.

  Общаться с герцогом из-за акцента казалось мучением, и поэтому З. подкарауливал в гимназическом коридоре какого-нибудь приезжего, чтобы тот согласился давать ему уроки. Барченко он припер к тусклой стене и вырвал согласие, плетя что-то про злого отца, готового лишить наследства, про трудности русского письма и одиночество иностранца. Сильное коверканье русских слов напрягало, многое в речи герцога ему было неясно, но Сашу всегда тянуло к необычным людям, чудикам, душевнобольным.

  Он мог часами с ними разговаривать и совсем не тяготиться их ненормальными речами, в каждом ища что-то интересное для себя. Возможно, его смутил титул – все-таки в Ельце герцоги не жили, или надеялся перенять от З. труднейший венгерский язык?

  Герцог – ровесник Барченко, тоже принадлежал к породе вечных искателей. Они обрадовались знакомству и быстро подружились. Барченко взял на себя ответственность за этого неуверенного и нерасторопного юношу. С октября и до мая гимназист выпускного класса, после долгого заучивания ответов на билеты, приходил к герцогу в роскошный номер гостиницы, пытаясь научить его правильному русскому языку. Иногда до позднего вечера, даже по субботам, воскресеньям и праздникам, он заставлял З. писать под диктовку из грамматики Смирнова банальные фразы вроде «Россия – наше Отечество» или «смерть неизбежна». Когда герцога уже начинало тошнить, а в глазах роились мушки, он поднимал вверх руки, приговаривая: довольно, Искандер! Почему он звал репетитора Искандером, Барченко так и не добился. Наверное, из-за любви герцога к походам Александра Македонского, коего сумасброд записывал в свои родоначальники.

  Герцог придерживался оригинальных убеждений – он не исповедовал никакой религии, но и не терпел атеизма. Каждый год своей жизни З. посвящал изучению какой-нибудь духовной традиции, уверяя Барченко, что, когда найдет свое, поверит в это. Начал он с католичества, потом всерьез штудировал протестантизм в разных его направлениях, а в тот год пытался выяснить, что же такое иудаизм.

  Если с католиками и протестантами у З. не возникало никаких затруднений – он воспитывался в католической семье, лето проводил в галицийском имении, вокруг которого попадались сотни костелов, в столице завел знакомства с немцами-лютеранами – то раскрыть врата еврейской веры герцогу никак не удавалось. То, что он узнал по книгам, большей частью антисемитским, решительно не устраивало.

  Но посещать синагогу герцог, не обладавший восточной внешностью, боялся, друзей из еврейской среды, даже крещеных, у него не водилось. Лишь с помощью востоковеда, изучавшего когда-то древнееврейский, настырный герцог смог получить первые знания о Каббале. И пропал. Бедняга едва не свихнулся, рисуя дерево Сфирот на столе, стенах, снегу, песке, земле. Он кощунственно играл, комбинируя сакральные Имена.

  В планах герцога З. было напроситься в ученики к раввину, но затея безбожно провалилась – ни один из них не рискнул тащить на себе груз наставления иноверца. Тогда аристократ стал изучать Каббалу самостоятельно, и неизвестно, что стало бы с его психикой, если б год, отведенный на изучение иудаизма, не подходил к концу.

  Кое-чем герцог успел поделиться с Барченко. Оккультные кружки почему-то упорно обходили каббалистику, имея о ней самые примитивные представления. Мало кто владел древнееврейским и уж тем более арамейским языком. Поэтому гимназист жадно впитывал все услышанное от герцога. Особенно заинтриговала Барченко магическая сила шестиконечной звезды – магендовида. Герцог уверял его, будто, правильно вписав в магедовид еврейские заклинания, можно создать и разрушить бесконечное множество миров. Конечно, Барченко вовсе ни к чему было возиться с какими-то мирами, но сама мысль о мощном потоке энергии, спрятанной между двумя наложенными друг на друга треугольниками, очень ему понравилась.

  – Поэтому о ней мало пишут! – недоумевал гимназист, корпя над учебниками. – Если когда-нибудь мне посчастливиться завести дружбу с настоящим еврейским мудрецом....

  Герцогу З., кстати, впоследствии удалось завести приятельство с одним любопытным персонажем еврейского происхождения, поэтом, пессимистом Самуилом Викторовичем Киссиным, приехавшим в столицу из провинциального Рыбинска, надеясь поступить в университет. Казалось, будто он знает все наперед, но не решается прослыть Кассандрой. Герцог рассказывал Барченко об этом человеке не напрямую, а притчами. Так ближе.

  Притча о купеческом сыне Самуиле – молчальнике Муни.

  – Нет, я понял теперь: все бесполезно – проговорил стеснительно венгерский герцог З. Надо молчать, молчать и еще раз молчать, как учил Будда. Остальное – не более чем суета.

  – Скажешь тоже! – удивился Барченко.

  – Именно! Молчать проще, чем говорить. Кстати, я знал одного такого молчальника – добавил герцог.

  – Монаха? С Тибета?

  – Нет, вполне себе мирского. Поэта.

  – Никогда не видел поэта, давшего обет молчания! Если человек пишет, он умрет, не прочитав кому-нибудь своих стихов!

  – Поэтам труднее всего отказаться от себя самого, начал герцог З., но, похоже, ему это удалось. Молчальник Муни (такой мистический псевдоним взял себе Самуил Киссин) сочинял печальные декадентские стихи, его иногда печатали в маленьких журнальчиках, но это его не радовало.

  Напротив, с каждым новым стихотворением он чувствовал все углубляющуюся неземную тоску, такую, что хотелось бросить поэзию, запереться, закрыться, ничего не сочинять и не говорить.

  – Не поздравляйте меня с новыми публикациями, просил Муни, это все пустое, я не высказал и сотой доли того, что мечтал.

  Люди пораженно хлопали ресницами: надо же, все хотят попасть в журналы, пусть даже крохотные «Зори», а этот странный Муни огорчился, завидев там свои строки!

  Самым излюбленным занятием Муни было сидеть под дубом, поставив ноги в ложбинку между двух узловатых корней, вытоптанную свиньями, и смотреть вдаль, на расстилавшееся перед ним пшеничное поле. Наблюдать колыхание колосков, порхание птичек, клюющих недозрелые зерна, высматривать васильки, вспыхивающие неожиданными синими пятнышками, поднимать голову вслед за облаками. К Муни прилетали фантастические картины: однажды он живо представил, что сеятель рассыпал драконьи зубы...

  И странные взошли химеры:

  Их стебель ломок, цепок хвост.

  И я в отчаянье без меры

  Гляжу на их проворный рост.

  Вчера какой-то ком паучий,

  Лишь пыльно-бархатный налет,

  Сегодня тянет хвост колючий

  И головы и лапы вьет.

  Какие странные уродцы!

  Осклаблена, зевая, пасть.

  Я сам же выкопал колодцы,

  Чтоб им от засухи не пасть.

  И сладко ранит, сладко манит

  Рать полустеблей, полузмей.

  Мой взор уставший не устанет

  Следить за нивою моей.

  Колышется живая нива,

  Шуршит и тянет языки.

  По ветру стелется лениво,

  Пищит и стонет от тоски.

  – Муни прочел мне этот отрывок. Сначала решил, что это – о сорняках: они действительно могут быть и комом паучьим, и хвостом колючим. Но потом он мне признался, что задремал под дубом и увидел во сне серые поля будущего – сказал герцог З.

  – Поля будущего?

  – Да. Якобы их нарочно засеивают всякими причудливыми уродцами, квадратными ягодами, полу-стеблями полу-змеями, искусственно выведенными сумасшедшими ботаниками.

  – Понимаю, почему Муни предпочел молчать. Современники его никогда бы не захотели слышать, даже нам сейчас его стихи кажутся странными – ответил Барченко. Иногда лучше молчать, нежели умножать глупости. Их и без нас скажут...

  – Помолчим – предложил венгерский герцог.

  – Помолчим – согласился Барченко.

  Но долго молчать все равно не вышло.

  В мае герцог З. успешно сдал все экзамены за седьмой и восьмой классы, получил долгожданный аттестат и уехал на лето в Вену. Политические интриги, мешавшие его возвращению, растаяли, а отец настолько обрадовался удачному завершению всех мытарств, щедро одарил репетитора.

  Напоследок искатель истины посоветовал ему продолжить обучение не в столице, как того желали родители, а в Казани.

  – Искандер, у меня в Казанском университете друг отца есть хороший, преподает анатомию, педант, конечно, маниак от науки, живность видит лишь в разрезе, но человек доброй души. Иди на медицинский факультет, он тебе поможет во всем. Еда в Казани дешевле, климат здоровее, а главное – студенты имеют полное право посещать занятия и по востоковедению.

  Арабский, персидский выучить – пожалуйста! Преподаватели отличные, шикарная библиотека, вплоть до средневековых рукописей.

  – А вы? – спрашивал Барченко, в Вену учиться поедете?

  – Не знаю еще – отнекивался мятежный герцог, в Казань я через пару лет приеду, наверное.

  – Когда «год магометанства» будет? – усмехнулся репетитор.

  – Ага, улыбнулся З., увидимся еще!

  И Барченко поехал в Казань.

  3. Казань. На медицинском факультете.

  Казань встретила Александра Барченко тишиной. Сойдя с поезда, он ожидал пестрых картин Востока – мулл в зеленых чалмах, татарских женщин в дырчатых белых платочках, пузатых купцов и мальчишек, торгующих с подносов персидскими конфетами. Но на вокзальном буфете ему со скрипом налили стакан кипятку из большого самовара. Ни булок, ни бисквитов, ни даже бутерброда с сыром.

  – Что ж с провизией-то у вас, удивился будущий студент, ничего нет?

  – Ждите до захода солнца, невозмутимо ответил ему разносчик-татарин, постимся мы. При дневном свете ничего кушать и пить нельзя-с.

  – А, понимаю, сказал Барченко.

  – Есть же русские лавки, буфеты, ресторации – добавил другой татарин, там можно купить и сейчас. Это у нас, татар, до темноты вся торговля замерла.

  Он приехал не совсем вовремя – но подавать документы в университет было еще не поздно. Просидел долго в Ельце, подтягивал сестру Олю по математике и химии, отец его не торопил. И вот теперь уже осень...

  Оживление началось, как только стемнело. Зажглись огни лавок, стал бродить народ, кривоватая Сююмбике манарасы (башня ханши Сумбики) исторгла из своих узких окошек ворон и нетопырей. Луна висела круглым зеленоватым сыром, ее свет падал на балкон второразрядной гостиницы, куда на пару дней приткнулся Барченко.

  Документы его приняли сразу, и, слегка опоздавший к началу занятий, новоиспеченный студент вошел в аудиторию. Волноваться ему не приходилось – фамилия Барченко упоминалась еще в первых списках зачисленных, а что припозднился на три недели, были на то неотложные семейные дела. Первая лекция читалась по общей физиологии. Многое он уже знал из книг, что-то упоминалось в немецких журналах.

  Но затем – практикум в анатомичке. С ужасом он смотрел на дотошно разделываемый труп женщины, на красное, опутанное синими венами мясистое сердце, что держал в руках анатом, друг герцога З. Раскладывались по эмалированным емкостям почки, печень, трещали сухожилия и кости. Настал черед мозга. Аккуратный спил черепной крышечки. Сияет серая волнистая масса. Барченко держался.

  Если мне станет дурно, в тот же час выгонят – переживал он.

  Но дурно ему стало не от крови.

  – Душу видели? – спросил, разделавшись с усопшей, бородатый анатом.

  – Никак нет, господин профессор – хором ляпнули студенты. Кто-то противно захихикал.

  Барченко побледнел.

  – Осмелюсь сказать, господин профессор, произнес он, не чуя ударов собственного сердца, – душа человеческая есть эфир, невидимая, нематериальная субстанция. Ее вряд ли можно обнаружить при анатомировании тела. Не исключаю, что лет через сто ученые изобретут тончайшие приборы, которые подтвердят или опровергнут присутствие этой субстанции. А пока мы не вправе об этом судить...

  Все удивились.

  – Скажите, любезнейший студент, извините, забыл фамилию...

  – Барченко – подсказали ему.

  – Да, Барченко – произнес профессор, вы раньше учились в семинарии или в медресе? Неужели вам неизвестно, что современная наука полностью рассталась с религиозными суевериями, и отрицает существование души? Это жалкое наследие средневекового мракобесия...

  – Я не попович, тихо ответил Барченко, и прекрасно осведомлен о последних тенденциях в мире естественных наук. Я читал Дарвина, Геккеля, еще раньше познакомился с учением Ламарка. Но если что-то еще не известно ученым, не стоит утверждать, будто этого нет.

  Кстати, об этом есть спорная статья в июльском номере «Немецкого научного обозревателя», профессора Клейне, называется «Теология и естествознание: борьба или общность?».