Текст книги "Инсектариум"

Автор книги: Юлия Мамочева

С оглушительным звуком могучего финального аккорда рухнула на место приподнятая под углом вершина исполинской горы. Океан грешников и отвратительных демонов рассеивается под благовонной мощью белоснежного сияния. Оно же, озаривши все пространство тусклого салона, сделало его просторнее и шире, точно в воронку, всосавшись в раненную прежде люстру.

Пианист-виртуоз гордо вскочил со своего трона, обернулся к присутствующим и раскланялся под звон оваций. Краем глаза музыкант заметил, как одна худая до неприличия девочка (едва не смазавшая внезапным своим вскриком его ослепительного триумфа), не аплодируя, сидела на самом первом ряду, закрыв лицо руками.

– «Ну что за люди бывают…» – подумал пианист, приветливо улыбаясь публике. – «Хорошо, хоть стыдно стало».

I

* * *

– «Оставьте их… Не трогайте их… Им не быть среди ваших гнилых и выжженных грехом душ…»

Я не помню, кто довел меня до каюты. Не помню сквозь дрожащее светлое марево, кто уложил меня в постель, ласково гладил мой лоб прохладными крыльями. Не помню, кто сидел подле меня сладкоголосою тенью, оставив лишь после того, как томительный и жаркий сон снова овладел мною. Только слова, безотчетные, как любовный поцелуй, все рвались прочь из выхлопной трубы моего горда, освещая темную комнату искрящимся звездным облаком. Из глубины ночи, душной и безумной, лишь однажды вынырнуло передо мною лицо доктора, которая взволнованно и быстро что-то говорила. Мне было тяжело разобрать ее речь, смешивавшуюся с горьким и лихорадочным бредом; но глаза этой доброй женщины были ясны и печальны. Постепенно смысл ее слов начал слышаться мне более четко и явственно.

– «Рита, я же велела Вам беречься. Велела лежать и не выходить из каюты, пока не окрепнете!.. Сегодня будет интересный день, замечательная поездка в святые Дивеевские земли, на которой Вы не сможете присутствовать из-за своего упрямства! С такой-то температурой, в такую-то бурю расхаживать по теплоходу! Бегать по открытой палубе! Глупая упрямая девочка. Странно, что Вы вообще до сих пор живы!»

Отмолить грехи. Очиститься. Дивеево. Дивеево, Господи!

– «Я поеду в Дивеево», – говорю гулко – и странно обжигаю собственные уши.

– «Ни в коем случае! Вы подумайте: дорога от пристани займет более четырех часов! Тряска в душном автобусе, затем полтора километра пешком. Да Вы просто не доедете! Даже не помышляйте о поездке. Вам нужен покой».

Русь грозно глядит на меня, притулившись на письменном столе. Я чувствую на себе ее укоризненный и умоляющий взгляд.

– «Но ведь это несправедливо… Я же заплатила деньги…» – говорю слабо и тихо.

– «Вам их вернут. Вы сами себя наказали. Я решительно не рекомендую Вам ехать».

Отчаяние.

– «Пожалуйста!.. Пожалуйста, доктор. Мне нужно увидеть Пресвятую Деву. Мне нужно, очень нужно окунуться в источник и очиститься от грехов…»

Доктор встает. Теперь Русь глядит на нее. Смотрит в упор.

– «Рита, послушайте. Вы хоть сами понимаете, на что меня провоцируете? Вода в источнике просто ледяная! Не более трех градусов. Вам просто противопоказан такой стресс. Ваш каприз будет Вам дорого стоить!»

– «Каприз! Каприз?! Вы называете это капризом?!» – ободряемая Русью, резко сажусь в постели. – «Везите меня в Дивеево! Везите! Да мне плевать на Вашу врачебную этику, на Вашу клятву Гиппократа и иже с ним! Мне нужно, нужно… Я чувствую, понимаете?..» – добавляю тихо и вкрадчиво, обессиленно падаю обратно на подушку.

Врач смотрит жестко, прямо и сочувственно.

– «Вы правы. Это совсем не мое дело. Поступайте, как Вам угодно. Мое дело – предупредить. Поступайте, делайте. Поезжайте, если такая смелая».

Она выходит из каюты и немного резко затворяет за собою дверь. С видом победителя моя Русь ликующе что-то шепчет мне в самые легкие, которые расслабляются – и дыхание становится ровнее и спокойнее.

Я еду в Дивеево. Еду навестить твою матушку, Господи.

Доктор говорила со мною строго и холодно, но все же договорились с какими-то добрыми людьми обо мне. Когда теплоход пристал к нижегородскому берегу и пришло время отправляться в дорогу, они зашли за мной и, держа под руки, фактически дотащили до автобуса. Стыд, только мерзкий, струящийся по позвоночнику стыд за свою слабость да теплая благодарность к ним окутывали меня.

В шесть тридцать утра солнце уже пробудилось и заняло свое законное место на небосклоне. На улице было жарко, словно в бане. Поднявшись в свою карету, болезная бледная Маргарита ушла в самый ее хвост и там легла на пару сидений, вытянув ноги в проход. Ее добровольные провожатые – молодая семейная пара – взяли с девочки обещание сообщать им в случае чего и сами заняли места чуть поодаль от нее, в нескольких метрах от последнего ряда, где осталась их подопечная. Автобус двинулся в путь медленно и натужно, как первый верблюд каравана. Пустынное песчаное марево окутывало его снаружи и внутри, так что дышать было чертовски трудно, а за окнами в сомнамбулическом экстазе зыбко плыли бежевые, погруженные в паркую дымку пейзажи, которые могли бы предстать перед глазами Маргариты, приподними она голову. Но девочка только тихо и недвижимо лежала на спине с раскрасневшимся и покрытым душною испариной лицом. Карета ее двигалась тряско и неровно по изъеденной рытвинами сельской дороге, и оттого Ритина голова без устали моталась по сторонам, то ударяясь о жесткую спинку кресла, а то – почти сваливаясь с его сидения. От этого бесперерывного и бесконечного мотания автобусный потолок, единственно видимый девочкой, приплясывал, пульсировал и дергался в конвульсиях, что наблюдала она с тяжелым и тошным равнодушием. Временами охватывал ее кашель; монотонною, многотонною тучей мошкары жужжал, заполоняя накаленный череп Маргариты, высокий голос недреманного экскурсовода, сочась говором ученого попугая.

Ни конца, ни края не сулила дорога, мучительная до нестерпимости. Не раз вспомнила упрямая девочка предупреждение женщины, ответственной перед Гиппократом. Душная душащая жарь смешивалась с темными сгустками тяжелой музыки, испускавшей гудение в самые Ритины барабанные перепонки, вздувшимися жилками проступал в их переплетении пронзительный звон усиленного микрофоном высокого женского голоса. Ехать долго, долго… Однако долг перед всем миром, перед честью, перед Пречистою Девой заставляли девочку собирать в кулак всю свою силу, устремляя мысли к неминуемому концу этого полета сквозь адовы вотчины.

Я лежу и смотрю в потолок, дергаемый нервною судорогой. Потолок серый и тусклый, как петербургское небо. Вернусь ли?

Сидящие спереди люди оборачиваются и хмурятся, стоит мне закашлять. Один нестарый мужчина с седыми уже висками довольно вежливо советует мне «лучше послушать экскурсию, нежели продолжать распространение бацилл среди желающих мирно настроиться на посещение одной из четырех земных обителей Богородицы». Надо полагать, он к настраиванию уже приступил. А перестройка – она вещь непростая, тут особый антураж нужен, однако! Никаких кашляющих девочек и прочих раздражающих факторов: человек на святую землю едет!..

До святой земли мы доехали в тот самый момент, когда казалось, что финита путешествия нашего окончательно затерялась в неизвестности, а цель его погибла в утробе. Я, потерявшая счет минутам, от резкого и неожиданного торможения едва не падаю со своего узкого ложа. Радостный шепот, чьи-то аплодисменты слышатся мне сквозь вату полузабытья, дремливого и горячего. Чьи-то сильные руки помогают мне подняться и почти выводят на свободу. Кругом – толпа недавних сокамерников, полупустая сельская улица, пара блеклых сельских магазинов встречает меня советским шиком потертых вывесок. Улица зелена и пахнет нагретой солнцем свежею травой, свежими пирожками, свежей нерасторопной жизнью. Бабушки в повязанных по-деревенски платочках продают огородную землянику, старые темноокие иконы, потемнелое от от времени серебро и можжевеловые крестики на шнурках. Их покрытые скатерками деревянные столы – островки средь многодревесного зеленого моря.

Монастырская решетка встает передо мною внезапно и четко, точно впечатавшись в сетчатку глаз. Храм. Белоснежный многоголовый великан отделен от меня ею одной, только одним вымученным шагом. Влечет. Тянет. Тянет и манит со странною, неизведанною, светозарной мощью. Веет прохладой и свежестью недостижимо близкой горной вершины; горное плато укутано в снежистый плат. Единственный новый шаг – есть плата за восхождение.

* * *

Низина. Холм. Низина. Холм. Энное количество раз, до той горы, взобраться на которую – суть. Высшая точка = высшая цель.

Путь каждого – есть путь с холма в низину, из низины – на холм; пока ты наверху – видишь все, видишь прошлое и грядущие гордые гряды (счастья ли, горя ли?) – на которые еще взойдешь; вот почему принято бояться высоты. Когда ты внизу, тебе видно лишь то, что минуло; будущее же сокрыто от глаз, загорожено холмом, у подножия которого в эту минуту мыкаешься. Будущее неизвестно. Люди говорят, что самое страшное – это неизвестность. Люди лгут: они любят неизвестность за то, что она – данность, не требующая борьбы да труда восхождения. Неизвестность входит в стандартный набор, полагающийся со дня появления на свет. Стоя внизу, не знаешь, что ждет тебя за очередным подъемом; малодушие соблазняет не испытывать судьбу и остаться там, где ты теперь: на безопасной равнине, у подножия непокоренного холма. Если трусливая слабость берет верх, то, возможно, ты проведешь в счастливом неведении тихую и теплую жизнь: с низины не рухнуть, она и есть – дно. Но где гарантия, что высь, отвергнутая тобою, есть лишь холм, а не та гора, взойдя на которую видишь больше прошлого, настоящего и грядущего? Только покорителю ее вершины открывается таинство четвертого измерения.

Взойти. Подняться на самый верх, вбить в его жесткую каменную непокорную грудь древко своего символа. Стяга ли? Креста ли? Гора Эльбрус, гора Голгофа. Да не все ли едино и равнозначно, если на то пошло?.. Имя, как и знак перед модулем, – важно только в известной нам системе координат. За ее пределами существенна одна лишь голая суть; численное значение, если на то пошло. А суть – это Прозрение. Очищение. Бог без имени и особых атрибутов, навязанных ему каждой отдельною конфессией. Бог не нуждается в догматах и атрибутах. Господь есть мир. Сущее. Вселенная. Когда ты с Ним, тебя не пугает неизвестность; ты просто не знаешь о ее существовании.

Прозрев, ты не боишься смерти. Ты ей не подвластен.

Когда прозреваешь, ты неминуемо чувствуешь это каждою клеточкой души, каждой дышащей частичкой тела. Оно, Знание, открывается тебе необозримой ширью с твоей Вершины; всасывается в тебя через кожу. Тебе кажется, что тело покрылось ледяною фольгой, но нет – иней этот живителен и почти горяч. Ты – эмбрион, плавающий в полном теплой воды пузыре. Жидкость питает тебя славной силой своей памяти, объемлющей несчетное множество измерений. Жидкость наполнена серебряными звездами, колючим их крошевом, которое кружевом льнет к телу. Жидкость ледяная и теплая… Твои глаза открыты, и она втекает в твое сознание через зрачки, щекочет глазные яблоки прохладою межзвездного пространства. Ты окутан ее дыханием, как теплом материнской утробы.

Меня вытягивают из квадратного деревянного колодца святого источника, как из материнской утробы. «Человек родился!..» – возвещают миру льющие золото, ладан и мирру соборные колокола монастыря. Дивеево. Диво. Дивом веет. Дева, вива!

Оказавшись на улице после узкой крытой купальни с деревянными стенами, я чувствую, что все ледяное серебро святой воды впиталось в мое тело и сознание. В этом крохотном домике – крохотный квадратный колодец, примерно метр на метр площадью и непонятной глубины. Кажется – в нем концентрат Вселенной; полная Вселенная, сжатая и вывернутая наружу четвертым своим измерением. Изнутри мне чуть зябко и тепло, как после долгого бега в крещенский мороз. Изнутри веет удивительной чистотой, которая руководит систолами и диастолами моего сердца, током моих мыслей, четкостью ожившего зрения. Я больше не ощущала жара, жары и дрожи; бред отступил от меня, растворившись в губительной для всякого зла живой жидкости.

Где-то, отделенная от меня километрами воды, одинокая и гордая старуха, не берущая милостыни, честно продает за бесценок – бесценное прошлое своей семьи. Ее родители давно умерли и не неволят ее заботой. Мои – по счастью – живы и здоровы; они чисты, о их благоденствии теперь молятся певчие этого монастыря, в котором они никогда не побывают, о котором не узнают. Мама, наверное, спит. Отец, высокодушный и светлый рыцарь, победив очередного дракона, благодарит толпу на не поддавшемся мне языке. Возможно, мама сейчас гуляет с младшими моими сестрами по старому своему городу; возможно, сейчас она глядит в глаза Лучшему из храмов. Возможно, она вспоминает меня, и от этого на сердце так хорошо.

На остаток отцовских денег – ничтожную малость растранжиренного мною наследства умершей до собственного рождения поездки в Сорбонну, я покупаю себе резной можжевеловый крест и старое детское серебряное колечко, садящееся, как влитое. Все остальное – до копейки раздаю нищим, побирающимся там и здесь на обратном пути в автобус. Каждому из полчища. Каждому.

Это не мои деньги. Вероятно, поэтому ими так легко сорить.

В Сорбонне, которая звучит на языке, как сорбит – против чистого русского сахара, мне не быть. Только твоя я, Русь. Кольцо сидит, как влитое; мы с тобой – обручены, и скоро прольется звук венчального гимна, соединяя нас вечными узами. Сегодня вечером в салоне теплохода дадут последний концерт. Сегодня своею мерцающею, брызгающею алмазными фонтанами музыкой нас посетит бессмертный Моцарт. Само имя его напоминает мне о вечном, беспрерывном блаженном мерцании. О ласковых и теплых полотнах залитого радугою Левитана, который – торжество левитации, и living, и бесконечный танец божественно прекрасной жизни.

И девочка не думала о том, что совсем скоро навсегда остановился корабль у родного гранитного берега, где теперь продан дом ее детства. Не думала и о том, что другие люди, улыбчивые и милые, пьют теперь чай на их кухне и смотрят в окно, открывавшее ей некогда улицу родного серого града, по которой, покинувши прежде ликующую толпу (амфи) театра, гладиаторской походкою возвращался с ежедневной своей битвы ее отец. Виктор – значит, победитель. Непременно – победитель.

Лишь только одна мысль занимала упрямую и безрассудную, своевольную и горячую голову Маргариты: сегодня станут давать прощальный концерт. И это будет Моцарт.

Амадей. Апогей. Апогей света, мерцания и чистоты; новое погружение в святую недряную субстанцию колодца, который расширится до размеров салона. Салона, который теперь станет как будто пуст и безлюден, обдуваем всеми ветрами. И растворился в безвремении его многолюдность. И не будет на прозрачных вовсюстенных окнах никаких портьер.

Только полет. Только вольный и чистый, безрассудный, по-птичьему свободный полет. Только воля. Только матушка твоя, Господи, идущая по лазурным волжским волнам – как по четвертой своей обители. Только Моцарт – и вечная, несокрушимая, призрачная красота, что обозрима только с самой высокой, самой заснеженной из жизненных вершин. Только красота.

И не будет в зале никого. Лишь однажды изглоданный восхождением старик пропитым и хриплым голосом выкрикнет: «Я вижу тебя, небо!..»

* * *

Небо буду видеть и я. Буду видеть его, задравши голову, – сквозь колышащуюся, просвеченную насквозь Волгину голубень; видеть – когда заплещет надо мною бездонная морская толща и окажусь я целиком, с отверстыми прозревшими зеницами в светлой невесомости, которая – утроба великого Божьего моря.

* * *

Просто – быть влюбленным в море. Трудно – любить.

Нега любовная – балансировать на стыке моря с небесною светлынью. Счастье – раствориться в глуби невозратности.

В глуби невозвратности = в глубине возвратности. Возвратности без не. Без беса. Без бездны. Но нельзя, совсем нельзя, если внутри твоей головы не перекатываются волны бескрайнего полновселенского мыслехранилища; если сами мысли твои не шныряют блесткими рыбками в пучине космокеана твоего. Я думаю: жаль, что из таких космосов, как из кокосов, редко выжимают довольно белое, добольно никчемушное, сладенькое молоко, оставляя самую суть; самую соль. Соль, которою полон кокосмокеан, но которую ценить не принято, в которую верить – моветон; такая попадет на язык – сплюнут и поморщатся, как если бы ею подло разродился фантик из-под рафаэлло. Чистая морская соль под корочкой, в которую одет кокос. Космос. (А космос – это всего лишь кокос, лишившийся «ко» во имя «моса».)

* * *

Счастье было мне завещано дедом и вложено в старую книгу (полную и вольную волнами!) – где гордые, покинувшие высь и покой, кокосы плывут в свою вечность.

Переводы

Сонет 15

Pablo Neruda

SONETO 15

 
Me gustas cuando callas porque estas como ausente,
y me oyes desde lejos, y mi voz no te toca.
Parece que los ojos se te hubieran volado
y parece que un beso te cerrara la boca.
 
 
Como todas las cosas estan llenas de mi alma
emerges de las cosas, llena del alma mia.
Mariposa de sueno, te pareces a mi alma,
y te pareces a la palabra melancolia.
 
 
Me gustas cuando callas y estas como distante.
Y estas como quejandote, mariposa en arrullo.
Y me oyes desde lejos, y mi voz no te alcanza:
dejame que me calle con el silencio tuyo.
 
 
Dejame que te hable tambien con tu silencio
claro como una lampara, simple como un anillo.
Eres como la noche, callada y constelada.
Tu silencio es de estrella, tan lejano y sencillo.
 
 
Me gustas cuando callas porque estas como ausente.
Distante y dolorosa como si hubieras muerto.
Una palabra entonces, una sonrisa bastan.
Y estoy alegre, alegre de que no sea cierto.
 

СОНЕТ 15

(Пабло Неруда)

перевод с испанского языка

 
Люблю, когда молчишь, как будто исчезая,
И далью смотришь, голосом горячим
Не ласкана моим. Твой взор полётом льётся,
В плен поцелуем рот румяный схвачен.
 
 
Как всё, моим наполненное духом,
Ты здесь, моей душой полна до краю.
А я тебя ловлю в созвучьях грусти
И бабочке из сна уподобляю.
 
 
Люблю, когда молчишь, как будто из далёка,
В круженье бабочки топя печаль юдоли.
Ты там, где голос мой тебя не тронет;
Дай мне молчать с твоею тишью боли.
 
 
Позволь мне говорить с твоим бессловьем,
Лампадно-чистым в совершенстве круга.
Ты словно ночь – тиха и синезвёздна.
Молчишь звездой, как дочерь неба-луга.
 
 
Люблю, когда молчишь, как будто исчезая,
Болезно-далека за смертной дверью.
Довольно слова одного, улыбки хватит —
Положит счастие конец неверью.
 

O vento do espírito

Teixeira de Pascoaes

 
Senti passar um vento misterioso,
Num torvelinho cósmico e profundo.
E me levou nos braços; e ansioso
Eu fui; e vi o Espírito do Mundo.
 
 
Todas as cousas ermas, que irradiam
Como um nocturno olhar inconsciente,
Luz de lágrima extinta, não sentiam
A trágica rajada, que somente
 
 
Meu coração crispava! Ó vento aéreo!
Vento de Exaltação e Profecia!
Vento que sopra, em ondas de mistério,
E tanto me perturba e extasia!
 
 
Estranho vento, em fúria, sem tocar
Na mais tenrinha flor! E assim agita
Todo o meu ser, em chamas, a exalar
Luz de Deus, luz de amor, luz infinita!
 
 
Vento que só encontras resistência
Numa invisível sombra… Um arvoredo,
Ou bruta pedra, écomo vaga essêcia;
E, para ti, eu sou como um penedo.
 
 
E na minha alma aflita, ódoido vento,
Bates, de noite; e um burburinho forte
A envolve, arrasta e leva, num momento;
E vai de vida em vida e morte em morte.
 

Ветер мира

(Тейшейра Пашкоайш)

перевод с португальского языка

 
Я ощутил дыханье урагана
Из чрева межкосмической спирали.
Меня он охватил; но шёл я рьяно;
И Духи Мира предо мной предстали.
 
 
Все одиночества, что излучают, будто
Ночная темень взором безотчетно, —
Свеченье слёз – не знали почему-то,
Не чуяли тех скорбных бурь, охотно
 
 
Моё лишь сердце мучивших! О Ветер!
Пророческая вьюга возбужденья!
Ты, дующий загадочно, в ответе
За мой восторг и за моё смятенье!
 
 
Ты исступлённо нежишь без касанья
Бутон сладчайший! Ветром я повенчан
Всей сущностью пролить огонь сиянья,
Свет Бога и любви, который вечен!
 
 
Встречаешь ты порыв с тобой бороться
В тени слепой лишь… И лесных чащобин,
И камня грубого – волною воля гнется,
А я утёсу для тебя подобен.
 
 
В горюющей душе, пурга шальная,
Ты бьешься ночью; шум идет на прибыль:
Влечет её, уносит, пеленая,
Из жизни в жизнь, из гибели в погибель.
 
 
Vento que me levou, nem sei por onde;
Mas sei que fui; e, ao pé de mim, bem perto,
Vi, face a face, a névoa a arder que esconde
O fantasma de Deus, sobre o deserto!
 
 
E aquele grande vento transtornou
Minha existência calma; e dor antiga
Meu rude e frágil corpo trespassou,
Como a chuva uns andrajos de mendiga.
 
 
E fui num grande vento; e fui; e vi;
Vi a Sombra de Deus. E, alvoraçado,
Deitei-me àquela sombra, e, em mim, senti
A terra em flor e o céu todo estrelado.
 
 
Куда – не знаю – был тобой влеком я,
Но знаю: шёл, ногами; предо мною
Кипел туман, пылающие комья
Скрывали призрак Бога над землею.
 
 
Того сломало урагана соло
Мой быт спокойный; старое страданье
Плоть грубую и тленную вспороло,
Как нищенское ливень одеянье.
 
 
Я шёл в ветру, когда прозрел в дороге,
Увидел Божью Тень. Прилёг тогда я.
И зацвели в душевном во чертоге
Моем – земля и небеса без края.