Текст книги "Инсектариум"

Автор книги: Юлия Мамочева

Кларисса

 
Меня Вы звали?
 

Бенедикт

 
          Поблагодарить
Хотел. Хотя – ужель хватило б слов,
Чтоб выразить признательность? Готов
Я сердцем с Вами говорить.
 

Кларисса

 
          Довольно
Мне уж того, что сказано. Когда
Изгрудный царь вступает в диалог —
Его рабу, другому сердцу, – больно.
И так всегда.
 

Бенедикт

 
          Рабу? Но, видит Бог,
Меня спасли Вы. Раб то сделать – волен?
 

Кларисса

 
Довольно, брат.
 

(кладет руку на грудь)

 
     Сей раб сумел. Доволен
Он тем, что выполнить приказанное смог.
Теперь идет на волю. Потолок
Служения пробит.
 

Бенедикт

(в сторону)

 
     Дрожанье ног.
 

Кларисса

 
Раб вырвался, да с корнем, с мясом.
 

Бенедикт

 
      Ток
По телу.
 

Кларисса

 
     А сердечку не прикажешь,
Когда оно свободно.
 

Бенедикт

 
          От чего?
 

Кларисса

 
От чувства, что нежней и злей всего.
От пут, в каких слабеет естество,
Единственною мыслью одержимо.
 

Бенедикт

 
Любовь – оковам имя?
 

Кларисса

 
Было – ране.
 

Бенедикт

(подходит к Клариссе и хватает её за руку)

 
Любовь ушла в небытие?
 

Кларисса

(отстраняясь и пряча лицо; в сторону)

 
     Не вправе
То смертный хоронить, что вечно живо…
 

Бенедикт

 
Мертва ли в Вас любовь?..
 

(в сторону)

 
В упор спрошу,
Душой опроверженья вожделея.
 

Кларисса

(в сторону)

 
Мертва? Тогда её я призраком дышу:
Его лелею, им, как встарь, хмелея.
 

(хватаясь за уши и озираясь)

 
Бескрайне слеп, меня тревожит шум:
Срамных теней былого – ассамблея
О, созвана к чему она? К чему —
Услужливою памятью?
 

Бенедикт

 
     В ответе
Я нынче…
 

Кларисса

 
     Вы? За что?
 

Бенедикт

 
          Нуждаюсь, право,
В ответе Вашем. Дайте мне ответ.
Любовь мертва?
 

Кларисса

 
     По сердцу ль, по уму
Сказать? Когда в главе гуляет ветер,
А вместо крови гонит сердце лаву
По жилам – языку и дела нет
Благочестивей, чем хранить молчанье.
 

Бенедикт

(в сторону)

 
О, ангельского голоса звучанье!..
 

(Клариссе)

 
Молю, ответ яви мне!.. Окажись
Столь милосердной!..
 

Кларисса

 
     Для чего?
 

Бенедикт

(хватаясь за голову)

 
          То плата,
Моя то кара…
 

(Клариссе)

 
     Я люблю, как жизнь, —
Услышь! – как жизнь, тебя!..
 

Кларисса

(после паузы)

 
     Я Вас – как брата.
 

Кларисса, Бенедикт

(вместе, дуэтом)

 
Люблю – душа под яростным напором
Такой любви трещит несчастным парусом.
И, захлебнувшись в упоенье полном, —
Очищенной, воскресшей просыпается
Немногим позже. Боже, дрожь по коже!..
Святая глубь в груди разверзлась свято!..
Люблю тебя… любовию такою же,
Какою – …
 

Бенедикт

 
Жизнь!..
 

Кларисса

(вырываясь из объятий Бенедикта, выкрикивает сквозь слёзы)

 
     Ах, нет – какой лишь брата.
 

Бенедикт

 
Тот, чья мечта – была вот так распята,
Чем утешаться должен?..
 

Кларисса

 
Верно, сходством
Её судьбы с судьбой…
 

Бенедикт

 
     Кого – известно.
 

Кларисса

 
Крест на мечте поставлен – иль мечта,
Напротив, на кресте – смирись с сиротством
Подобным, брат, ты кротко, бессловесно…
Тому мирские страсти – не чета,
Кто «с церковью свой путь свезти обязан,
С ней будучи самим рожденьем связан»…
 

Бенедикт

 
Мечту оставить?
 

Кларисса

 
     Пылкостью земною
Пренебреги: она не для тебя.
 

Бенедикт

 
Молитва, ты ль предстала предо мною
Во всём своём незыблемом величье?
Ужель мечту оставить мне, скорбя?
 

Кларисса

 
Оставив, не скорбеть: ведь в том отличье
Служенья миру от служенья Богу.
 

Бенедикт

 
Идти ли?
 

Кларисса

 
     Грех – свернуть, предать дорогу.
 

Бенедикт

(хватая Клариссу за руки)

 
Молитва!..
 

Кларисса

 
     Звук святой тебе в подмогу.
 

Бенедикт

 
Кларисса?..
 

Кларисса

 
     Да – в невечной ипостаси.
Ступай. Тут – все черны…
 

Бенедикт

(тянет Клариссу за собой)

 
Сестра!.. Со мной – уйдём!..
 

Кларисса

(отстраняясь)

 
          Заждался Пассий.
Мы с ним – обручены.
 

(уходит)

Бенедикт

(один)

 
Обречены – верней сказать могла.
Пора во храм. Звонят колокола.
 

(уходит под колокольный звон, свет медленно гаснет).

ЭПИЛОГ

(В темноте загорается свеча. Зритель может видеть старика, сидящего в кресле и одетого в домашний халат образца конца 18 столетия; свечу, которую зажег, он водрузил на маленький столик)

Старик

Подумать только: пока я ворошил прошлое и тонул в полноводной ностальгии, свеча успела выплакать себя всю восковыми слезами!.. Как хорошо, что я предусмотрительно захватил с собой запасную, когда, ни с того ни с сего проснувшись посреди ночи, отправился сюда скоротать неминуемо бессонные часы. Забудь я про неё – так и сидел бы в темноте, дожидаясь рассвета. В кромешной темноте!.. А темнота, как известно, являет собою благодатную почву для воскрешения полузабытых образов и вместе с тем за милую душу готова принять в своё лоно несчастливцев, что имели неосторожность… хотя, перед кем здесь разыгрывать комедию? – имели глупость – о да, любезнейшие, глупость! – задохнуться в чрезмерно разросшихся воспоминаниях. Тем-но-та. Верный друг всякому любителю возвратиться в юность.

То, о чем довелось мне рассказывать вам сегодня, было настоящим в ту пору, когда был я совсем юн. О нет, мои верные слушатели, это нимало не опровергает истинности моего рассказа! Просто… события, воскрешенные мною, теперь – дело прошлое. А разворачивались они – дай Господь старику памяти! – в последний день второго месяца весны тысяча семьсот незапамятного года. День, состарившись, непременно обращается в ночь. А она уже, в свою очередь, (знали бы вы, как люблю я это её свойство) – никогда не отказывает себе в удовольствии дать начало новому дню; что касается нашей истории – то был первый день мая, ясный и солнечный – точно в противовес предшествовавшей ему ночи, темноликой его родительнице. В тот день навсегда покинула злосчастное графство Кларисса, сводная моя сестра, с которою (вопреки обоюдному несогласию) я едва не сочетался узами брака. Слуга сообщил мне, что видел, как она, с выражением обреченного спокойствия, направлялась к дворцовым воротам, отчего-то поминутно оглядываясь на старинную фамильную часовню нашего семейства.

 
Дворецкий врёт? Брела ль за грань ворот?
Важнее то, что след сестры простыл.
Пропала. Начал Фатум жечь мосты:
Дворцовый близился переворот.
 

О, да. Пало королевство. Пало, лишившись святого заступничества Папы, оскорблённого бесчестной изменой августейшего родственника. (Лишь, вероятно, самый дремучий в своей наивности глупец мог предположить, что Королева оставит без должного внимания… впрочем, долой многословие, вы и сами догадались, о чем идёт речь).

 
С признаньем мужниным жена хлебнула грязи:
Король – изменник! Ватикан во гневе
Спешит на помощь к бедной Королеве…
Прочнее прочих – родственные связи.
 

Пало некогда могущественное королевство. Как вы могли только что убедиться, я даже фактически забыл его мертвеющий язык – свой родной язык, на котором теперь изъясняюсь крайне прескверно. Лишь пару фразу пока ещё связать выходит:

 
Я, пасынок чужих старинных стран,
Им сыном стать не смог по смерти р о дной…
 

Тьфу, проклятие!.. Пару фраз посулил, а ни единой не изрёк. О, хвастовство – с пелён тебе я был подвластен.

Так или иначе, отпрыск ныне не существующего государства (название которого настолько безвозвратно исчезло со всех возможных карт, что стёрлось и из памяти бывших подданных, к их неподдельному стыду), умру я австрийцем, как умерла австрийкой моя почтенная женушка, впрочем, австрийкой и рождённая. Вскоре после её кончины (минул уж год, как же быстро летит время в старости!..) я, овдовевший на пороге собственной немощи, отправился посетить родные земли. Ох и скоропостижно же были они поделены между европейскими королевствами (бывшими соседями моей погибшей Отчизны) с позволения и – надо полагать – высочайшего благословения Ватиканского дяди обманутой Королевы. Очевидно, с того же благословения, каким незадолго до того руководствовался и безызвестный Судья, вынесший приговор Их Согрешившему Величеству… Приговор, гласивший… Нет, больно, больно… Пало королевство. Нет его больше. Графский дворец стал монастырём. В бывших моих покоях послушники ежеутренне приветствуют молитвою восходящее солнце.

(В темноте оранжевым квадратом появляется окно с восходящим солнцем. Пассий это замечает.)

Последую-ка и я их примеру.

(Тяжело встаёт, подходит к окну и тихонько молится.)

Отец Бенедикт нынче похвалил бы меня. О да, умилился бы, святая душа!.. Я столкнулся с ним, едва войдя в сад (вот уже не первое десятилетие как монастырский!). В сад, где бегали мы мальчишками, укрываясь друг от друга в тени древних лип. Я столкнулся с Бенедиктом, едва войдя в сад. Столкнувшись – едва узнал.

 
Был – игр моих ребяческих приятель,
А стал аббатства старый настоятель.
 

Постарев в разлуке, увиделись мы, когда я, овдовевший на пороге собственной немощи, приехал в некогда родные земли. Чуть менее года назад. Хотя об этом вы, кажется, уже слышали.

Бенедикт… Только сказал я ему о смерти жены своей (даже её почтенного имени назвать не успел!), как он изменился в лице, знаком попросил меня замолчать и увлёк за собою в свою келью. Там вручил мне друг моей юности вот это.

(Показывает зрителю цветок, красный, словно кровь.)

Вручил со словами:

 
«Прошло уж столько лет, а всё не вянет
Жар… красный лепестков, хоть аромат угас.
Бывает так всегда: с годами меркнет страсть,
Но чувство нежное слабей… слабей от этого не станет…»
 

Вручил со словами, столь же прекрасными, сколь и мною только что нещадно переиначенными. О, мертвеющий язык исчезнувшего королевства!.. О, мой родной язык, несправедливо забытый мною до невозможности даже повторить сказанное на нём. Повторить, не переврав цитаты.

Что же было далее? Далее Бенедикт попросил меня по возвращении в Австрию первым делом поместить цветочек в том самом склепе, где покоится тело моей Анны. А я ведь так и не назвал ему этого имени… Не решился назвать. Странно, безмерно странно. Так, верно, не решаются назвать имени усопшего тому, кем был он при жизни любим.

Цветок… Цветок. Отчего год минул, а вспомнил я о тебе лишь сейчас? Нынче же…

(Цветок выскальзывает из старческих пальцев и, подхваченный порывом ветра, уносится в открытое окно)

Нынче же.

(С обреченным видом возвращается в кресло)

Пало наше королевство. Теперь я австриец. Об одном только жалею: перестал композиторствовать. Давным-давно прекратил, будто бы страсть к сочинительству разделила безвременную кончину со способностью к нему. Чиновничья рутина – то болото, в котором насмерть тонет всякий незадачливый творитель. А вдохновенные гордецы, брезгующие даже намочить башмак в серой этой жиже, – мёрзнут и голодают по замшелым берегам. И всё ж – чего греха таить? – конец один у всех. Потонуть иль помереть с голоду? Кажется мне порой, что я уже мёртв.

И стар. Обеспечив себе долгою кропотливою жизнью – сытую старость, питаюсь лишь воспоминаниями да слухами. Слыхал вот, например, что давече одному самонадеянному музыканту-сочинителю – местному нищему из породы тех самых вдохновенных гордецов – Некто в Черном заказал Реквием. Реквием. Некто в чёрном. Понимаете?.. Реквием.

Слава тебе, смерть, забирающая лучших. Пало королевство, пало.