Текст книги "Инсектариум"

Автор книги: Юлия Мамочева

Юлия Мамочева
«Инсектариум»

ThankYou.ru: Юлия Мамочева «Инсектариум»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

От Автора

Существует поверие, что книги – это дети своего автора. Что ж. Вы сейчас, вот прямо сейчас, – держите в руках – надеюсь, бережно! – четвёртого моего ребёнка, – вполне себе законно рождённого и, вероятно, похожего на мать даже более, чем единокровные его предшественники. Не вижу смысла пускаться в утомительные сопоставления внешних данных, однако – и тем не менее – начинка «Инсектариума» (читайте: население) является точнейшей проекцией того, чем полнится оболочка меня; того, что есть – Я.

Существует поверие, что Бог создал человека по образу и подобию своему. С другой стороны – Господь, во что лично я самозабвенно верую, есть – мир. Принимая и то, и другое на веру, получаем, что непосредственно Мир, кишащий миллиардами собственных подобий, с математической точки зрения представляет собой не что иное как фрактал, причем фрактал живой, самовоспроизводящийся. Та книга, которую Вы в данный момент столь придирчиво разглядываете, по сути – лишь закономерный результат четвёртого акта самовоспроизведения мира, обозначенного кодовым названием «Юлия Мамочева». Оценивать же (а, быть может, обсценить или обесценивать) этот результат на предмет успешности поручается —… да, безусловно, Вам. Я добровольно возлагаю на Вашу ни в чём не повинную голову напудренный парик. Не уверена насчет жизни (хотя не исключено и это!), однако бренное тело подсудимого нынче однозначно в Ваших руках.

Как я уже говорила, моё четвёртое дитя – пожалуй, самая удачная моя репродукция. Если угодно – обезвоженная выжимка, квинтэссенция того разумно-неразменного, что являет собою мою суть. Говоря простым и популярным языком – уйдя с головой в этот замечудный «Инсектариум», Вы познакомитесь с его многочисленными обитателями, скрупулёзным отловом и систематизацией которых я само-пожертвенно занималась на протяжении последних двух лет; занималась, планомерно обследуя миллиметр за миллиметром собственного нутра. Итак:

– невероятно крупные особи настоящих изголовных тараканов;

– с трудом сохранённые живыми экземпляры редчайших бабочек (о, чтобы представить последних Вашему вниманию, я собирала их, поистине не жалея живота своего);

– мурашки: да, те самые, ради поимки которых мне пришлось пожертвовать кожей.

Пожертвовать кожей… Поэт по натуре своей – бескож. Это помогает ему видеть. Это делает его Поэтом, ведь всё, что не убивает, делает нас – Нами.

Пройдя «Инсектариум» от первой до заключительной страницы, продравшись сквозь его тернии, Вы откроете для себя помимо стихов, созданных мною в течение лета 2013 года, – мою прозу и драматургию. И ещё несколько произведений: они принадлежат чужому перу, но мне очень захотелось показать их Вам: показать переделанными на русский лад.

Я не обещаю Вам звёзд – это было бы слишком самонадеянно. Но всё же мне искренне мечталось бы, чтобы Вы не испугались терний. За ними – светлячки.

Юлия Мамочева, 27 августа 2013

Статуя

 
Небо зарёвано: знойным разъела заревом
Пыльную бледность – невечного вечера паника.
Огненной сетью расползся закат над городом —
Узами многостолетнего кумовства.
 
 
Гвалт кутерьмы пятачком овладел привокзальным.
Паинька, ты у подножья громады памятника
Ёжишься крошечно-гордым аккордом, отколотым
От монолита симфонии «соль-Москва».
 
 
Голову клонишь в колени, обнявши голени —
Словно уставши барахтаться в говоре, гомоне…
Девочка, чья-то дочка, нахохлившись голубем,
Гонором тихим греешь рябой гранит.
 
 
Думаешь, мир неумело поделен надвое:
Вот тебе площадь, роящейся людностью наглая,
В ней островком – постамент, натурально Нарния:
Телом и делом доверишься – сохранит
 
 
Да от юдоли подспудно исчезнуть в суетном
Мареве мира, где мечешься, маясь маятником…
Небу лицом потемнеть – суждено заранее:
Выгорит досыта, лишь досчитаешь до ста.
 
 
Статуя салютует предсмертным сумеркам.
Девочка кажется чем-то немыслимо маленьким;
Девочка верит. Девочка льнёт к изваянию,
С силой вжимаясь в насиженный пьедестал.
 
 
…Город ослеп. Месяц, тонкий косой усмешкою,
Кисло нирвану нервирует, ровно кромешную.
Впору домой бы мне, только немножко мешкаю,
Нежась в жужжанье созвездийного комарья
 
 
Да самолётов. На них, неустанных, досадуя,
Небо не спит, полусотней морщин полосатое…
Площадь пуста. Апостр о фом высится статуя —
Грозный защитник, которым хранима я,
 
 
Девочка, блудная дочка, с плечами худыми,
Между копыт исполинских пригрелась демоном…
Жалобным сгустком страхов, страстей, гордыни
Да сожалений о сделанном и несделанном.
 
 
На пьедестале святости, славно-спасительной,
Ёжусь, дрожа, словно бы – на доске разделочной…
Ночь наброшена сетью на Moscow-city, да
Я в ней запуталась девочкой, маленькой девочкой.
 
 
Жёсток, как всякая правда, гранит подо мной;
Небо втекает в уши, вязко-прогорклое.
Всё, что мне в жизни этой навек дано —
Жаться к бронзово-грозной стати Георгия.
 

22 июня на бранном поле

 
Грозный тополь хранит полнотравного моря штиль,
Кроны ранняя проседь – тому часовому – нимб.
Поле бранное нынче тревожить не смеют дожди,
Но бесслёзною скорбью небо молчит над ним.
 
 
Как рыдать небосклону, живому пульсом светил,
Коли павшие, вросшие в почву, ставшие ею, —
Высь вдыхают глазами – совсем как пред боем самым,
В голубень устремив васильков немигающий взор?..
 
 
Так умеют те в мирное небо смотреть, кто платил
За него молодою, трепещущей жизнью своею.
Те, чья кровь день за днём – облаков обагряет саван,
По нему расцветая рассветными кляксами зорь.
 
 
Плакать смеет ли свод, жаркой кровью солдатскою купан?
Наливаться свинцовою разве что горечью злою!..
Семь десятков лет светлеют в небесный купол
Васильками глаз – те, что стали родной землёю.
 
 
Те, что стали землёю,
жизни
не отгуляв;
Что молились в неё, остывая в родных полях, —
О вдовеющих жёнах – дырами ртов обожжённых.
Те, с кого кресты в просолённых госпиталях
Старый фельдшер снимал, искорёжен и шепеляв,
Причитая, что Бог позабыл о своих бережёных.
 
 
Те, что, ставши родною землёю, в веках остались
Прорастать из неё по весне молодою травой
Да молчать, васильками в глубь голубени уставясь.
Небу совестно плакать над ними, не знавшими старости,
Но платившими ею за чистый покой его.
 
 
Высь, рыданий стыдясь, – лишь глядит бездонною скорбью
(Как любой бы глядел, сотню сот сыновей потеряв) —
Не на брызги росы, подсолившие синь васильковую, —
Но на слёзы солдат о покинутых матерях.
 

поМАЙся

 
Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость
В потолок – как чадо, чуда ждёшь.
Рыже по подушке разметалась
Рожь.
 
 
Душно, душно – стонут стены в доме,
А по ним – немых теней сумбур.
Материнской хочется ладони
Лбу.
 
 
Стрёкотом сердечка тишь ты застишь,
А не то – густеть бы ей, сплошной.
Полночь ставни распахнула настежь
И ржаной играет рыжиной,
 
 
Выдыхая в комнатную темень
Небо – влажным воздухом морским.
Кто проник в твой неприступный терем,
И к тебе прокрался, на мыски
Ставши, – и присел на край постели?
 
 
Это май. Бросай свои затеи.
Спи.
 

Девочка

 
Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.
 
 
Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.
 
 
Выбрал-то, бедный, Ту,
Жесты которой – безумны:
Поцеловала – и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.
 
 
Переглянулись – и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,
А саму – неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.
 
 
За руку брал – круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту – любил, как не смел бы – себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;
 
 
Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил – каждой клеточкой, всяким нервом —
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.
 
 
Так он любил – как, сказать по правде, – не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать – доказывай, миленький.
 
 
Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно – жалеем чужими жёнами.
 
 
Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.
 
 
Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.
 
 
Так, что сквозь небо
в глазах её – эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.
 

Сорванец

 
Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель – опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..
 
 
Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.
 
 
Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав, —
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;
 
 
Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник
 
 
И снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре
 
 
Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.
 

Нелётная погода

 
Синяками-тучами плоть небес покрылась,
Точно лупит кто её, голубую гать.
Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:
Не взлететь, взаправду – не летать!..
 
 
Рёвом выси хлещет гром – сок гневливой м у ки,
Вспухли мученически жилы молний синих…
На земле скукожившись, я ломаю руки —
Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?
 
 
Для чего – беспёры вы, отчего – не крылья?
До ломоты взмахивай вами – не взлететь…
Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,
Кутаясь в предательскую сеть.
 
 
А трава мокра от слёз голубени битой,
Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…
Хочется мне Удали – дремучей, первобытной,
Мощи тех, кто знать не знал, что они – не птицы.
 
 
В небо хочется упасть, в ненасытный омут,
И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…
Извела тоски земная хворь —
Как матроса, пусть меня хоронят
В пьяном море над моей Москвой.
 

Локомотив

 
Я калечил других, оттого что был взглядом колюч,
И всклокочен, как демон, и склочен не по годам.
Оттого что в памяти запертое на ключ
Никому глядеть не давал да и впредь не дам.
 
 
Я калечил других, оттого что лечить не умел
Хоть, признаться, и тщетно желал научиться – встарь.
Но тем ярче для них представлял собою пример —
Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь.
 
 
Я крепчал и кричал – многострунно, как менестрель;
И слезами друзей – освежал, охрипая, рот.
Мне хотелось вперёд – безусловно, как можно быстрей,
И от этого – всё, что горело, пускалось в ход.
 
 
В топку то я швырял, что обугливалось до костей,
Непременно меня, беспокойного, обогатив
Беспримерным всесилием все покидать ряды.
Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен,
Сталенея в осатанелый локомотив,
И подобно ему же горький отхаркивал дым.
 
 
А когда у меня иных не осталось средств
Бросил душу свою я в жадную пасть печи.
И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв;
Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил…
 
 
Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа,
Чем страшнее ревела и билась в огне срамном.
Нёсся так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шар
Под гремящими рельсами рьяно ходил ходуном.
 
 
Только даже то, что стоит во главе угла,
Хоть и славно пылает – да скоро. И дело худо.
Вот и душенька бедная выгорела дотла,
Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор.
 
 
На путях в никуда ты движенью не встретишь помех —
Особливо, когда пролегают пути по наклонным.
Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев,
Стал на месте, которое мне обернулось лобным.
 
 
Будто я для того в измождённую почву врос,
Чтоб судили меня – те, кому исправно служил.
Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс,
Оттого что желали привычного стука колёс…
Изнутри им вторила совесть, мой пассажир.
 
 
Всё же вскоре те, кто судачил, – поразбрелись
По домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным.
Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист,
Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным…
 
 
Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч,
Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом.
А во мне – ни души. Ни с того, что я заперт на ключ…
Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.
 

Ангел на игле

I

 
Золотому Ангелу
шепчет Небесный на ухо,
Подле него, неподвижного,
над панорамой паря:
«Чудится, будто Петровская
зашита столица наглухо
В погребальный мешок беспросветного января».
 
 
Лик опустил страдальчески,
в линии улиц вглядываясь,
Избороздивших морщинами
мертвенность города страшную.
«Где твоего заступничества,
брат златокрылый, – клятвенность?
Что с твоей сталось вотчиной? —
именем Отчим спрашиваю!..»
 
 
Но, на своей высокой сидя игле,
Слова не молвит Хранитель столицы северной:
Скорбному небу взор вверяя рассеянный,
Немо он тонет в надленинградской мгле,
Тонет в ладанном плаче живого брата —
Столь безутешен подле парящий брат…
 
 
Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.
Выше – лишь звёзды.
Ниже – лишь Ленинград.
 

II

 
Заживо запелёнана
тишью столица сажевой;
Рвётся из города в звёздную рябь
шпиля поблекший шип.
Ангел молчит на его острие,
точно на кол посаженный,
Золотом плоти, как Ленинград,
в плен мешковины зашит.
 
 
Братец-то стонет вокруг него,
высь кругами расчерчивая,
Реет над градом, который вмёрз
в адовый круг кольца.
Тянется времени нерв вороной,
словно нить гуттаперчевая;
Нервный Ангел верен себе:
не поднимает лица,
 
 
Рвано рыдая рьяной пургой
в крыши. Парализован
Город внизу. Город манит его
зорким беззвонным зовом.
Рушится камнем горячая плоть
в омут столицы северной.
Ангел в городе. Тот поглотил
страсть его – толщею серой.
 
 
Ангел видит Град изнутри.
Видит бескровные улицы,
Те, по которым когда-то текла
жизнь неизбывным движением.
Тычется в стёкла ослепших домов
здраво-настойчивой умницей,
Вздорно осмеян
собственным в них отражением.
 
 
Слепы дома так, что Сын Высоты
видит их тусклыми склепами;
Слепы, словно из глины сна
Смертью самою слеплены.
Только вот этот один, угловой,
в пару других шириной,
Манит его огоньком нутряным,
искрою – тёплой, шальной.
 
 
Бабочкой Ангел летит на огонь,
что заприметил в окне;
Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.
В комнате – стол. У стены – кровать.
Печь пылает, как нерв.
Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.
 
 
Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,
Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп
Взором зелёным грызет потолок.
Кашель раскрошен в лай.
 
 
Ангел-то смотрит за часом час,
чуть не лишаясь чувств,
Тело изранив битым стеклом,
душу же – тем, что глядел.
Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».
Над Ленинградом – блокадная ночь. Скоро – блокадный день.
 
 
Женщина, ветками рук дрожа,
падает грудью на стол;
В зеве печурки кровавым цветком
теплится жизнь ещё.
Женщине страшно: у самой стены
дочь на кровати – пластом.
Женщина видит её глаза
и худобу щёк.
 
 
Женщине страшно: немеет рот,
сердце звенит, как гонг;
Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…
Обезобложенный Пушкин – в огонь,
голый Гоголь – в огонь;
Лермонтов – следом, товарищей потеснив.
 

III

 
Ангел-то смотрит за часом час
(хоть и смотреть – невмочь),
Кровью небесной на битом стекле
не устаёт рдеть.
Пламень отцвёл. Выдыхая пар,
мать и бледная дочь
Греют друг друга, в кровати дрожа
парой живых сердец.
 
 
Бледность небес над Столицей Петра —
ночи блокадной предел.
Тяжко, как солнце с востока – ввысь,
мать с кровати встаёт.
Ангел видит: немощь её
крепче мощи людей;
Видит икону, икону в руках,
серых, как невский лёд…
 
 
…В комнате стол. На столе хлеб —
граммов двести на глаз.
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.
Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;
Женщина рвано рыдает в окно:
слёзы жгучи, как спирт.
 
 
Завтракать скоро. Хлеб на столе.
Это строжайший пост.
Пост – только красный угол-то гол…
то есть, конечно, пуст.
В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,
В печке цветёт. За разбитым окном
город тих, как погост.
 
 
Ангельской кровию в этом окне
новая рдеет заря:
Тонет пурпурная сладость её
в надленинградской мгле.
Женщина хлебом кормит дочь,
всхлипывая втихаря.
Женщина верит: заступник златой
прочно сидит на игле.
 

Совершенство

 
Ты, обернувшийся мне красотой
С глазами зелёно-весенними, —
Стать
не хочу
для тебя
лишь Той,
С кем породниться-бы-семьями.
 
 
Ведь
умеют же
две реки
Слиться в единую реку:
Я хочу
Быть с тобой – вопреки,
Веря в упрёки – редко.
 
 
Мне не срастаться
с другими
в Жизнь,
Другом не льнуть
к ровне:
Я от природы – шальной пейзажист,
Пишущий собственной кровью:
 
 
Волк-одиночка,
квадрат холста
вырвавший собственной шерстью, —
Лишь бы векам подарить, красота,
Тень
твоего
совершенства.
 

* * *

 
Ведьма-судьба, отчего мне теперь темно,
Словно до дна кто выхлебал свет дневной?
В безотрадном вертепе верчусь, как веретено,
Ради тоненькой нити – в жизненный путь длиной.
 
 
Свет до донышка высосан – так, что ни капли – на дне;
Только толку о том толковать сотню раз на дню?
Недоеден тоскою, но с нею наедине —
Я вплетаюсь плотней в непроглядную западню
 
 
И схожу на нет, нитью, словно нытьём, исходя —
Обесформиваясь в прообраз привычных пугал.
Мраком угольным выжжен, с сердитым усердьем гвоздя
Не согнуться стремлюсь, всё прочней забиваясь… в угол.
 
 
В угол – загнан, я самоставлюсь в его главу,
Пауком обретаясь ретивым во ртути рутины.
Ради тоненькой жизни, натянутой в тетиву;
Ради нити пути в полотне мировой паутины.
 

Летопись разлуки
(цикл)

Счастью по имени Ярослав.

* * *

 
Вдоль линий жизни
наскрипываю
строки:
В тиш и – свет клином
на исто-искристом
звуке.
Я – хроникёр, что по крохам
(с усердием строгим!)
В клети своей
клеит летопись клятой
разлуки:
 
 
Нашей разлуки,
несчастного лета нашего…
Надвое «Мы» раскололось – тосклив раскол.
Я хроникёр, по скреплённому сердцу – наживо
Скорбным скрипом скребущий свой протокол
 
 
Съёжившегося в дюжину дней – одиночества.
Млечность крови выдаиваю из мгновения
Всякого бестебянного. То – чернила.
Перышко мечется, мученику – бормочется.
Вмочь – только ветром безвыходного вдохновения
Алым по чёрному мчать, чтобы откровения
Эти – увечная вечность в очах сохранила.
 
 
Как на цепи, я на цепкой судьбинной ленте;
Благо, язык
не осмелился
затупиться…
Словно сердечко, сам замурован в клети, —
Книгу разлуки
творю рукой
летописца.
 

1

 
Сквозь рябость полусна я вижу потолок,
Что, люстры пятерню хрустально растопырив,
Ей тянется ко мне. Ночь – эпилог.
Судьбой-разлучницей вновь поймана в силок,
Выкашливаю душу звёздной пылью в
 
 
Светлицу – где и впрямь светло жила,
Теперь же – стыну тягостно, рассвета
Последнего, как казни, ожидая.
Грядою горной груда барахла
Венчает кресло. Бирюза браслета
Мой впитывает пульс. Лежу, худая
 
 
Да – раз дитя – раздетая. Один
Лишь месяц (неусыпен, словно кочет)
Сияньем сытым рёбра мне щекочет.
Последней ночи первый паладин,
 
 
Ты сам – в силках, оконной узник рамы…
С постели вижу я, с трудом привстав,
И стол (поверх – тетрадь о ста листах),
И стены. Да, по ним змеятся шрамы
Причудливых растений… Скоро в путь.
В светлицу плачем прочного причастья
Вышёптываю жарко: «Не забудь!
Хранить очарованье не отчайся
Души излитой…» Тьма рябит. Вздремнуть.
Ребёнком рядом спит родное счастье,
Мне положивши голову на грудь.
Рассвет грядёт: сочтёмся как-нибудь,
Раз стены стонут: «Странник, возвращайся…»
 

2

 
Поезд. Двое на верхней полке:
Лежим обнявшись, глаза в глаза.
Соседи снизу режутся в покер,
Беззлобно спорят, хлеща нарзан.
 
 
Нам было душно – окно открыли,
Впуская ветер – да в сумрак свой;
Его я узнала по свежим крыльям:
Ерошат волосы, пахнут листвой.
 
 
И с ним полощется, пляшет знамя
Подолом платья – стяг во плоти.
Назад? Платили. Москва – за нами,
В моё мы детство с тобой летим.
 
 
Распутье. Руки, как на распятье,
Раскинул приветственно Град-Отец.
Я – в н о чи до Питера, в мятом платье,
В твоих объятьях – сейчас и здесь.
 
 
Соседи снизу близки к попойке;
Бледнеет солнца дрожащий рот…
Теснясь, смеёмся на верхней полке:
Мы вместе, вместе!.. Вперёд, вперёд!..
 

3

 
Я вижу поезд, в разлуку тебя увлекающий:
Ты – свет его окон, которым питаюсь пока еще.
Молчу молодчиной, молочно-бледна. Истуканище —
Из ткани счастья пошитую скорбь надень!..
 
 
Надела. Не дело – но деревом, парализованным
Бесстыжею стужей, врастаю в перрон. И взорванным
Нутром, что наружу – острожно-тяжёлым взором,
Сограждан страшу, леденея среди людей.
 
 
За час однозначно зат о чена под заточение,
Затычкою в бочке тягучего злоключения
Я значусь. Ничейность в двенадцать ночей мучения
Жевать начинаю, ища облегченья в еде.
 
 
А в горле – сердечко комом. Да что с ним станется?
Шатаюсь по станции, вдаль норовя уставиться.
И греет лишь то, что с тобой прогорим мы до старости
И вместе – потухнем. Обнявшись. В один день.
 

4

 
Я думала, боль-самозванка подменит тебя —
Спасительнейшим из участливых субститутов.
Солёной души моей ссадины теребя,
Коварной заступницей – мысли, как волосы, спутав,
 
 
Обнимет по-твоему: сразу со всех сторон;
Как страх, разрастётся в теле – дрожащем, липком.
…Я думала: оголодалая, выплесну в стон,
В стол – невозможность твоим насытиться ликом.
 
 
Надежда – ошибка из тех, на которых – учусь,
В квартире пустой объедая глазами обои.
Черствея чуткостью чёткой привычных чувств,
Кричу – тщетно корчась от неощутимой боли.
 
 
Любила б я боль как залог того, что жива;
Любила б! – лелея во всяком суставном сгибе…
Но нет её. В мощные онемев жернова,
Мелю чепуху. Чепуху, безвкусностью с гибель.
 
 
И пресностью разной напрасно ноздри дразню,
Бесстрастно сопя с подозреньем на неизлечимость:
С твоим разлучившись запахом, я мазню
Иных (и немилых) – враз различать разучилась.
 
 
Глазам, по тебе сголодавшимся, всё – песок:
Твоей красотой не питаясь, пришли в негодность…
Я точно оглохла для каждого из голосов,
Который – не твой голос.
 
 
И, загостившись в том мире, что был нам – дом,
Как будто горжусь неизбежностью угасания…
Её осязаю кожей – однако, с трудом,
Заиндевевши без твоего касания.
 
 
…Я думала – боль изловчится побыть тобой,
Но славная роль оказалась неисполнимой.
В стостенной пустыне квартиры и воздух – рябой.
Безжизненно зиждусь, заждавшись в тоске тупой —
Назад тебя, мой внезапно незаменимый.
 
 
Тебя, воскреситель почти зачерствелых чувств,
Умеющий Богу угодным согреть глаголом…
Уехав, вернёшься. Пока что – не докричусь.
Пока что – не стон, но стихи. Хоть в стол, хоть горлом.
 

5

 
Я тебя – невыразимо, невозразимо
Буду любить – внесезонно, как в эту зиму —
Вечно. Пожаром взора – звонным рыданием гонга;
Буду – солено, коли на сердце – горько.
 
 
Буду любить тебя сладостно – с миной порою кислой;
Ходом крёстным, рукастою Реконкистой.
Свежими виршами – в уши, словно в уста – вишней…
Буду тебе – лучшей, покуда – не лишней.
 
 
Не уставая казаться, не переставая сниться,
В каждом абзаце выстраданной страницы
Всякой моей новой – твой воскрешать образ
Буду, покуда оба
ползаем
порознь.
 
 
Буду, пока не покончит
стерва-судьбина
с местью,
Пока кипяточек двух сердцебиений – смесью
Жаркой не станет: живительной смесью единой;
Буду (покуда разлука
верна
парадигмой)
 
 
Верной – тебе. Буду верной тебе, верной —
Телом и духом, кровью и с а мой веной;
Верной,
как до расставанья,
теперь – до встречи;
После же – вечно;
прочно,
как дар
речи.
После же – верь мне,
безвременный Дар Божий, —
Буду любить тебя – так же,
но ёмче,
больше.
Знаю и нынче, что бы там не кажись мне:
Буду.
Покуда хватит – не сил,
но жизни.
 

6

 
В ольховой мгле, как олух во хмелю,
Я чепуху дней ласковых мелю:
Непрошено они мне прошлым стали.
Об этой сплывшей прочь нептичьей стае
Скорбя всерьёз, вернуться их молю
Без устали – глазами и устами,
 
 
Оставлен в сонме вспоминаний голых
Глодать голодным глыбы тех глаголов,
Что Отжили своё. Навеселе —
Невесел, слёзы лью о журавле,
В руках душа синицу – словно олух,
Хулящий мглу ольхи в ольховой мгле.
 

7

 
Пока из моих трусливых костей – трясина
Не высосала нутряные остатки меня,
Я план побега как славного выношу сына
И в срок разрожусь – надрывно, не временя;
 
 
И брошусь в небо, устав на своём фрегате
Вольготного моря бескрайнюю скуку ругать.
Я вырвусь с корнем из горько-покорной гати
И, высью нависнув над нею, постигну, что гать
 
 
Конечна при всей неизбывности осточертения.
Презрев её прелесть, как всякий – кто окрылён,
Сквозь толщу времён понесусь против их течения,
Сквозь толщу туч – к тебе, мой Единственный Он.
 
 
Пучины, беспечно почившие в розовых ризах
Закатного пламени, – вспять не пустят пути…
Покуда лелеешь мой полузабытый призрак —
Лелею надежду предстать пред тобой во плоти
 
 
Беглянкой темницы, осколком тоски насущной,
Который над Известью всех неизвестных Голгоф
Раскрошится в звёзды… Воссоединимся – на суше,
Слившись с тобой на одном из иных берегов.
 

8

 
Помнишь письмо своё? «Вот бы однажды – в сон,
А, пробудившись, увидеть тебя – подле!..»
Мне – до того не забыть, что ужаленным псом
Пятую ночь ворочаюсь. Кажется – боле.
Милый, я воин: в сонме немилых персон,
Хоть и одна одинёшенька в этом поле.
 
 
Воин – а значит, пахота мне – воевать;
Страшно – впрягаться, но гибельней – не напрягаться.
Скарб паковать – всё равно что латы ковать,
Коль толковать в мерзком русле мирской навигации.
…В жёваный одр освежёванная кровать,
Гроб каюты. Пора!.. Ой пора – выдвигаться.
 
 
Ночь над рябым простором, подобно льву,
Пасть распахнула. Я, малорослый рыцарь,
В лунном рычанье измазан, – победно реву
Перед тем, как во ртутной пучине скрыться.
…Если прочно держится на плаву
Судно – бегут с него храбрецы, не крысы.
 
 
С палубы – в путь. С целой тьмою матёрых волн
Бьюсь я одна, отхлебнувши солёного бою:
Бою, солёного п о том врага. Его
Рать борозжу, бережёная светлой тропою…
Помнишь письмо? Раз почишь ты. И – о волшебство! —
Кожей внезапно почуешь, что я – с тобою.
 

30.06. —8.07.2013 г.