Текст книги "Инсектариум"

Автор книги: Юлия Мамочева

Мой Ангел

маме

 
Горя чужого с ладоней своих не лакав,
Я, ротозей, в грозовое небо глазею.
Ангелов видно, толпящихся на облаках —
Но не смелейших, что предпочли
землю,
 
 
Чёрную землю. Один – тот самый, с икон,
В скромном, однако, обличье знакомый немногим —
Там, где родился, привык ходить босиком —
Здесь посему
постоянно стирает
ноги.
 
 
Там, где родился, светить не умел он святей
Прочих, по святости равных ему, собратьев.
Нынче, попав в паутину земных путей, —
Пух зашивает в подушки своих детей
Таинство ангельских крыльев на то истратив.
 
 
Сыну да дочке на счастье тогу пустил,
Им на удачу свои переплавил нимбы…
Лишь бы росли, никогда не бросая расти,
Тихим всесильем его незаметно хранимы.
 
 
Ангел в заботах земных поострел лицом,
Строго-прекрасным, что небо над грешным градом.
Он втихомолку выходит на связь с Творцом —
Нежной прося молитвой за тех, кто рядом.
 
 
С небом по-прежнему дружен, порожним загружен,
Молит о ближних – батрача, готовя ужин
И засыпая пообок с больным мужем,
Бога в оконных экранах ища голубых.
 
 
Именем светским подобен святой княгине,
Утром встает на работу, как все другие,
Только страдает дыхательной аллергией,
Здешнего воздуха так и не полюбив.
 
 
Горе чужое – микстурой, в час по глоточку,
Пьёт через силу, уже нахлебавшись вдоволь.
Ангел просит за сына. Но чаще – за дочку,
Блудную дочку, которой не встретишь дома.
 
 
А, исчерпавши лимит-то суточных просьб,
Плачет – слезами. На деле – небесной манной…
 
 
Ангелов видно. Их путь на земле – непрост:
Я одного из таких
называю
мамой.
 

Из окопа

 
Милая!.. Говорю с тобой – из окопа,
Каждое слово бабочкою выпуская
В мирное, мирное небо твоей души.
 
 
То, что – вслух – онемелым никак языком-то;
То, что – огромно, как перезвон пасхальный, —
Сердцем кричу тебе. Слышишь? Оно дрожит.
 
 
Нет… Не кричу. Рокочу! – огромной любовью,
В мякиш крошечной жизни зубами вцепясь.
Слышишь ведь: знаю, готовый к любому бою,
Кроме того,
в каком суждено —
…пасть.
 
 
Милая, мы четвёртый день под обстрелом!.. —
Эдак поймёшь, отчего пугают огнём.
Густо-седой,
воздух кажется
постарелым —
Чёрт! – точно всякий из нас, ст о ну… тонущих в нём.
 
 
Чёрт подери!.. Страшно, милая, как ни крепись мы —
Мы, не просившие ни золочёных – на лацканы,
Ни горячих, гремучих, свинцовых – в живот.
 
 
Знаешь, я ненавижу… себя – за письма
Тем матерям, чьих безусеньких, недоласканных,
Хоронил,
стыдясь того,
что живой.
 
 
Братьев! Своих – хоронил в солёную грязь
Словно в бреду – рыдая и матерясь.
 
 
Милая… Слева! Славка, наш активист, —
Навзничь! И замер – глазами – пустыми, сурьм я ными.
Справа
умолк ничком
под вселенский визг —
Макс.
 
 
Из окопа один, как перст, – удивись! —
Нагло, как средний перст, устремлённый ввысь,
Каской-напёрстком торчу. Эх, помру безымянным!..
 
 
Слышишь ли?.. Каждый подохнет здесь безымянным!..
 
 
Там, наверху, хохочет шальной монтажист,
С нами сроднивший проклятое ремесло.
Тут пред глазами проносится целая жизнь
Между «Ложись!..» и «Господи, пронесло!»
 
 
Целая жизнь, что смеётся на мирном ветру…
ТЫ пред глазами – смеющаяся: «Обними?..»
 
 
Нет!.. Не паду!.. Нет – конечно, я здесь – не умру!..
Слышишь меня? Моя милая, милая, ми…
 

Товарищ

Посвящается Максу Потёмкину

 
Эта Москва – для бескожих Нас,
Втиснутых в пару тел.
Ночь под ногами хрустит, что наст.
Взял бы – да полетел
 
 
Каждый – из идущих двоих,
Из идущих – вдвоём.
Только вот – недов ы доив
Суть из себя – живьём, —
 
 
Не воспаришь. Эх, жесток тариф:
В теле, данном внаём,
Я, проводница Словес Твоих, —
 Уж на суде Твоём.
 
 
В ногу со мною шагает друг —
Тяжко, как на войну;
Пара – нас разделяющих – рук
Пёрстно срослась в одну.
 
 
Друг, как и я, исторгает пар —
Сутью из всех пор,
Ведь и другу плоть – скорлупа,
Сквозь которую – пой.
 
 
С другом бредём мы: он да я,
Вслух не дивясь родству,
И выпускаем Твою явь
Словом в нашу Москву.
 

Заклинатель змей

 
Там, в голове, тараканов пожрали змеи,
Мыслями после слепыми скрутясь в клубок.
Надо б изжить окаянных – да всё не смею:
Я ведь и им-то – весьма кривобокий Бог.
 
 
Знай извиваются, тел не щадя осклизких;
Сыто шипят: мол, не смеешь – и дале не смей…
Где твои очи цвета сентябрьских листьев?
Где ты, святой заклинатель моих змей?..
 

Чайка танцует

 
Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —
Там,
за кормою,
метрах от силы
в трёх.
Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,
Пылом – плачевней,
чем уличный
скоморох.
 
 
Белая духом – с лаской отцовской, былинной
Пляс свой глядит в голой глади —
сквозь вечера:
В водах речных, отливающих мокрою глиной —
Той, что молчит
человечьим рукам
гончара.
 
 
Смотришь безвыдохно,
взгляд отвести не смея:
Плоть искупав искупительной смертью дня,
Что остывал, горизонтову кривь кровеня —
Чайка танцует, как самая Саломея;
 
 
Там, за кормой, на глазах у праздных людей,
Прозою взора прозревших для этого танца,
С плеском вершит ослепительный пляс святотатца
Та, до которой —
лишь пара шагов
по воде.
 

Кажет бессонница сотню своих языков

 
Кажет бессонница сотню своих языков,
Пляшущих дерзко в разинутом зеве камина;
В рот ему смотришь – томно, неутомимо…
Кровью хмельною в очи плюётся альков —
 
 
Так, что созрелое зарево по небосводу
Скул твоих – жгучей слюною цветёт, ведун.
В алое вольное пламя глядишь, как в воду,
Полувнимая пылу палимых в аду.
 
 
Сидя на корточках, хрупким хребтом сгорбясь, —
В пекло – главой ты, во львино-ревущий рот.
Слушаешь… – Их, заточённых в посмертный грот:
Слушаешь каждый до крика расплавленный голос
 
 
Слушаешь, глядя, как в воду. А та – кругами:
Кольцами скорби в количестве девяти.
 
 
Спи, искупавшись в г о ре и перегаре.
Нет, не жалей.
Нет, не желай – войти.
 

Мечта

 
Мальчик,
в душу глядящий
небесным долинам,
В е тра их выси
своим парусам
взалкав —
Свет да сойдется клином тебе журавлиным
На том, что сильнее синицы, смятой в руках!..
 
 
Ты, отгуляв по рукам сгурьбившихся грабель,
Лбом посинел – в синь безвременную влюблён!..
Мальчик
мечтал построить
летучий корабль
И не заметил, как сам
воспарил
кораблём.
 
 
Мальчику взрослые выли,
мол, нет в том
пользы;
Мол, «малой, разобьёшься – не очумей!..»
Только рождённому реять —
совестно ползать:
Гордому судну
и дно милее,
чем мель.
 
 
Небь океановой пьянью в очах зеленится,
Не сберегли окаянного, не сберегли!..
 
 
…Глянь: на земле,
какой
предаешь синицу,
Вкруг-то тебя
гнездятся
твои
журавли!..
 

В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО

Стефании Даниловой посвящается.

 
В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО;
Греет балкон безлюдный тебя в ладонях.
Знаю: суда ожидаешь, как гарнизон —
Вражьей атаки да писем, ещё-не-вдовьих.
Солнце грузно садится за горизонт;
Скатится в «пацталом» – приговор отдолдонив.
 
 
Это твоё – заключение; ясно ежу:
Жаждешь вердикта, в решётку балкона кидаясь.
Бог тебе шепчет закатом: «Освобожу!..» —
Жёлтым, подобным множеству, словно китаец.
 
 
…Боженьке мил – обожавший. Искрясь, в абажур
Заточена не будешь навеки, таинств
Счастия не вкусившая, вольных, как танец.
 
 
«Освобожу. Слово чести: освобожу!..»
 
 
…Стрелы Амур окунает в кадаверин;
Две уж торчат из груди твоей. Небо – в помощь.
Мечешься, мучась. Но верь: у тебя внутри
Ввек не увянет живучей души спорыш.
А про «обняться некем» – не говори.
 
 
Не говори, покуда меня – помнишь.
 

простефанное да (Нева) нильное

 
Ты пошла волосами во свято-свои закаты —
По-шальному пошла, друг мой: даром, как д'Арк – в огонь.
Коль твои стихи, точно уличные музыканты, —
Внезаконово – незакутанно-языкаты,
Коли правдою голы – значит, и впредь – глаголь.
 
 
Да, глаголь – разъедая гланды издушным гулом;
В мир реви – необузданным морем, бездомным гунном.
Как под своды – Молитва мятущейся младости карей —
 Рвись из тела – стихами; лейся наружу стихами!..
 
 
Ими – винно ль, невинно ль – хлещи сквозь пробоину рта,
Ты, отысканная;
ты, исконно-искусная – Та.
Так хлещи,
чтобы небо
Господней слезе
прорвалось
И взрыдало над веком
зарёю твоих
волос.
 

Синкопа [1]1
  Латинское syncope – обморок от древне-греческого συγκοπή – обрубание, пресечение.


[Закрыть]
Проза

Тридцать секунд между.

I

Это случилось в пятницу.

– «Нам. Нужно. Расстаться».

Её Счастье ушло так нежданно и невозможно, как разве что земля – из-под ног. Или – свеженький (пёстрая посыпка пассажирующей человечины на густо-белой глазури солнечной палубы!) и едва спущенный на воду лайнер – под эту самую воду, изнутри – бездонную и непроглядную, как горе.

Воде Она никогда не верила, хоть своим жалким умением худо-бедно держаться на плаву и очень гордилась. Не верила, однако по утрам рассказывала ей, щедро изрыгаемой беззубой пастью оржавелого крана, – свои дурные сны, как-то нутряно, по-детски зная, что только эдак они наверняка не осмелятся выйти за зыбкие пределы своих владений. Она всегда любила землю (особенно родную): крепкую землю, по которой не страшно ходить и танцевать; землю, над которой (прыжком, иссветла-высоким, как сопрано) можно взмыть в самые облака, почти не опасаясь быть по возвращении отвергнутой её прочным естеством. Так, совсем бесстрашно, однажды Она взлетела, что было мочи, оттолкнувшись от нагретого солнцем асфальта – парой короткопалых, мозолистых ступней. Взлетела в рыжее закатное небо и на крошечную долю секунды застыла в нем, маленькая и бескрылая. А потом – привычно рухнула вниз, как будто впервые каждою клеточкой своего тела настолько не сомневаясь в том, что вот-вот разрешится Её стремительное сольное пике гулким столкновением с нерушимой твердыней почвы. Именно тогда, став непреложной истиной в единственной инстанции, земля и ушла у Неё из-под ног.

Исчезла земля, будто рассеявшись в неисчислимость звёздных песчинок вечереющего южного неба. А девочка (давайте называть Её так) в одночасье стала частью единой вселенской невесомости, которая, едва обозначившись ржавой кляксой раковой опухоли на дне Её тёплого розового желудка, спустя пару судорожных вдохов уже расползлась ненасытными метастазами по всему девочкиному организму. В ту же минуту девочка обернулась если и не трупом, то – однозначно – антропоморфным кожаным резервуаром, что надут не вином, но виной – хмельным ощущением безысходной пустоты, вязкой и дрожащей, как закатный воздух. Вот так, наполнившись этим проклятым воздухом под самое своё фарфоровое горлышко, Она в нём и повисла, подобно воздушному шару. Рыжее небо снаружи, рыжее небо внутри; между – тоненькая, трепещущая, исцелованная Счастьем девичья кожица.

Счастье ушло – нежданно и невозможно, как земля – из-под ног. С неделю назад Ей это тревожно и предостерегающе приснилось, но глупая маленькая девочка самый дурной свой сон воде не доверила, впервые – каждою клеточкой себя! – настолько не сомневаясь в его несбыточности.

II

– «Нам. Нужно. Расстаться».

– «Нет, нет же!.. Я нисколько, нисколечко тебе не верю!..»

Удаляющаяся спина. Чуть неровная линия плеч укорачивается с каждым Его шагом, как жизнь – с каждым новым вдохом.

Её наручным часам не хватало каких-то тридцати серебряных секунд, чтобы пробить пять пополудни. А Ей… Ей теперь – яростно не хватало Счастья.

Разумеется, сразу принять то, что Его больше нет, девочка не могла. Слишком отчетливо помнился Ей чуть терпкий вкус Его и высокий дрожащий запах, мягко обволакивающее кожу тепло Его объятий; действительная крепость плеча, на котором непременно находила приют Её горячая темновласая головка. У Счастья был чудесный голос: тот самый, чьи светлые переливы дано вдыхать лишь усопшим праведникам, нетленные мощи которых и по сей день манят праведников живых, и потому – не обладающих Высшим Слухом. То был голос Красоты, голос самой Благодати; голос Любви, которая, как известно, есть – Бог.

Оглохшая, заиндевелая, бессознательно мечущаяся по виссонной невесомости, – девочка утробно звала своё Счастье, звала по Ярому и Славному имени Шириной в пятьсот сорок дней уже просмакованного Райского покоя. Звала, выворачиваясь наизнанку тонкой девичьей кожицей, немым своим зовом извергая в бронзово-румяное небо собственное нутро, которое, как мы помним, теперь представляло собой точно такое же небо. И небо Её нутряное выливалось в рыжее закатное небо; и небо смешивалось с небом, но… Но Счастье не возвращалось. Не потому, что не слышало; просто Его больше не было.

Девочка мужественно звала, пока тело Её совершенно не опустело и не стало плавно и подневольно опускаться, подобно опорожнённой тени сдувшегося воздушного шарика. Звала, словно силясь выдохнуть из себя – Себя: всю, до последнего пузырька рыжего кислорода. Когда же это в конце-то концов удалось, Она одной оболочкой тихо легла на материнскую грудь вновь обретенной земли. Рыжее Её душой, вечереющее – небо неумолимо и стремительно чернело. Нарисованными, но ещё зрячими глазами девочка наблюдала безвременную гибель Дня. А потом стало совсем темно и Ей, ослепшей, явилось страшное, непостижимо-неопровержимое Осознание: Счастья и вправду больше нет. Нет больше Счастья, Её Счастья.

III

Когда всё сущее залпом поглотила Ночь, в глубине кромешной её утробы девочка нашла свою бабку. Бабка эта, если уж говорить начистоту, была знатной колдуньей: искуснейшей из тех, что заговаривают воду и не горят в огне, а кроме всего прочего – к любому строптивому ветру обращаются по имени.

– Моё Счастье ушло навсегда, бабушка, – немо, одною только сутулостью усталых плеч, провозгласила бедняжка с порогу.

– Что ж, если навсегда – значит, Счастья-то в нём и не было. В некудышную безвозвратность утекает только Время. А Счастье, как ты должна бы знать – первейший вор Ему да ворог, – так же безмолвно ответила Ей бабушка, едва слышно всколыхнувшись ласковым морем старческих глаз, которое лишь чуточку выцвело тысячами утонувших в нём закатных солнц.

– Нет же, бабушка… Это действительно было Счастье!.. Просто проказница-Судьба (ты ведь тоже её не жалуешь!) сперва наградила меня Им, а вот теперь отняла, – по-прежнему молча села девочка на земляной пол поближе к старухе, а та слегка приобняла внучку.

– На сей раз ты ошиблась крепче, чем в первый: Счастье нельзя ни даровать, ни отобрать, коль скоро оно свободнее всякой свободы и живее всякой жизни. Счастье приходит само: однажды и навсегда – к тому, кого полюбило. А прежде – долго и кропотливо выбирает, чтобы не ошибиться. Нет, настоящее Счастье никогда не ошибается.

В тёмных, как старое серебряное зеркало, глазах бабушки лукаво плясали разноцветные крапины волшебных звёзд. Звёзды плясали по глубокому и печальному личику девочки, скорбной неподвижностью стоявшему в этих глазах.

– Бабушка!.. Ты, учившая меня читать – по губам и ладоням. Ты, знающая, как заговорить воду и не гореть в огне, знающая имя любому строптивому ветру – верни, верни мне моё Счастье!..

Улыбнулась колдунья. Улыбнулась, как улыбается кривым серпом тоненького месяца безмолвная пучина небесного океана. Эта дряхлая и вдовая ведовских дел мастерица и впрямь знала насквозь – каждую буковку, каждую нотоньку, каждую тоненькую нитоньку бескрайней материи своего ремесла.

– Незнакомо мне, девочка, только Счастье. И Оно же одно, глупая, моей ворожбе не подвластно.

В чёрном от углекислой копоти чреве колдуньиной лачуги не было места ни звуку, ни свету, ни даже самому Времени. Жила там Вечность, чуть почервлённая притчами да чарами славной бабушки – бессонной и босой бабушки, которая сильнее всяких бесов и высоких небес, и вместе с тем – столь бессильна…

И тут старуха заговорила. Заговорила скрипично-скрипучей кручиной скрученных пальцев, скачущей кручей крючковатого своего клюва. Заговорила, и речь её раскорячилась, тесно и неуклюже, разгорячённо заполнив собою всё непроглядное пространство ночи.

– Счастливец сильнее ведуна, моя чудная. Сильнее, ведь все знания последнего, вся его колдовская сила – и мельче, и ничтожнее одного Счастья, причастность к Тайне которого есть сильнейшая из сил. Ты говоришь, что изведала Счастье, а это значит, что отмечена ты Им и доныне – в то время как мне и само животворное дыхание Его незнакомо.

IV

И девочка, её напёрсница, постыдно пустая, как старый напёрсток, вдруг стала сызнова наполняться. Чем – Ей было пока неведомо. Тем не менее – это бродящее Нечто, замешанное на терпких, скрипучих старухиных словах, настоянное на странных её устоях; Нечто, дурманящее душу вернее доброй браги – внезапно возникло в девочке необъяснимой, но вполне осязаемой мощью, неодолимым всесилием своенравно полилось из набухшего сердца Её в упругие трубы вен и потекло по ним, жгучее, как солнечная жижа. И постепенно так много стало в девочке пьяного сока, что, казалось, уколи Она иголочкой осветившуюся Им изнутри кожу – и немедленно образуется на её поверхности густо-золотая, исходящая паром капля.

Ослепшие – уже давно, с наступлением ночи, – глаза девочки были плотно закрыты, однако теперь изнанкою век ясно осязала Она полноцветие взволнованного зноя. И неспроста: то кипящий нектар всех Светил омывал сухие Её глазные яблоки, как солёная, напитанная рассветным солнцем, морская волна омывает прибрежные камни. Чуть позже, натешившись своею забавой, он скопился под сомкнутыми девочкиными веками и щедро прогрел нежные эти лепестки, отчего самой девочке вдруг сделалось нестерпимо красно. Она распахнула глаза – и… хлынул из глаз Её густо-пунцовый сок, пьяный нектар солнца, пульсировавшего в девочкиной груди; солнца, опутанного сетью Её артерий, вен и капилляров. Он фонтанно хлынул наружу: в чёрное небо, казавшееся неотделимым от чёрной земли, и растёкся меж них, и тем самым рассёк их единство надвое огненным клинком горизонта. И та тьма, что очутилась над его пылающею полосой, поголубела; а та, что – под, – заплыла асфальтом и проросла в верхнюю – высокими мачтами фонарных столбов, грузными шафанерами сталинских построек, одноногими великанами тополей, увенчанных зелёными гривами, пепельно поседелыми городской пылью.

А потом солнце, покинув клеть рёбер девочки, медленно поползло вверх по трубе Её горла пульсирующим комом и, чуть собравшись своей вязкой и горячей, как хмельной мёд, плотью у девочки во рту, – вырвалось в небо, ошпарив Ей губы.

Застыв в лазури, солнце поглядело вниз. Земля, укрывшаяся под хитиновым панцирем асфальта, была уже людной: суетливо мельтешащей человечиной хаотично рябил чёрствый и серый её покров. Единственным, крестоподобным островом в этой безрыбной ряби казался ребёнок, распятый на асфальте. То была – девочка, наряженная (по поводу ли, по глупости ли?) в лучшее своё платье; маленькая темноглавая девочка с короткопалыми мозолистыми ступнями, обутыми в безжалостно узкие лодочки; девочка (то есть, разумеется, Та, кого мы ещё в самом начале нашей истории условились обозначать этим именем)… Девочка видела только небо, глубокое и голубое небо, да белевшие в нём заснеженные острова облаков. А ещё видела Она птиц, которые напоминали Ей те спасательные судёнышки, что всегда так самоотверженно и стремительно летят к месту недавнего кораблекрушения.

За мгновения, проведённые в синкопальной темноте, девочка успела хорошенько разглядеть свою бабушку-колдунью (искуснейшую из тех, что никогда не рождались), но всё же не торопилась поведать о ней небесному океану. И даже не потому, что воды его стоячи. Причина, видимо, крылась в том, что воде доверяла девочка лишь дурные сны; а старуха, научи она и моего милого читателя хоть чему-нибудь волшебному – и ему едва ли показалась бы одним из таковых.

Затылком девочка сквозь асфальт слышала живое гудение родной земли. Скулами и лбом ощущала голубой плеск неба. Душой же спокойно видела Она ласковую пляску солнца, что ещё совсем недавно теплилось в Её собственной груди.

Распятая на асфальте, девочка оставалась неподвижным островом в ряби толпы, обступившей Её гомоном волн. Короткая, подобно самой жизни, стрелка наручных часов конвульсивно дёрнулась и замерла на отметке:

V

Это случилось в пятницу.

Мне говорил ты, что день без меня

 
Мне говорил ты, что день без меня —
не день;
Каждый, мол, час – площе жизни без Божьей опеки.
Вот бы
задним ходом – пару недель
В прошлое отскрипеть: дух его – отпет ли?
Выгорел в Тень воплотитель дерзких идей:
Злее томленья разлуки – тление в пекле
 
 
Ссоры. Пожалуй, с о рней того и горше —
Лишь смехота механических пантомим,
Коль постановщик – Судьба. Молясь, как негоже,
Я моего величаю святого – Гошей:
Он из всего, что привычно зовётся Моим,
(Веришь ли, милый ты мой) – наименее мним;
 
 
(Видишь ли, ясный ты мой) – наиболее явствен,
Верный, как время, закону «Ни шагу – вспять».
Словно стесняясь пресных людских напраслин,
Сальною чёлкой седьмая прикрылась пядь…
Влоб говоря, змий зелёный мне – в каждом ястве
Чудится: бросила пить, разучилась спать.
 
 
О, пантомима!.. О, расквитаться б с нею —
В горле слова застревают, цепляясь за ком.
Ты люден е ешь, не по летам леденея;
Время уходит – это тоже закон.
Бабушкой сказано: надвое рваться больнее
Смерти общим, чуть найденным, языком —
 
 
Этим, что молвил, мол, быт без меня – беда:
Будто, мол, зеркалом каждым скалится старость…
 
 
Выбор мой был меж «сейчас же» и «никогда»;
Ставя на «нынче – к тебе», под удар подставилась.
 
 
На шутки с разлукою всякий – плохой тамада;
Я – наихудший. Иначе бы в ней осталась.