Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Глава 18
Юлия в волнении и крайнем нетерпении ходила по красивой полукруглой галерее, выступавшей в сад колоннами паросского мрамора, и ждала. Снова ждала. Но теперь она хотела дождаться, когда её отец побеседует с Цепионом, чтобы затем проводить его, как подобает дочери, в дальний путь. Кроме того, ей нужно было выговориться: встреча с Квинтом не только повергла её в замешательство, от которого она едва сумела оправиться, но и заставила о многом задуматься. Отец же был лучшим её собеседником и советчиком.
Слёзы уже высохли на её щеках; ощущение боли и обиды мало-помалу притупилось. Но образ Цепиона – совсем другого Цепиона, не Квинта, которого она знала целых пятнадцать лет, – стоял перед нею неотступно.
Он жестоко обидел её – и в один миг вся его ненависть прорвалась наружу. Она помнила и его слова, и то, как ужасающе исказилось его лицо: он был не похож на себя. Какой-то тайный, внутренний голос упрямо говорил ей: «Ты погубила его! Ты!.. Помнишь, каким он был? Нежным, приветливым, задорным… Он бледен, худ, он злобен – таким ты видела его сегодня. А разве так выглядит безмятежный, довольный жизнью человек?»
Занавес, отделявший экседру от других покоев дома, приподнялся, и Юлия увидела Дориду. Юлия была привязана к своей кормилице не меньше, чем к Аврелии, своей бабушке.
– Chaire[79]79
Chaire (греч.) «Радуйся» – форма приветствия.
[Закрыть], Юлия! – Дорида предпочитала говорить с нею по-гречески: и сама не забывала родной язык, и Юлию приучала к нему с младенчества.
– Chaire! – Юлия расцеловала её в обе щеки.
– Господин твой отец ищет тебя.
– А Цепион…
– Он уже ушёл.
Юлия вздохнула с облегчением и пошла к отцу в таблиний. Но, как оказалось, он ждал её в покоях, некогда принадлежавших Корнелии, её матери.
Кальпурния, новая хозяйка, не торопилась переменить убранство этих комнат на свой лад. Впрочем, до этого не дошли руки и предыдущей жены Цезаря, с которой он развёлся после скандала с Клодием. Всё здесь стояло по-старому: и в уютном маленьком кубикуле, и в роскошно обставленном конклаве. Те же занавесы из тяжёлых восточных тканей, та же изящная афинская мебель и те же пуховые подушки на ложе.
Каждый раз, бывая в этих покоях, Юлия мысленно переносилась к тем временам, когда была жива её мать. Всё тогда дышало у них любовью и семейным благополучием… Юлия едва вышла из детского возраста, когда Корнелия умерла, и целый год, пока отец не женился снова, посвятила ему одному, вместе с ним предаваясь милым сердцу воспоминаниям. А ещё через три года они с отцом, который стал великим понтификом, покинули этот старый дом и поселились в государственном здании на Священной дороге. Но всё – рано или поздно – возвращается на круги своя…
– Знаешь, ты удивительно похорошела в последнее время, – сказал Цезарь, приветствуя дочь. – Замужество тебе к лицу.
– Наверное, так бывает со всеми влюблёнными, – отозвалась Юлия не слишком вдохновлённо: из головы у неё не шла встреча с Цепионом.
– Я рад за тебя, carissima[80]80
Carissima (лат.) – дорогая.
[Закрыть]! Рад за вас с Помпеем! Вы любите друг друга – это счастье, очень редкое счастье… Когда любит один – назови это как хочешь: рабство, привязанность, уважение… Но это не любовь – любовь всегда взаимность! – В выражении лица Цезаря сейчас сквозила куда большая бодрость, чем у неё.
– Отец… – Юлия решилась переменить тему разговора. – Отец, я видела Квинта…
– Ах, Цепион! Да, он был здесь…
– Отец, он напугал меня.
– Напугал? Чем он мог напугать тебя? Вот глупости! – Цезарь рассмеялся и недоумённо посмотрел на дочь.
Но Юлии было не до смеха.
– В нём появилось что-то… жестокое.
– Жестокое? – переспросил Цезарь и нахмурил лоб, словно задумался над услышанным. И чуть погодя проговорил: – Пожалуй, он и вправду изменился. Стал скрытен, раздражителен… Но жесток ли?
– Отец, он едет с тобой в Галлию? – спросила Юлия в надежде услышать утвердительный ответ: она и сама не знала, отчего у неё вдруг появилось страстное желание избавиться от Квинта.
– Он отказался. И я не виню его за это: он хочет быть рядом с Помпеей, когда она подарит ему первенца.
Они помолчали. Затем Юлия, опустив голову, тихо сказала:
– Отчего боги не благословят моё лоно, отец? У нас с Гнеем мог бы быть прелестный ребёнок… Говорят, красивые дети рождаются от большой любви…
Она чувствовала, как у неё дрожат плечи и как на глаза снова наворачиваются слёзы.
Цезарь порывисто обнял её и, крепко прижав к своей груди, прошептал ей на ухо:
– Carissima, ты ещё успеешь нарожать мне внуков – и я наберу из них особую центурию. К тому времени, как они вырастут и возмужают, я покорю всю Галлию и Британию…
– А что же останется им? – возразила Юлия с шутливой улыбкой. – Не придётся ли им произнести однажды слова, которые говаривал своим друзьям Александр Македонский: «Мальчики, отец успеет захватить всё, так что нам не удастся совершить ничего великого и блестящего»?
– Им я завещаю Парфию!
Разговор с отцом принёс Юлии некоторое облегчение. Они посмеялись, держа друг друга за руки и стараясь не замечать царившей в доме суеты: во всех комнатах и во дворе шли сборы. Несколько рабов, перетаскивая что-то тяжёлое, громко бранились и спорили о чём-то; кто-то кричал: «Всё ли уложили? Ничего не забыли? А полы? Полы собрали?!»
Услышав этот возглас, Цезарь усмехнулся и одобрительно закивал головой: он всегда в походах возил с собою штучные и мозаичные полы – такой была его многолетняя привычка к удобству, где бы он ни находился. И этот возглас напомнил им о том, что пришла пора прощаться.
– Береги себя, Юлия, – сказал Цезарь с нежной заботливостью и, поцеловав дочь, прибавил: – И да будет твой гений-хранитель так же могуч, как и мой!
– И ты береги себя, отец… – Юлия ещё пыталась улыбаться, хотя душу её томила глубокая грусть.
Ей было тяжело расставаться с отцом: предстояла самая долгая (целых пять лет!) в их жизни разлука – и Юлия уже чувствовала себя странно одиноко. Она рано потеряла мать, но у неё оставались отцовская любовь, привязанность и понимание. Хотя иногда ей казалось, что отец слишком суров с ней и даже злоупотребляет своей властью в семье… Но что было теперь об этом думать, – всё равно она любила отца, как любил её и Цезарь.
– Если вдруг я не вернусь… – заговорив, Цезарь умолк (какая-то тень набежала на его высокий лоб) и немного погодя продолжил уже уверенней: – … или вернусь позже предполагаемого срока, что бы ни случилось, не отпускай от себя Помпея. Я передал тебя в его руки. Он твой муж, твой защитник…
Он снова чуть помедлил и прибавил:
– И ещё, Юлия. Пока Помпей с тобой, я спокоен не только за твою судьбу. В твоих руках судьба Рима – сохрани его для меня.
– Отец, что значит «если вдруг я не вернусь»? Для чего этот мрачный тон? Мы непременно увидимся снова, – сказала Юлия, также посерьёзнев, и пристально вгляделась в лицо Цезаря.
– Не стоит забывать, что мне предстоит, возможно, самая долгая и кровопролитная война, – задумчиво проговорил Цезарь. – И я совершенно не представляю себе, что меня ждёт в будущем, хотя чувствую, что замыслам моим всё же суждено сбыться. Ты никогда не интересовалась предсказаниями звездочётов-халдеев?
Юлия покачала головой.
– Ты же знаешь…
– Тогда отвечу словами более понятного тебе Архилоха[81]81
Архилох – греч. лирик, род. в 650 до н. э. на Паросе.
[Закрыть]: «Лишь Зевсу ведомо, что будет впереди»…
Цезарь на миг отвернулся, видимо, чтобы скрыть волнение, затем, как бы желая успокоить Юлию, крепко сжал её руку.
– Мы увидимся, конечно, увидимся! Обещай сохранить для меня Рим – и я обещаю тебе вернуться!.. Когда-то я сказал своей матери: «Или я вернусь понтификом, или совсем не вернусь». Тебе же, дочь моя, я говорю: «Я вернусь: со щитом – и никак иначе». Ты ещё будешь гордиться победами своего отца, Юлия!
И, целуя её – на прощание – в последний раз, тихо прибавил:
– Я покидаю Рим, но сердце своё оставляю тебе…
Глава 19
«Цицерон шлёт привет Помпею. Не перестаю, поверь мне, Гней, думать о тебе и о дорогом Марке Катоне, а, следовательно, обо всём государстве. Клодий, с лёгкой руки Цезаря получивший трибунат, продолжает бесчинствовать: раздоры в Риме становятся всё необузданнее, настолько, что я начинаю терять всякую надежду на мир. Patres полагали, что с отъездом Цезаря в Галлию, они смогут восстановить старые порядки: будут вершить судьбы Рима как прежде, до его консулата. Год консульства Цезаря истёк, но в государстве, увы, всё так же неспокойно. И всему виною один человек – Клодий. Он изгнал из Рима Катона, благоразумие которого могло стать опасным для него, как стало опасным для Цезаря. Затем он обратился против меня, используя мне во вред всякие дела и всяких людей. Меня также обвинили в казни катилинариев, в сущности, в том, за что ранее превозносили. И никто не решился протянуть мне руку помощи. Положение дел в моём возрасте отвратительное и неблагоприятное, поскольку этот дерзкий мальчишка Клодий, судя по всему, задумал уничтожить меня. И ты, Помпей, более других заслуживаешь упрёка. Твоё бездействие губительно как для самого Рима, так и для тебя, ибо, я уверен, избавившись от меня, следующей жертвой Клодий изберёт тебя. Di te bene ament![82]82
Пусть боги будут к тебе благосклонны!
[Закрыть] И помни: я советовал тебе остерегаться Клодия».
Какое-то время Помпей, прикрыв ладонью глаза, оставался неподвижным; затем, нахмурясь, отложил свиток в сторону и зашагал по таблинию, обдумывая прочитанное.
«Демосфен» Рима снова взывал к нему с просьбой о помощи, которую он, Помпей Магн, зять Цезаря, не мог ему оказать. Он уже знал, что Цицерону отказали также консулы нового года Габиний и Пизон (к слову, тесть того же Цезаря), и не представлял, какое будущее ждёт «спасителя отечества» за пределами Рима. Но, что бы там ни случилось с Цицероном, это останется на его, Помпея, совести…
Кто-то постучал в дверь, и Помпей раздражённо воскликнул: «Войдите!», раздосадованный тем, что нарушили его уединение. Это не могла быть Юлия: обычно она входила без стука; это также не мог быть кто-либо из рабов: он велел не беспокоить его ни под каким предлогом.
– Помпея? – Он сильно удивился, увидев дочь. – Что с тобою? Что случилось?
Казалось, Помпея едва держалась на ногах; её глаза были красными от слёз, щёки пылали горячечным румянцем, губы запеклись.
Помпей быстро подошёл к дочери и пристально вгляделся в её лицо.
– Как ты сюда попала? Как Цепион отпустил тебя одну?! – Теперь он был не только изумлён, но и возмущён: со дня на день ожидалось рождение ребёнка, и Помпее не следовало бы выходить из дому.
– Отец, я не вернусь к нему, – слабым голосом произнесла Помпея и, видимо, теряя последние силы, покачнулась.
Помпей бросился поддержать её, и она, обняв его за шею, крепко прижалась к нему.
– Расскажи, что случилось? – сказал Помпей и, одной рукой бережно поддерживая её, погладил её по волосам.
– Не спрашивай, отец, я ничего не буду рассказывать. Но не выгоняй меня, умоляю, не выгоняй!
Неожиданно Помпея отстранилась от него и, почти рыдая, в изнеможении упала на стоявшее посредине таблиния кресло.
У неё повисли руки, голова опустилась на грудь. Помпей отнёс её как ребёнка в свой кубикул и, уложив в постель, кликнул раба.
С этого момента время для Помпея потянулось мучительно долго. Он ходил, как во сне, торопя всех и каждого, спрашивая по сто раз то одну, то другую повитуху, есть ли какая-нибудь опасность, не нужно ли чего-нибудь сделать? Когда занавес над порогом покоев, где сейчас происходило величайшее в мире таинство – таинство рождения, приподнимался, впуская рабыню, нёсшую корзины белья и сосуды с горячей водой, он видел на ложе, среди подушек и смятых покрывал, лицо дочери. Красное, потное, с прядями чёрных волос, прилипших ко лбу, с раскрытым ртом, откуда вырывались громкие стоны вперемежку с отчаянными криками боли. Всё стихло так же неожиданно, как и началось, но Помпей знал, что затишье это будет не долгим.
– Придётся помучиться бедняжке: уж очень крупный плод, – сказала вышедшая из кубикула рослая повитуха и, пропустив Помпея, прибавила: – Хочет говорить с тобою, господин… Да поможет ей Юнона-Луцина!
Помпей пошёл к дочери; теперь она лежала, как мёртвая, неподвижно, с полуоткрытыми глазами, полными слёз. Он подошёл к ней и испугался: ему вдруг показалось, что она умирает. Он наклонился к ней и назвал её по имени.
– А-а! Ты здесь, – Помпея словно очнулась от забытья. – А он?.. Отец, он тоже здесь?.. – отрывисто проговорила она, и её щёки вспыхнули ярким румянцем. – Веди его сюда, отец! Я хочу его видеть, слышишь, видеть его!
– Милая, успокойся. – Помпей ласково дотронулся до её руки.
– Всё, всё бы отдала, чтобы он был здесь, – оживляясь, повторила Помпея, и вдруг на лицо её снова набежала какая-то мрачная тень. – Ах, нет, для чего?.. Это мечты, бред… Он не зайдёт сюда, никогда не зайдёт…
Она покачала на подушке головой и снова закрыла глаза. Её губы тихо шептали, будто она в полусне что-то припоминала вслух.
Помпей склонился ещё ниже, прислушался.
– Как всё плохо – и эта моя незаладившаяся семейная жизнь, и отчуждение любимого – и виновата во всём я сама… Разве не знала, что он любит другую?.. – Помпея закусила губу, видимо, чтобы не закричать от внезапной боли, с новой силой вонзившейся в её тело; по щекам её текли слёзы.
Когда она заговорила снова, голос её звучал как-то жалобно, моляще.
– В чём же я виновата? Жизнь была такая унылая и одинокая… и так долго я искала того, кого полюбила бы… Я и сама была удивлена этой мучительной, мгновенно вспыхнувшей страстью: никогда прежде ни одного мужчину не желала я для себя с такой силой… Это случилось тайно ночью, но я всё помню – значит, мы сошлись с ним по любви. Он любил меня, пусть эта любовь и была так коротка…
Нестерпимая боль снова пронзила всю её, казалось, насквозь – и дикий, почти нечеловеческий крик, раздирая воздух, вырвался из её груди. Её пальцы впились в руку склонившегося над нею Помпея, в лице которого в этот миг не было ни кровинки. Она несколько раз шёпотом повторила имя человека, ребёнок которого рождался сейчас в таких муках, и тут Помпей, взглянув на неё, вздрогнул. Её глаза открылись широко, и на мгновение в них вспыхнул огонь: в этом взгляде были и злоба, и ненависть, и ужас – Помпея увидела… Юлию.
– Пусть она уйдёт! – проговорила Помпея страшным глухим голосом, приподнимаясь на локте, и тут же со стоном снова откинулась на подушки…
Помпей нашёл Юлию в экседре, где сейчас было как-то странно тихо, как бывает в самый глухой час после полуночи. Она сидела на мраморной скамье, растерянная и немного испуганная, но, увидев его, поднялась и едва ли не бегом бросилась ему навстречу.
– Девочка! – с тайным восторгом объявил Помпей и, протянув к Юлии руки, крепко сжал обе её руки. – Маленькая, совсем крохотная девочка… И такая пухленькая!..
Он вдруг осёкся, услышав какой-то шорох, и быстро обернулся. Солнечный свет едва проникал в экседру сквозь переплетения плюща и дикого винограда, и он не сразу заметил мрачную фигуру в чёрной пенуле, из-под которой тонкой полосой выглядывала светлая туника.
– Цепион? – Неуверенно окликнул Помпей и снова присмотрелся, хотя внутренний голос подсказывал ему, что он не ошибся.
Это и вправду был Квинт Сервилий Цепион.
– Как она? – спросил он, подойдя к Помпею и Юлии, замершей от замешательства в немом молчании. – Как Помпея?
В его голосе не было и намёка на беспокойство или даже на простое человеческое участие, и взгляд, который он остановил на лице Помпея, не выражал никаких чувств и казался каким-то заледенелым.
– Отчего ты не входишь в дом? – вместо ответа произнёс Помпей. – Ты ведь не чужой здесь…
– Я всегда был и буду чужим в этом доме, – нетерпеливо перебил его Цепион и прибавил со злой ухмылкой: – В отличие от многих, я никогда не стремился к родству с Помпеем Великим. И сейчас готов с удовольствием уступить своё место в этой семье любому желающему. К примеру, Фавсту Сулле.
– Что ты такое говоришь, Квинт?! – вскричала Юлия, в негодовании обретя дар речи. – Это – твоя семья, твой ребёнок…
Цепион остановил её неожиданно резким взмахом руки; что-то зловещее и грозное было в выражении его бледного измождённого лица.
– У меня нет желания признавать этого ребёнка своим, – чётко произнося каждое слово (как бы его речь не приняли за чудовищный бред безумца), молвил Цепион.
И немного погодя, глядя Помпею прямо в глаза тем же ледяным взором, прибавил:
– Я не могу назвать своим ребёнка от нежеланной нелюбимой женщины. И мне безразлично, что будут говорить обо мне на Палатине или даже во всём Риме.
После этих слов он вскинул свой упрямо выдвинутый вперёд подбородок, покрытый щетиной; лицо у него было надменно-бесстрастное.
Наступила напряжённая тишина. И Помпей, и Юлия были так ошеломлены услышанным, что на время оба точно онемели.
Понимает ли он сам, что говорит?.. Отказаться от ребёнка, зачатого в законном браке, от первенца… Это же неслыханно, жестоко, бесчеловечно!..
– Видят боги, я не хотел этого ребёнка! – Цепион будто читал их мысли. – Он был зачат и не в супружестве, и не в любви: случайная встреча, нелепый порыв… Мы оба виноваты…
Помпей слушал его и не хотел верить услышанному. Обрывки разговоров теснились в его голове: «… это случилось тайно ночью… эта любовь была так коротка… нелепый порыв…» – и с осознанием истины к нему пришла боль. Его дочь, дочь Помпея Великого, позволила мужчине развязать ей пояс целомудрия до свадьбы!.. Это был позор, о котором знали теперь четыре человека и который с этого мгновения должен быть поскорее забыт…
– И что же ты намереваешься делать? – стараясь казаться невозмутимым, снова заговорил Помпей. Его беспокоило как будущее дочери, так и судьба новорождённой.
– Развестись с Помпеей! – выпалил Цепион, не задумываясь. – Жизнь с ней невыносима и мучительна как затянувшаяся пытка. Какими бы ни были наши отношения с ней до сих пор, они не могут оставаться такими навсегда… Что до ребёнка, думаю, я уже всё сказал.
Помпей молчал, не замечая, что давно уже переминается с ноги на ногу: первый признак принятия какого-то важного, но ещё необдуманного решения. В голове у него вертелась мысль: «А если это убьёт Помпею? Ведь она, хотя и сказала, что не вернётся в его дом, всё ещё любит его».
– Подожди, Сервилий Цепион, дай ей окрепнуть, тогда я подготовлю её к разговору о разводе… Во имя всех богов, подожди, сейчас она ещё так слаба…
– Прости, но я не могу ждать. – Цепион упрямо сжал губы.
– Что же это такое?! – вскричал Помпей задыхающимся от гнева голосом: отказ Цепиона вывел его из себя. – К чему такая непреклонность?.. Я хочу знать…
– Хочешь знать?! – Цепион не дал ему договорить. Лицо его исказилось; заметно раздражаясь, он быстро заговорил: – Хочешь знать, тогда слушай. Наш брак с Помпеей, который ты так торопился устроить, с самого начала был обречён на неудачу. С Фавстом ей было бы куда спокойнее…
Он ухмыльнулся и, с вызовом глядя Помпею в глаза, продолжил:
– Ты всегда придерживался мнения «Не важно, кому назначалось, важно, кому досталось» во всём: в выборе ли провинций, магистратур ли, или… невест. Однако на этот раз, в случае с собственной дочерью, ты ошибся. И ошибся жестоко. Но всему есть своя цена.
– Это… месть? – В бессильной ярости Помпей сжал кулаки и ближе подступил к зятю.
Они стояли друг против друга уже не как люди, связанные родством, но – как непримиримые враги. Все покровы спали. Но если Помпей ещё владел своими чувствами, то на лице Цепиона отражалась ничем не прикрытая лютая ненависть.
– Месть?! – Это был крик, вырвавшийся у Цепиона с мучительной болью.
Он быстро взглянул на Юлию, которая безмолвно стояла чуть в стороне, и, встретив её взгляд, как будто овладел собой.
Потом, глядя на Помпея в упор, он тихо и явно угрожая произнёс:
– О, ты ещё не знаешь, какой может быть моя месть! И лучше бы тебе этого никогда не узнать…
– Чтобы мстить, нужно уметь ненавидеть, – заметил Помпей, точно желая убедиться, так ли серьёзны его угрозы.
– Это умение, поверь, я постиг в совершенстве! – отозвался Цепион уверенно и дерзко и, не дожидаясь продолжения ставшего бесполезным разговора, исчез в саду, где между деревьями белели мраморные изваяния дриад[83]83
Дриады – нимфы, живущие в деревьях.
[Закрыть].
Глава 20
Возбуждённая толпа гудела, как потревоженный улей; время от времени в ней раздавались бойкие выкрики и грубая брань. Плохо выбритые, облачённые в грубые домотканые туники, вооружённые камнями и горящей паклей люди окружили мраморный особняк. Мгновение – и порыв ветра, раздувая пламя, метнул искры в сгустившиеся сумерки. Сухие листья на деревьях, плотной стеной окружавших дом, тут же занялись огнём; языки пламени взвились над кровлей.
Четыре могучих темнокожих раба остановились напротив горящего особняка и бережно опустили наземь роскошный паланкин. Сидевший внутри него человек раздвинул занавески, высунул голову и, разглядев в толпе вожака, жестом поманил его к себе.
– А, Марк Красс, украшение рода Лициниев! – радостно воскликнул молодой предводитель распоясавшихся горожан, он же народный трибун Публий Клодий. – Ты, я вижу, не пропускаешь ни одного повода, чтобы сплясать на костях своих жертв! Явился полюбоваться зрелищем?
– Я бы не хотел, чтобы здесь услышали моё имя, – зашипел на него Красс и слегка откинулся за занавески, вглубь паланкина.
– Этот дом – последний из недвижимого имущества Цицерона, – заявил Клодий, с нескрываемым злорадным торжеством глядя, как рушатся подрубленные мраморные колонны и пылают стропила. – Все его загородные виллы сожжены, а остальное имущество я назначил к распродаже. Некоторые сенаторы продолжают возмущаться, но дальше этих разрозненных выкриков их негодование не заходит. Я думаю, им было бы страшно уснуть, если бы поднятый мною народ просто посмотрел в их сторону…
Красс сжал бескровные губы и вопросительно взглянул на собеседника. Порой, когда он замечал у Клодия подобные приступы враждебности и злорадства, он спрашивал себя: откуда у потомственного патриция такая ненависть к представителям власти и верхов общества? Отчего потомок древнего и славного рода Клавдиев, потеряв всю свою классовую сознательность, предпочёл взять плебейское имя Клодия? Объяснялось ли это только стремлением получить власть, опираясь на поддержку черни, или дело было в какой-то психической травме, возможно, даже патологии?..
– Я, собственно говоря, должен поблагодарить тебя за твою решимость, – после короткой паузы не слишком уверенно произнёс Красс, – или храбрость… или дерзость. Впрочем, неважно как это называть… Но что ты намерен делать дальше? Дом сгорит, и это выжженное пятно на Палатине будет напоминать горожанам об их малодушии и предательстве по отношению к «отцу отечества»…
Клодий задумчиво почесал в затылке, но потом вдруг оживился, как будто его посетила некая гениальная мысль.
– На месте пожарища можно построить храм Свободы! – с горячечным блеском в глазах воскликнул он, довольный собой. – Символично, не правда ли?
В ответ Красс только неопределённо хмыкнул и повёл плечом.
И тут его внимание привлёк человек, стоявший поодаль от толпы и наблюдавший за пожаром с мрачным видом. Небритого, взлохмаченного, его можно было легко принять за одного из поджигателей, если бы не палюдамент, выдававший его принадлежность к офицерскому составу.
– Кто это там? – спросил Красс у Клодия, дёрнув безупречно выбритым подбородком в сторону заинтересовавшего его человека.
Клодий проследил за его взглядом, пристально вгляделся.
– Это Сервилий Цепион. Бывший зять Помпея.
– Ах, да, Цепион!.. Но почему ты сказал: бывший? Или я что-то пропустил, пока отдыхал в Байях?
– Пару месяцев назад он снова стал холостяком после долгого бракоразводного процесса. Не спрашивай, что было причиной проволочки: точно не знает никто, даже я. Могу лишь предположить, что стороны не могли прийти к согласию из-за ребёнка. Цепион отказывался признать его своим, а Помпей настаивал на том, чтобы тот подтвердил своё отцовство. Короче говоря, скандал в благородном семействе.
После этих слов Клодий пренебрежительно хмыкнул, и губы его искривила презрительная усмешка.
– Скандал, говоришь? – прищурившись, медленно произнёс Красс и с задумчивым видом провёл ладонью по блестевшей от благовонных масел щеке.
Клодий, уже предчувствуя какой-то азартный ход, смотрел на него с нескрываемым любопытством.
– Я вот о чём хотел спросить тебя, – после недолгого раздумия вёл дальше Красс. – Правда ли, что Цепион помогал Цезарю до и во время его консульства исключительно из личных побуждений? И что он никогда не стремился быть близким Помпею и связал себя с ним узами родства по какой-то иной причине?
– Сущая правда! – воскликнул Клодий, пытаясь понять, к чему клонит его благодетель.
– Тогда почему бы не попытаться врага наших врагов сделать нашим другом?
Услышав предложение Богача, Клодий вдруг заскучал.
– Не знаю, чем Цепион может быть нам полезен. Для себя он не ищет ничего ввиду полного отсутствия тщеславия и властолюбия…
– Но ведь Цезарь за что-то же ценил его? – настойчиво продолжал Красс. – И я точно знаю, что среди его приближённых никогда не бывает бесполезных людей!
– Я бы сказал, что Цепион – вояка, и только, – начал отвечать Клодий безо всякого воодушевления. – Он свой как среди офицеров, так и среди простых солдат. Дисциплинированный, храбрый, выносливый. И всё же повторюсь: в привлечении его на нашу сторону я не вижу никакого смысла…
– Тем не менее, – сказал с задумчивым и серьёзным видом Красс, – я считаю, что при умелом подходе в один прекрасный день он может превратиться в страшное орудие против наших врагов. И в первую очередь – против Помпея.
– Ты в этом уверен? – Клодий всё ещё колебался.
– А почему бы и нет?.. Разве тебе не нужен человек, у которого Помпей украл любимую женщину и который так и не сумел забыть нанесённого ему оскорбления? Посмотри на него! Скажешь, он опустился до такого положения из-за развода? Поверь мне, Клодий, я неплохо разбираюсь в людях и вот что я думаю о Цепионе: любую возможность причинить боль Помпею он использует с превеликой радостью…
Клодий стоял не двигаясь и слушал; на его молодом, озорном от природы и слегка обрюзгшем от вина лице читалась напряжённая работа мысли. Когда же Красс умолк, он наклонился к нему и в нетерпении спросил:
– Так когда же мы возьмёмся за Помпея? У тебя ведь есть план?
Красс немного опешил от такого внезапного натиска. Разговор о том, какую участь он уготовил Помпею, представлялся ему иначе, вернее, в иных декорациях. Он привык не торопиться в важных делах и обсуждать их в спокойной обстановке.
– Мы начнём с попытки отменить некоторые распоряжения Помпея, – сказал Красс, почувствовав, что собеседник вправе ожидать от него каких-нибудь разъяснений. – А затем возбудим судебные процессы против его друзей. Таким образом мы испробуем, какова сила влияния Помпея, когда его не прикрывает Цезарь.
– А нельзя ли подослать к нему убийц? – неожиданно спросил Клодий, выслушав планы Красса.
Красс раздражённо дёрнул плечом. Право же, этот мальчишка рехнулся. Как будто убийство не было тем средством, о котором он подумал в первую очередь! Но Помпея слишком хорошо охраняли: кроме того, убийство в такой момент могло бы разъярить чернь, и она бросилась бы поджигать дворцы всех подряд.
– Я могу уничтожить Помпея без кровопролития и я это сделаю, – произнёс Красс, полный сознания своей неуязвимости. – Кто поднимал быка, легко поднимет телёнка… Я сокрушу Помпея Магна, и в день его крушения Рим упадёт к моим ногам.
И величественным жестом он простился с Клодием.
Клодий какое-то время стоял, глядя вслед удалявшемуся паланкину Красса, и пытался понять, кого тот имел в виду, назвав быком. Может, предводителя восставших гладиаторов Спартака, которого он разгромил, хотя лавры победителя достались Помпею?..
А затем народный трибун, в сопровождении разгулявшейся толпы поджигателей, направился в близлежащую попину в Субурре. Там же, в самом центре Субурры, теперь находился его дом: ещё в разгар предвыбороной кампании Клодий поселился в этом квартале, надеясь таким образом завоевать симпатии бедняков.
Усевшись за столом, Клодий неожиданно в дверном проёме увидел Цепиона. Его поразило дикое выражение обречённости, застывшее на лице бывшего зятя Помпея. Цепион как будто хотел войти в попину и заговорить с ним, но лишь безнадёжно махнул рукой и пошёл прочь. Клодий дал ему уйти. Он чувствовал, что день, о котором говорил Красс, ещё не наступил, хотя был близок.
