Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Глава 16
Флора бывала с Метеллом всюду: ездила на виллы его братьев (род Метеллов славился многодетностью) на фамильные торжества, на весёлые пирушки к его друзьям. Среди последних было немало сенаторов – мужей, облачённых властью и наряду с этим обременённых пороками простых смертных – и они очень любили развлечения.
Но в этот день последних ид[73]73
Иды – середина месяца.
[Закрыть] уходящего года всё было иначе: никаких музыкантов, никаких танцовщиц, никаких горячительных напитков. Несколько необычно, но и понятно: люди собрались для серьёзного разговора, а вино после ужина (как и возбуждающая музыка и обнажённые тела танцовщиц) чересчур пьянит головы. Это было на тибурской вилле Цецилия Метелла, и, кроме Флоры, там не было ни одной женщины.
– … Итак, Юлий Цезарь достиг цели своих желаний, – говорил претор Гай Меммий, и его пронзительный взгляд скользил по лицам собравшихся. – Избавился от своих самых опасных противников и вынудил сенат уступить его требованиям…
– Вынудил, – с упором повторил сенатор Консидий, перебивая Меммия. – Ибо отцы боялись, что в случае их отказа Цезарь получит обе провинции от народа.
К слову упомянуть, Консидий, один из самых престарелых сенаторов, никогда не пропускал ни одного заседания сената и даже в те дни, когда многие patres, недовольные оскорблением их достоинства, воздерживались от участия в делах, он неизменно появлялся в курии. Однажды Цезарь спросил его: «Отчего же ты не боишься моих воинов и не остаёшься, как все остальные, дома?» «Меня освобождает от страха моя старость», – ответил Консидий. А между тем причиной столь завидного постоянства была его преданность республике, которая в эти дни нуждалась в защите, как никогда прежде.
– Это правда, – отозвался со своего места Марцелл, непримиримый враг Цезаря. – Плебс обожает его. Он дал народу землю, сделал народу всё доступным. Он дал ему хлеба и зрелищ!
– И, что хуже всего для нас, он дал народу вожака, который своей наглостью и гнусными поступками превзошёл тех народных трибунов, чьи деяния были наиболее отвратительны, – прибавил Меммий.
– Клодий, как и его дерзкий предшественник, когда-нибудь получит по заслугам, – вставил Консидий, ничуть не сомневаясь, что так оно и будет.
– По заслугам должен получить Цезарь! – вскричал Марцелл, багровея, и стукнул кулаком по столу так, что задребезжала посуда.
– Мы с Гаем Меммием потребовали у него расследования мероприятий истёкшего года консульства, – вступил в разговор другой претор, Луций Домиций, жёсткие рыжие волосы которого нависали на оттопыренные уши. – Но Цезарь, сославшись на занятость, поручил это сенату…
– А сенат отказался, – закончил за него Меммий.
– Таким образом, мы упустили возможность привлечь Цезаря к ответу за его возмутительные деяния. И скоро его надёжно скроют густые леса Галлии, куда он так торопится уехать. А мы с вами, сиятельнейшие отцы, ещё поплатимся за наши медлительность и малодушие, – ровным старческим голосом произнёс Консидий и склонился над столом так низко, что Флора, сидевшая неподалёку, разглядела все морщинки на его бесстрастном, словно маска, лице.
На время в триклинии воцарилась тишина. Возлежащие за столом люди – все как один – погрузились в глубокие размышления.
– Помпей… – Вдруг тихо произнёс Метелл. Тихо, но достаточно жёстко, чтобы все в недоумении воззрились на него. – Если бы Помпей стал действовать заодно с нами…
– Помпей – трус и предатель! – перебил его Марцелл. – Он дал добро на изгнание Катона! Он бросил в беде Цицерона! А между тем Цицерон не раз вступал ради Помпея в великие бои и столько всего сделал ему в угоду! И что получил взамен? Неблагодарность! Большую человеческую неблагодарность!
– Не будь Помпей зятем Цезаря, он ни за что не предал бы забвению давние услуги Цицерона, – вставил Домиций, длинными белыми пальцами теребя нависающие на уши рыжие пряди.
– Благородство в характере Помпея, – согласился с Домицием сенатор Куллеон. – Но сейчас он не волен распоряжаться собою…
– Кто видел его молодую жену, тот понимает, отчего Помпею нет дела до того, что творится на форуме, – высказался с масленой улыбкой сенатор Фавоний.
– О каком благородстве, разрази вас молнии Громовержца, может идти речь, когда дела в государстве пришли в полное расстройство, а лучшие люди Рима – я говорю о Катоне с Цицероном, если кто не понял, – по вине негодяя Клодия с подачи Цезаря и молчаливого согласия Помпея лишены крова, огня и воды[74]74
Лишить крова, огня и воды – вид уголовного наказания, при котором осуждённый подлежал изгнанию за пределы Римского государства, утрачивал гражданскую правоспособность, а всё его имущество подлежало конфискации; запрещалось оказывать ему какую-либо помощь: давать пищу, воду и кров.
[Закрыть]!
Взгляд Флоры, как и остальных гостей Метелла, остановился теперь на самом молодом из присутствующих. На Квинте Сервилие Цепионе. Прежде Флора никогда не видела его среди друзей своего влиятельного любовника, хотя в их разговорах ей не раз приходилось слышать его имя.
– Человек, прославившийся своим победами над врагами Рима, в самом отечестве совершил подлый поступок – предательство, которому вы сейчас пытаетесь найти оправдание, – продолжал Цепион; голос его звенел от злобы и негодования, а в серых глазах, казалось, отражалась сталь клинка.
Снова наступила мёртвая тишина.
Наконец Марцелл, прочистив горло, резко заговорил:
– Всему виною Цезарь! Он управляет Помпеем, используя в своих интересах его брачный союз со своей дочерью, и при этом покрывается славой Помпея как амулетом!
– Когда-нибудь Помпей поймёт, как сильно он ошибался, предав сенат и предоставив Цезарю возможность возвыситься. – Сенатор Консидий покачал седой головой и прибавил обречённо и с глубоким сожалением: – Погибнет сам… Но и республика погибнет…
От этого приговора, словно угаданного в пророчествах Сивиллы, Флоре, ставшей его невольной свидетельницей, стало не по себе. Её охватила тревога за судьбу любимого человека, но она также знала, что не в силах помочь ему. И дело было вовсе не в державных играх (Цезарь – сенат, сенат – Помпей, Помпей – Цезарь), в которых она по своему положению в римском обществе не могла принимать участия. Помпей был по-настоящему влюблён в свою жену – и даже такая женщина, как Флора, вынуждена была признать своё поражение, свою слабость…
– Мы могли бы спасти Помпея… на благо республики… – Услышала Флора голос Метелла. – Нужно только уговорить его… уговорить развестись с Юлией.
– Я поговорю с ним, – с удивительной поспешностью вызвался Куллеон, и сразу после его слов Флора незаметно покинула триклиний.
Её лицо обвеял холодный свежий ветер, должно быть Кавр; прямо над головой сияла Арктур, сейчас, в зимнее время, видимая особенно ярко. По кипарисовой аллее Флора медленно пошла в глубь сада, где стояла полукруглая мраморная скамья, но вдруг услышала чьи-то шаги и остановилась.
Какое-то время Цепион, бледный в свете луны и безмолвный, смотрел на неё, как на нечто неодушевлённое, но постепенно в его взгляде появился живой интерес или, скорее, любопытство.
– Ты ведь Флора, не так ли? – Он не спрашивал; он, видимо, хотел, чтобы с этих слов между ними возникло взаимопонимание.
– А ты – Сервилий Цепион, – как бы подыгрывая ему, с улыбкой ответила Флора.
По его лицу также скользнула слабая улыбка – и Флора подумала, что Цепион, как и она сама, с этого мгновения почувствовал облегчение.
Он чуть помедлил, словно раздумывая над чем-то, и затем тихо заговорил, уже не глядя на неё:
– Я хотел бы узнать, как ты живёшь, Флора… Как ты живёшь, каждый день и каждую ночь думая о том, что любимый человек уже никогда не будет с тобою…
Флора изумлённо выгнула бровь.
Вот так прямота! – подумала она, немного теряясь перед своим собеседником. – Он и не пытается притворяться… Он всё знает обо мне и не сомневается, что я всё знаю о нём. Должно быть, он всё ещё сильно страдает. И страдания его мучительнее моих. Мучительнее ли?..
Она разглядела белевшую во мраке скамью и пригласила Цепиона сесть рядом с нею. И только потом ответила. Ответила просто и, как ей казалось, убедительно:
– Он счастлив. Разве это не причина для того, чтобы я могла радоваться вместе с ним его счастью, радоваться за него…
– Ложь! – вскричал Цепион, перебивая её. – Ты лжёшь мне, ты даже себе лжёшь! Ты не можешь радоваться вместе с ним, зная, что не тебя он дарит своей любовью, счастьем… всем, ради чего ты живёшь!
Он вдруг вскочил со скамьи (Флора подумала, что он уходит), оглянулся во все стороны – на чёрные тени кустов, на дом, на холмы – и вернулся, всё ещё не успокоенный.
– Для чего обманывать себя? К чему лицемерить?.. Ты несчастлива без его любви, Флора. И я… я тоже несчастлив. Я всё ещё люблю Юлию… и ненавижу. Ненавижу за то, что она предала меня… предала нашу любовь…
Цепион выговаривал каждое слово с усилием. Флора взглянула на него и отшатнулась: при свете луны его глаза поблёскивали как у безумного, и лицо, искажённое страданием и ненавистью, показалось ей страшным.
– И знаешь, Флора, я не хочу ждать, – продолжил он чуть погодя. – Я устал от лжи и лицемерия… устал ненавидеть… Ненависть вокруг меня повсюду: ненавижу Цезаря, ненавижу Помпея, ненавижу свою жену, ненавижу себя. Но себя – за то, что всё ещё жду чего-то…
– Но что ты можешь? – с грустью и состраданием спросила Флора.
– Я могу разрубить этот гордиев узел! – выкрикнул Цепион и затем, понизив голос, продолжил: – Сенаторы ломают головы над тем, как бы уговорить Помпея разлучиться с Юлией… Глупые, несведущие в любви люди! Разве они знают, что такое настоящая любовь? Помпей и Юлия будут вместе до тех пор, пока их не разлучит… смерть!
Флора вздрогнула и прижала к груди обе руки.
– Что ты надумал, Сервилий Цепион? – тихо спросила она, стараясь уловить его взор: уж не наслала ли Ата[75]75
Ата – в греч. мифологии олицетворение яростного исступления, помрачения ума.
[Закрыть] безумие на голову несчастного влюблённого?
– Не пытайся образумить меня, Флора, не пытайся… – Цепион встал и, как бы останавливая её, вытянул вперёд руки с распрямленными ладонями. – Я не так добродетелен, как думает моя матушка, и не так благороден, как полагают многие. Я – зол, Флора. И я жажду мести…
Он со злобою закусил губы и, сорвав с куста жасмина лист, скомкал его в руке; казалось, он хотел бы в этот миг так же скомкать, отбросить и растоптать ногами не только чужую, но и свою собственную жизнь.
– Успокойся, Квинт, – проговорила Флора как можно мягче. – Ненависть разрушительна: избавься от этого чувства, пока оно не погубило всю твою жизнь…
– Я знаю, – прошептал Цепион сквозь стиснутые в бессильной ярости зубы. – Я погибну. Злоба задушит меня… Но я погибну с проклятием на устах. Я не прощу их…
– Но ты же любишь её! – вскричала Флора. – Во имя любви…
– Да, я люблю её. – Он прервал её повелительным жестом. Голос его был хриплым; глаза блестели тем же лихорадочным блеском. – Люблю… и всё же не могу вынести мысль, что она принадлежит другому… тем более Помпею…
Флора не собиралась сдаваться: она могла бы пустить в ход всё своё красноречие, могла бы (если б очень постаралась) попытаться очаровать Цепиона, только бы отговорить его от того, что он задумал, не дать ему причинить вред Помпею или его жене. Но едва она открыла рот, как со стороны дома – ах, как некстати! – донёсся взволнованный голос Метелла: «Флора! Флора, милая, где ты?!» Она откликнулась: «Иду, иду!» – и в тот же миг Цепион исчез с её глаз, словно растворился в тишине глубокой ночи.
Глава 17
Квинт Сервилий Цепион пил цекубское – чашу за чашей – и заметно пьянел: тело его обмякло; глаза мутнели, становились злыми.
Он пробрался в свой дом далеко за полночь, успев после ужина в триклинии в доме Метелла наведаться в лупанарий на Субурре, куда в последнее время заглядывал всё чаще и чаще. На душе у него было мерзко и одиноко, а разговор с куртизанкой Флорой, бывшей возлюбленной Помпея, ещё сильнее разжёг в нём злобу. Он не знал, как потушить этот полыхавший внутри него опасный огонь. Ему помог темнокожий раб: он был так стар и так давно жил в Риме, что едва помнил, откуда родом, хотя сам Квинт предполагал, что детство этого варвара прошло где-то в самом сердце Ливийской пустыни. Проводив Квинта в таблиний, ливиец вернулся с кратером цекубского и чашей и молча водрузил всё это на стол. На немой вопрос своего господина ответил так, словно его устами говорила вековая мудрость народов: «Боги дали людям самый странный и самый удивительный из плодов. Вкушая напиток из этого плода, человек может легко перевоплотиться: из труса – в храбреца, из молчуна – в оратора, из брюзги – в весельчака. А ещё – избавиться, пусть ненадолго, от горестей и мрачных дум…»
Именно в таком избавлении нуждался сейчас Квинт.
– Для чего это? – Он не слышал, как в таблиний вошла Помпея. – Как ты можешь, Квинт, пить ночью да ещё один?!
В её голосе звучало недоумение и вместе с тем – брезгливость.
– Я не звал тебя. – Квинт, не глядя на неё, снова залпом осушил чашу.
– Ты – римский патриций, а не грязный варвар! Так… так пьют только варвары! – Негодование Помпеи было так сильно, что она сорвалась на крик.
– Тебе-то что за дело? – проговорил Квинт, скривившись, и стал цедить остатки вина в чашу с изумрудной гроздью.
– Это позор! Неужели ты не понимаешь, что губишь себя?! В чаше с вином горе не утопишь и вином не смоешь позор!
Помпея – он по-прежнему не смотрел на неё, но слышал её шаги и шумное взволнованное дыхание – подошла ближе.
– Если тебе так безразлична собственная судьба, то подумай хотя бы о своём будущем ребёнке, – тихо, но довольно жёстко произнесла она.
– Lupa[76]76
Lupa – с лат. «волчица» – так называли проституток; отсюда происхождение слова «лупанарий» – публичный дом.
[Закрыть]! – неожиданно выкрикнул Цепион и со злостью ударил кулаком по столу.
Помпея (не видя её лица, он знал, что на нём отразилось в этот миг) оторопела: прежде он не смел ругаться в её присутствии.
– Ты это о ком? – в растерянности пробормотала она.
– О вас… обо всех! – Снова громыхнул кулаком Цепион. Он хотел встать, но ноги не слушались его: он был уже слишком пьян. – Что она… что ты…
Тут он поднял голову, взглянул на стоявшую перед ним Помпею сумрачно, чуть изогнув книзу уголки губ, и прямо, с жестокостью, прежде ему несвойственной, сказал:
– Говоришь, я пью как варвар?.. А сама-то ты чем лучше? Отдалась мне прямо на земле… И теперь призываешь меня задуматься о судьбе выродыша, которого зачали в грязном квартале Субурры?!
Помпея побледнела и неосознанным (или этот жест что-то означал?) движением прикоснулась к своему круглому животу. Цепион ожидал увидеть слёзы на её глазах, но ошибся: неожиданно резко взметнулась в воздухе её рука – и он услышал звон пощёчины.
На этот раз он сумел подняться на ноги. От крови, бросившейся в лицо, горели щёки. Он медленно, глядя Помпее прямо в глаза, поднёс к щеке ледяную ладонь.
Она посмела..? Да… Она посмела…
Цепион почувствовал, как в груди закипела слепая дикая ярость: он мог бы убить Помпею одним ударом – его руки не отвыкли от тяжёлого меча. Он постарался овладеть собой; сжав руки в кулаки, процедил сквозь стиснутые зубы:
– Уйди.
Помпее не нужно было повторять дважды. Проводив её до порога тяжёлым мрачным взглядом, Цепион опустил голову, мазнул рукой по лицу – от виска к подбородку. Затем зябко встряхнулся и, подойдя к зеркалу на комоде, пристально всмотрелся в своё отражение.
Он заметно изменился: много морщин появилось на лбу и у глаз, веки отяжелели (от вина или от мрачных дум?), лицо похудело, и на нём теперь резко проступали скулы. И таким он стал всего-то в двадцать с небольшим лет! Он вдруг почувствовал себя старым, безмерно усталым, почувствовал, что попал в ловушку, из которой ему никогда не выбраться. И вспомнил Криспина…
Каждый по-своему видит смысл жизни… И по-разному его теряет…
– Господин, к тебе гонец от консула Цезаря. – Раб-номенклатор, шустрый малый родом из Сирии, замер на пороге в почтительном полупоклоне.
– Чего ему? – Не оборачиваясь и в зеркало наблюдая за рабом, спросил Цепион.
– Консул Цезарь желает видеть тебя! – Тот по-прежнему не разгибал спины.
– Передай гонцу, что я приду к Цезарю, как только буду готов говорить с ним. А сейчас… сейчас я нездоров…
После этих слов Цепион вернулся к столу, где стоял пустой кратер, молча взял чашу и допил остатки цекубского. Затем бросился на ложе и уснул.
… К дому консула его сопровождал тот же гонец, что приходил ночью: Цезарь не мог ждать дольше – в этот день он с легионами отправлялся в провинцию – и настаивал на встрече.
Проходя по обширному атрию, Цепион заметил, как сильно обогатился Цезарь за время своего консульства. Он шёл медленно, с вниманием оглядывая новые для него произведения искусства: чеканные сосуды, статуи, старинные картины Цезарь всегда собирал с увлечением. У имплювия[77]77
Имплювий – открытое пространство, обыкновенно окруж. крытыми галереями, во внутр. дворе рим. дома, бассейн для стока дождевой воды.
[Закрыть], густо обсаженного лилиями, чьи белоснежные лепестки серебрились от водяной пыли, он увидел Юлию: судя по её позе, она давно кого-то ждала.
– Квинт! Вот и ты… – Он услышал её радостный детский смех.
Его так и опахнуло жаром, обдало какой-то горячей волной. Сердце бешено колотилось в груди, и стук его, казалось, отдавался во всём теле.
Какое-то время Цепион молча смотрел на Юлию. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз: была она всё такая же хрупкая, только вроде бы бёдра стали круче. И глаза – в них будто сиял новый свет.
Прошла, казалось, целая вечность, пока Цепион справился с собой и заговорил:
– Я не смел и подумать, что увижу тебя. Говорят, ты всё чаще бываешь на загородных виллах, чем в самом Городе.
– В Городе всегда царит суета. Лишь в полном уединении мы с мужем отдаём себя друг другу без остатка… – Юлия смотрела ему прямо в глаза, и лицо её – милое лицо шалуньи, по которой он всё так же тосковал, – лучилось в улыбке.
Если она ещё хоть слово скажет о том, как счастлива с Помпеем, я молча уйду, – подумал Цепион, мрачнея.
– Знаешь, Квинт, – голос Юлии вдруг стал тихим, немного грустным, – я прихожу сюда почти каждый день, когда бываю в Риме… Мне казалось, у вас с моим отцом одни интересы, одни дела, а где их можно обсуждать, если не здесь?
Она обвела взглядом стены атрия.
– Нет, Юлия, с некоторых пор наши интересы разошлись… – Цепион помедлил и, стараясь придать своему голосу как можно больше холодности, прибавил: – И сегодня я здесь лишь по одной причине: Цезарь вызвал меня…
Снова воцарилось неловкое молчание.
– Я знала, что сегодня непременно увижу тебя. Мне очень хотелось поговорить с тобой… – Заговорив, Юлия как будто немного смутилась.
– О чём? – Цепион был удивлён.
– О том, как ты живёшь. Расскажи, что нового у тебя? – Юлия говорила в самом дружеском, тёплом тоне, однако, Цепиону от него было отчего-то не по себе.
Ему хотелось уловить в её взгляде, в её голосе хотя бы какой-то признак кокетства, смятение или робость – что-нибудь, что выдавало бы любовную игру, интерес; он не мог смириться с тем, что стал для неё просто другом, человеком близким и вместе с тем уже чужим.
– В моей жизни не произошло ничего нового, что могло бы удивить тебя, – наконец сухо ответил он.
– Вот уж неправда! – Юлия снова улыбалась. – Очень скоро в твой дом войдёт Юнона-Луцина[78]78
Юнона-Луцина – богиня-покровительница женщин, призывалась при родах.
[Закрыть]: ты станешь отцом. Это ли не событие в твоей жизни?
Она протянула руку, чтобы коснуться его плеча, и подалась к Цепиону всем телом; он уловил тонкий запах розового масла, к которому привык, когда она ещё была его возлюбленной, – и тоска по тем счастливым, безвозвратно ушедшим дням снова нахлынула на него, сердце сжалось от жгучей беспощадной боли. Ему хотелось схватить её руку и сжать в своих руках, хотя бы на одно мгновение. Но вместо этого он резким движением заложил обе руки за спину.
Что ж, он потерял её; она – жена другого, и, разумеется, любит того, другого… Но разве они не любили друг друга? Любовь ведь столь редкостна… и разве она может умереть?.. Тогда откуда эта боль, эта тяжесть на сердце? откуда ощущение, будто тебя предали?..
«– Клянись, что никогда не полюбишь другую! – Никогда!..»
Он должен был отомстить Юлии за то, что она подарила ему надежду, а потом украла её, отомстить за боль болью, чтобы навсегда избавиться от неё…
– Я стану отцом, Помпея – матерью… А что же ты, Юлия? Или боги прокляли твоё лоно, как я – твою любовь к Помпею? – Слова, полные злобы и желчи, сорвались с его уст внезапно и словно сами собой.
Он видел: Юлия ошеломлена. Лицо её застыло, кровь отлила от щёк, губы задрожали, а глаза наполнились слезами.
Он мог бы торжествовать: жестокий удар достиг цели – и наслаждаться зрелищем пронзённой болью жертвы. Но им овладело иное чувство – тяжёлое чувство раскаяния и стыда.
– Юлия! – Это было его первым порывом: броситься ей в ноги, просить прощения и вымаливать наказание для себя.
Но нечто тёмное, нечто, скрытое глубоко в его душе, вдруг пробудилось, недовольно зашевелилось под своими мрачными покровами и, восстав с неукротимой яростью, остановило его. Когда Юлия, вся в слезах, кинулась бежать прочь, он даже не попытался удержать её.
