Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Глава 24
Цепион провёл больше месяца в горах, скрываясь в альбанском поместье отца. Он бежал из Рима тотчас после неудачного покушения на Помпея, решив не играть с судьбой. Узнал ли его кто-то в толпе? успел ли сам Помпей разглядеть его лицо?.. Порой ему казалось, что, если бы задуманное им свершилось, он сам отдал бы себя в руки правосудия – так, по крайней мере, все узнали бы, что Помпей стал жертвой собственной подлости. Теперь же ему нужно было выждать какое-то время, чтобы, во-первых, понять, подозревают ли его в покушении, а, во-вторых, придумать новый план. И, готовясь к возвращению в Рим, он внушал себе, что права на ошибку у него больше нет. Он знал, что должен остаться верным ненависти к тому, кто заслуживает лишь ненависти…
Квинт лежал в полумраке, в бессильной злобе сгибая и разгибая пальцы рук. Здесь, в деревенской глуши, никто не видел его искажённого ненавистью и страданием лица. И тем более никто не мог заглянуть в его гибнущую душу…
Тянулись унылые дни. Но однажды ранним утром без стука распахнулась дверь, и вошёл Клодий. Он бодро приветствовал Квинта и тоном, не терпящим возражений, заявил:
– Хватит забиваться в горные ущелья, точно таракан в щели! Укладывай вещи – поедешь со мной в Рим! Нас снова ждут великие дела на благо родины и подвиги, которые немеркнущей славой покроют наши скромные имена!
Клодий явился, такой же разодетый и самоуверенный, как и в прошлый раз, когда Квинт был с ним на Форуме. Как будто всё было вчера…
– Как ты меня нашёл? – обеспокоенно спросил Квинт; он настолько растерялся, увидев Клодия, что в первую минуту подумал, будто тот приехал, чтобы арестовать его.
– А что, разве ты в самом деле прятался? – удивился Клодий, вытаращив на него свои нахальные удивительно синие глаза.
Что-то удержало Квинта назвать гостя неумелым притворщиком.
В нём вдруг поднялась бешеная ненависть к Клодию, ибо всё пошло не так, всё пошло наперекор. Все те узы, которые, как он думал, напрочь связали его с этим решительным и дерзким человеком, были разорваны. Клодий больше не соответствовал образу спасителя, или, вернее, он им никогда и не был. Квинт больше не смотрел в глаза Клодию, страстно ища в них то, что придало бы ему силы. Готовое прорваться наружу негодование и столь же сильное желание дать себе волю и разоблачить Клодия в трусости сменились холодным презрением.
– Послушай, ради тебя я проделал долгий и утомительный путь, – беспечно продолжал Клодий, не замечая перемены в настроении собеседника. – Возможно, у тебя есть недурное вино. Как насчёт того, чтобы смочить горло, дружище?..
Они выпили, и Квинт постепенно стал возвращаться к жизни, беспокойно осматриваясь и мотая головой. Наконец он обратился к Клодию:
– Так зачем ты приехал за мной? – В его голосе больше не было подозрения, он задал свой вопрос лишь из любопытства.
– Друг мой, – начал Клодий, подавшись вперёд, – я принёс тебе весть, которой предстоит изрядно взволновать по меньшей мере два уважаемых семейства: твоя бывшая жена, Помпея, в тягости. Фавст на радостях уже велел украсить свой дом как будто наступили Матралии[84]84
Матралии – женский праздник в честь др. италийской богини Матер Матута, покровительницы женщин, ведавшей родами.
[Закрыть].
– Рад за Помпею, – сухо ответил Квинт. В нём снова поднялась волна злости: отчего Клодий тянет? отчего не скажет напрямик, что ему нужно?
– Надеюсь, Фавст выразит тебе свою благодарность, – подхватил Клодий, – ведь это тебе он обязан своим теперешним счастьем. Если бы ты не выставил Помпею из своего дома, не думаю, чтобы она когда-нибудь согласилась стать женой Фавста…
Не успел он закончить фразу, как Квинт судорожно схватил глиняную бутыль и разбил её о стол; остатки великолепного цекубского смешались с черепками.
– Не смей смеяться надо мной!
Мгновение Клодий сидел поражённый неожиданной вспышкой ярости. Он повидал многих людей, вспыльчивых, неудержимых, порывистых. Но молодой Цепион пугал его своим неуравновешенным и, главное, совершенно не контролируемым нравом.
– Тогда… на Форуме… было нападение на Помпея, помнишь? – хриплым голосом спросил Квинт, приблизив к Клодию своё бледное, усеянное каплями пота лицо.
– Ещё бы, – осторожно ответил Клодий, с опаской поглядывая на руку Цепиона, которая, как ему показалось, нащупывает под туникой нож. – С Помпея как с гуся вода, а тот бедняга, что закрыл его собой, истёк кровью от удара ножом и отправился прямиком к старику Харону. Убийцу не нашли: ведь там была такая свалка; я не досчитался многих своих людей…
– А свидетели? – Квинт всё ещё не верил своей удаче. – Никто ничего не видел? И никаких подозрений?
– Кое-кто из моих врагов пытался обвинить меня в организации покушения на Помпея, но они не сумели предоставить неоспоримые доказательства, – ответил Клодий со своей обычной кривой ухмылкой.
Квинта ещё больше разозлила эта бравада, и он не сдержался:
– Но ты был бы только рад присвоить себе имя убийцы Помпея Магна, не так ли?
Какое-то время оба молчали, глядя в глаза друг другу.
– Стало быть, это был ты, – наконец проговорил Клодий негромко.
– А как бы ты поступил на моём месте? – вскинулся на него Квинт. – Ну-ну, не прикидывайся простачком! И не вздумай уверять, что не одобряешь моего поступка! Если бы не тот случайный прохожий, возомнивший себя спасителем великого человека, с Помпеем было бы покончено раз и навсегда!
– Рано или поздно, это всё равно произойдёт, – отозвался Клодий. – Только за тебя это сделает кто-то другой.
Стиснув зубы, Квинт схватил его за руку.
– Это должен сделать я. Слышишь? Право мести принадлежит мне. Слышишь?
– В таком случае, – спокойно отозвался Клодий, мягко освобождаясь от вцепившихся в его руку пальцев, – тебе следовало бы поторопиться с возвращением в Рим. Пока ты прятался в горах, там произошли значительные перемены. Из изгнания возвратился Цицерон, и первое, что он сделал, – примирил Помпея с сенатом. Дальше – больше. Выступив в сенате в пользу хлебного закона, он снова дал Помпею титул владыки всех земель и морей, принадлежащих Риму. Отныне власти и надзору Помпея подчинены гавани, торговые центры, продажа зерна – одним словом, вся деятельность мореходов и земледельцев. Срок моих трибунских полномочий истёк, и, хотя народ по-прежнему поддерживает меня, мой голос в сенате звучит очень слабо…
Клодий на мгновение остановился и насупился, будто собственное признание невероятно огорчило его: горластому буяну было нелегко смириться с поражением, хотя он не терял надежды укрепить свои позиции у власти.
– Таким образом, получив в сенате большинство голосов, Помпей встал во главе снабжения хлебом и теперь собирается отплыть в Сицилию, Сардинию и Африку за зерном, – продолжил Клодий, и по его тону, выражению его лица было ясно, что он испытывает к противнику ещё больше зависти и злобы, чем прежде. – Если ты, мой друг, уверен, что тебе по силам избавить Рим от Помпея, я не стану удерживать твою карающую руку…
Спустя какое-то время Цепион, сопровождаемый треском скатывающегося гравия, достиг подножия горы. Клодий, верхом на поджарой лошади, спускался следом за ним.
– Ах, да, чуть не забыл! – крикнул он Квинту в спину. – Тогда, на Форуме, Помпей избежал смерти, а вот его ребёнок погиб…
Квинт резко остановил коня и обернулся.
– А Юлия? Она жива?! – вскричал он. Он чувствовал, как у него подёргиваются мускулы лица.
– Приходит в себя от потрясения…
Хлестнув по боку коня, Квинт помчался вперёд. Выехав на проезжую дорогу, Клодий галопом понёсся следом за ним…
Добравшись до дверей дома Помпея, Квинт остановился и, пройдя вверх и вниз по улице, снова замер у порога, вызвав недоумение привратника. Он уже готов был сделать тот ложный шаг, которого поклялся никогда не делать, – войти в дом, с которым было связано столько мрачных воспоминаний, но ему помешала… Помпея.
– Для чего ты здесь? – Она стояла у Квинта за спиной – узнаваемая и в то же время не знакомая, более настоящая, чем он сам, потерявшийся среди теней прошлого, утративший вкус жизни, не способный прощать.
Квинт не удивился бы, встреть он её в другом месте и при других обстоятельствах. Но оттого, что Помпея оказалась здесь в то же время, что и он, оттого, что голос её прозвучал непривычно грозно, Квинт совсем растерялся. В замешательстве он пробормотал, что зашёл мимоходом, и отвёл от Помпеи глаза.
– Я слышала, тебя долго не было в Риме… Ты уже знаешь о том, какое горе случилось в семье моего отца?
Квинт промолчал, и тогда Помпея рассказала ему о том страшном дне, когда на Помпея напали на Форуме. Кто-то увидел кровь на одежде Помпея и решил, что триумвир смертельно ранен. Слух об этом достиг дома Помпея раньше, чем он туда вернулся. Когда Юлии сказали об окровавленной тоге мужа, она неистово закричала и лишилась чувств. И все, кто был с нею рядом, поняли, что ей не доносить ребёнка до положенного срока…
Квинт содрогнулся от рассказа Помпеи, он не мог говорить. То, что он услышал, казалось гораздо более тяжёлым, чем он мог бы представить. Он почувствовал себя запятнанным кровью невинной жертвы, ребёнка, которому было не суждено появиться на свет только из-за его слепой ненависти и жажды мести. Теперь он мечтал об одном – навеки изгладить тот день из своей памяти, притвориться, будто ничего не случилось. Он и думать не хотел о том, что стал причиной такой трагедии…
– Все мы несчастные создания, – сказала Помпея с грустью. – Несчастные и одинокие… Отказываясь от любви к тебе, выжигая её в своём сердце, я испытала самую глубокую горечь, какую жизнь мне когда-либо уготовила. В Фавсте я тоже вижу своё одиночество, но в нём, в отличие от тебя, есть лёгкость и простота. Болезненные переживания чужды ему. Он способен дать мне любовь, ради которой стоит жить. Но, странное дело, с ним я чувствую себя ещё более несчастной и одинокой, чем в своих воспоминаниях о тебе…
Помпея зарделась (как знакомо ему было это её смущённое, немного виноватое выражение лица!) и, окинув Квинта прощальным взглядом, прошествовала мимо него в дом своего отца. Цепион, с поникшими плечами, сгорбленный, точно вдруг состарился на несколько лет, побрёл прочь.
Глава 25
Благодарственные молебствия, объявленные сенатом в честь побед Юлия Цезаря в Галлии, длились больше месяца – дольше, чем для кого-либо за всю историю Римского государства. Огромную территорию Галлии, между Пиренейским хребтом, Альпами, Севеннами и реками Роданом и Рейном, Цезарь обратил в римскую провинцию и обложил её налогами. Золото, серебро и прочую богатую добычу, захваченную в походах, он отсылал в Рим – на подкупы и подарки влиятельным магистратам и их жёнам, чем приобрёл расположение многих. Невиданный поток рабов, хлеба, скота не прерывался, пока не затопил всю Италию. С благосостоянием государства возрастало могущество Цезаря. Его сподвижники, оставшиеся в Риме, чувствовали себя всё уверенней. В Городе всё чаще восхваляли заколдованно-удачливого полководца и посмеивались над его противниками в сенате, теряющими из-под ног политическую почву.
Этот неправдоподобно счастливый человек, чьё имя звучало на устах каждого квирита, регулярно отправлял в Рим письма, наполненные словами горячей любви и трогательной заботы. Все они были адресованы одному человеку – Юлии, единственной дочери Цезаря.
Письма отца грели Юлии душу, помогали не думать о тех жестоких страданиях, которые терзали её после потери ребёнка. Боль внизу живота постепенно ослабела, прошла и мучившая её лихорадка. И только душевная горечь уходила медленнее всего – по капле, по слезинке…
Юлия лежала, пила травяные отвары, которые готовил для неё Агатон, и, закрыв глаза, прислушивалась к шороху опадавшей листвы: он казался ей тихим плеском спокойного моря и напоминал безмятежное детство, проведённое у неаполитанского залива. Сейчас, спустя столько лет, прошлое казалось ей невероятно счастливым, позлащенным ностальгией временем.
Рим, кишащий возбуждённым молебствиями народом, гладиаторские бои, шутовство уличных мимов, огни иллюминации, несущаяся отовсюду громкая музыка – всё это утомляло и отталкивало Юлию. Палатин, с его гремящими оргиями дворцами, полный празднословия и нескончаемой суеты, стал невыносим.
– Гней, милый, увези меня отсюда, – однажды взмолилась Юлия, почувствовав, что, пробудь она в Городе ещё немного – и сойдёт с ума.
Для Помпея это обращение к нему было больше, чем просьба. После того трагического дня ему казалось, что Юлия начала отдаляться от него: она уходила в себя, замыкалась в скорбном одиночестве, из которого он не мог её вырвать. Хуже всего было, когда она только молча смотрела на него. Это было красноречивое молчание, язвившее больнее, чем гневный укор. Юлия давала ему понять: в том, что случилось, была его вина. Останься он тогда в Кампании, рядом с нею, беда обошла бы их стороной…
И потом, когда сенат наделил его полномочиями наполнить рынки хлебом, а море покрыть грузовыми судами с продовольствием, он никак не мог решиться отплыть в провинции. В тяжёлых раздумиях он метался между государственным долгом и любовью к жене. Как сказать Юлии о том, что им надо на время расстаться? Как оставить её одну теперь, когда она так нуждается в нём, в его присутствии? Он видел, какой хрупкой сделала её потеря ребёнка, видел, что только его любовь придаёт ей силы, и у него недостало духу начать разговор, который мог повредить ей.
Но Юлия первой начала разговор. С удивительным спокойствием (напускным или ей вправду было безразлично?) она сказала, что сейчас Помпей Магн нужен Риму как никогда прежде и благословила его в путь. Но видят боги, как же он рвался потом из провинций домой, к ней! Когда он собирался выйти в море, поднялась буря, и кормчие не решались сняться с якоря. Тогда Помпей первым взошёл на борт корабля и, приказав отдать якорь, вскричал: «Мне нужно плыть, а жить вовсе не необходимо!»…
И вот, после стольких месяцев размолвки, она впервые высказала своё желание.
– Хочешь, мы уедем в Кампанию прямо сейчас? – отозвался Помпей на просьбу Юлии; огромная, мальчишеская радость озарила его широкое, сразу просветлевшее лицо.
Эта радость была такой искренней, что Юлия как-то сразу примирилась с ним.
– Именно об этом я и подумала, – с улыбкой сказала она и позволила ему обнять себя.
В тот же день они уехали на виллу близ Неаполя.
Солнце накалило стены огромного светлого дома, утопающего в изумрудной зелени сада; тени стали густыми и резкими рядом с ослепительным морем светом. Помпей ни на минуту не оставлял Юлию одну, он пообедал с ней, они вместе прошлись по саду.
Когда спустились сумерки, были забыты и Рим и всё то горестное, что было с ним связано. Они снова остались наедине друг с другом – в сладостной тиши кампанской виллы. Потом настала ночь, и это была блаженная, долгожданная и незабываемая ночь.
Они снова начали жить.
Как и прежде, они целыми днями ничего не делали и были очень заняты. Пили изысканное вино, катались на лодке по заливу, читали стихи греческих поэтов на скамье под тенистым деревом, играли в шашки. А по ночам сгорали от страсти, безвольно отдаваясь счастью обретения друг друга…
Между тем обстановка в Риме накалялась. Близилось время избрания новых консулов – и поговаривали, что курульные кресла скоро займут двое из триумвиров: Красс и Помпей. И что большинство магистратур уже якобы поделены между приверженцами триумвирата, лидером которого считался (не без оснований!) Цезарь, стоявший во главе своих непобедимых легионов.
Луций Домиций, при поддержке Катона выдвинутый в консулы на будущий год, стал открыто грозить, что, став консулом, он добьётся того, чего не добился претором, и отнимет у Цезаря его войско. Узнав об этом, Цезарь вызвал Красса и Помпея в Луку, один из городов своей провинции, для важного совещания.
Отложив письмо, которое привёз гонец Цезаря, Помпей задумался. Горькая досада и тревожная нерешительность знакомо сдавили грудь. Уехать теперь – когда всё стало как прежде? Когда ощущение вновь обретённого согласия и счастья кружит голову как молодое вино? Снова оставить Юлию в одиночестве?..
Сидя за своим столом в таблинии и подперев голову рукой, Помпей размышлял, как ему следует поступить. Но Юлия и в этот раз пришла ему на помощь.
– Отец приглашает меня в Луку, – радостно защебетала она, прижимая к груди свиток с печатью Цезаря. – Он пишет, что я могу – нет, я должна! – поехать к нему с тобой. И что Кальпурния поедет вместе с нами и ещё – что он разослал приглашения по меньшей мере двумстам сенаторам и их жёнам. Ах, милый, я так счастлива! Можешь ли ты представить, как я соскучилась по отцу?..
Помпей не успел ответить – Юлия внезапно побледнела и, лишившись чувств, едва не упала навзничь. Он подхватил её, бережно прижал к себе и с тревогой вгляделся в её лицо. Сейчас оно казалось ему ещё более детским и вместе с тем умудрённым – как у человека, познавшего горечь страданий и вновь обретшего бодрящую силу надежды.
Юлия прерывисто вздохнула; дрогнули чёрные загнутые кверху ресницы.
– Не пугайся, любимый, – шёпотом проговорила она, глядя Помпею в глаза. – В моём нынешнем положении такие обмороки не должны беспокоить…
Помпей уставился на неё, от растерянности открыв рот. Правильно ли он понял её слова?
– Ребёнок? – произнёс он, чувствуя, как дрожат у него губы. А увидев, как Юлия кивнула, закричал: – Ребёнок! У нас будет ребёнок! Это же чудо!
И залился оглушительным, ликующим смехом, неистово стиснув Юлию в объятиях.
Столь безмерная радость Помпея передалась Юлии, и она почувствовала себя сильнее. Исчезло уныние тяжких воспоминаний, настоящее предстало перед глазами в упоительном и радостном возбуждении. Пение птиц, детский смех, даже голоса суетившихся слуг отзывались в сердце Юлии торжеством жизни.
Она ощупывала свой живот, прислушиваясь к тому, что свершается у неё внутри, улыбалась углублённой в себя улыбкой и не уставала благодарить богов за то, что снова дали ей надежду стать матерью. А Помпею, когда он на неё смотрел, чудилось, будто она вся лучится безудержным счастьем…
– Агатон против того, чтобы ты отправлялась в столь долгий и, несомненно, опасный для тебя путь, – сурово приступила к внучке Аврелия, прервав её сборы. – Да, боги вновь благословили вас, но этот дар столь хрупок, что любая беспечность может уничтожить его… Задумайся над моими словами, Юлия, и будь благоразумна. Ты уже давно не дитя, а женщина, у которой здравый смысл должен преобладать над чувствами.
Юлия склонила голову:
– Говорить такое нетрудно, а вот откуда взять силы, чтобы суметь побороть такие чувства, как любовь к мужу и отцу?
– Сейчас для тебя единственное допустимое чувство – любовь к ребёнку, которого ты носишь. – Аврелия была непреклонна.
Юлия была глубоко опечалена новой разлукой с любимым мужем, хотя в действительности понимала, что бабушка была права.
Аврелия опекала её, указывала, что ей можно есть, а чего нельзя, когда ей надо отдыхать и когда гулять. Помпей же все дни, вплоть до своего отъезда (он согласился с доводами Агатона, хотя предстоящая разлука уже заполняла его сердце тоской), обходился с Юлией так, будто она стала какой-то удивительно ранимой, а он был обязан оберегать каждый её шаг.
Выражение именно этого чувства – нежной заботы о ней – Юлия увидела на его лице, смешанное с тревогой о будущем, в день расставания. Когда же Помпей направился к двери, её охватило такое отчаяние, такая растерянность, она почувствовала себя такой одинокой, что, не помня себя, бросилась к нему и крепко обвила его за шею руками.
– Я вернусь, – прошептал Помпей ей на ухо, – вернусь, чтобы больше никогда не разлучаться с тобой.
В ответ на его обещание Юлия молча кивнула и попыталась улыбнуться, хотя слёзы, которые она пыталась сдержать, уже текли по её нежным щекам.
Глава 26
Магистраты, промагистраты и двести сенаторов (из шестисот, числившихся в цензорских списках) прибыли в Луку, торопясь прокричать Цезарю «ave» и изъявить своё восхищение. Склонив лысеющую голову, повелитель железных легионов принимал изысканные приветствия с благожелательной улыбкой, хотя в глазах его читались недоверие и сарказм. Он знал, что большинство его гостей, заискивающе заглядывающих ему в лицо, прячут под тогой кинжал, и что любезные улыбки, приклееннные к губам, скрывают страх.
Когда царившее в доме градоначальника Луки оживление начало остывать, Цезарь пригласил Красса и Помпея уединиться с ним в таблинии. Богач, сохраняя безмятежное спокойствие, изо всех сил старался не показать снедавшую его зависть. Помпей, напротив, был необычайно оживлён, а его полное, с чувственными чертами лицо так и сияло от счастья.
– Ну что ж, зятёк, поздравляю, – обратился Цезарь к Помпею с таким искренним дружелюбием, которое мало кому показывал. – Это самая лучшая весть из тех, которые придают уверенность в будущем. Моему внуку суждено родиться в эпоху грандиозных перемен – он станет гражданином Рима, обновлённого и могущественного, как никогда прежде…
Хотя Цезарь и себе и всему свету ныне представлялся человеком, способным двигать горы, всё же иногда по ночам на него нападал страх: сколько времени продлится его везение? Достаточно ли он укрепил свои тылы? Он был прекрасно осведомлён о том, кто и за что высказывался в сенате, знал, что республиканцы во главе с Катоном спят и видят, как перетянуть на свою сторону Помпея. Он не забыл, в какую бездну отчаяния повергло его известие о том, что Юлия потеряла ребёнка. Тогда он впервые усомнился в преданности Помпея и даже подумал о том, что счастью Юлии придёт конец.
Но теперь, глядя на Помпея, читая письма дочери, он увидел, как новая беременность Юлии ещё крепче привязала к ней Великого, тем самым сделав послушным его, Цезаря, воле.
– Что бы ты сказал, мой дорогой зять, если бы я предложил назвать внука Луцием – в честь Тарквиния, царя-реформатора?
– Ты всё говоришь о «внуке», – сдерживая улыбку, заметил Помпей, – и тем самым проговариваешься, что ждёшь только внука. А вдруг младенец окажется девочкой?
– Может и оказаться, – согласился Цезарь, заметно погрустнев. – И всё же мне бы хотелось, чтобы это был мальчик. У тебя, Помпей, уже есть сыновья, есть внуки. Мне же боги дали только дочь, единственную… Я мечтаю о том, чтобы внук продолжил род Юлиев. И чтобы у меня был кровный преемник – тот, кто продолжит начатое мной…
– Простите, что вмешиваюсь, – вежливо кашлянув, заговорил Красс, – но вот именно в этот момент мне захотелось уточнить: что ты, собственно, начал, Цезарь, и насколько это созвучно нашим общим интересам?
– Цель нашего триумвирата остаётся прежней – крепко держаться за власть и подчинить себе всё управление, – изменившимся, жёстким тоном заговорил Цезарь. – Я остаюсь во главе своего войска и продолжаю завоевание новых территорий, вам же предлагаю во владение: тебе, Красс, Сирию, и Испанию – Помпею. Путь к этому один – добиться второго консульства. Все, кто прибыл сегодня в Луку, уедут домой с деньгами и посулами – таким образом вы получите их голоса. Я также намерен послать в Рим большой отряд своих воинов для поддержания порядка на предстоящих выборах. Как известно, успех в достижении власти гарантируют две вещи – войско и деньги, причём одно без другого немыслимо.
Цезарь умолк на мгновение. Его ноздри нетерпеливо раздулись в жёстком изгибе, пронзительно чёрные глаза сузились с затаённой страстью.
– Как только свершится ваше избрание на консульские должности, – продолжил он уверенным тоном, – вы разделите между собой провинции и войско. За мной же будут утверждены мои провинции на следующее пятилетие. Командование над моими легионами я также намерен продлить ещё на пять лет.
– Что ж, твой план заслуживает одобрения, – после короткого молчания заявил Красс; он заметно расслабился и даже стал несколько подобострастен.
Мысленно Богач уже потирал руки: предложение Цезаря было дерзким, но отнюдь не лишённым смысла, и Красс соотносил его с собственными затаёнными планами.
– Однако мы должны быть готовы к мощному отпору со стороны наших противников, в первую очередь – к противостоянию с Катоном, – с нарочито озабоченным видом прибавил он немного погодя.
– Ты удивишься, когда узнаешь, сколько среди отцов тех, кто не пойдёт за Катоном, – заверил его Цезарь. – Назови только моё имя, и они приложат особые усилия.
– А Цицерон? – продолжал беспокоиться Красс. – Народ так обрадовался его возвращению, что, говорят, будто вся Италия несла его на плечах и так и внесла его в Рим.
– Не думаю, что «отец отечества» пожелает противодействовать нашим замыслам. В знак уважения я послал ему подарки стоимостью в десятки тысяч сестерциев, – успокоил его Цезарь. – Помпей помирился с ним, и ты, Марк Красс, отнесись к нему благосклонно – тогда мы приобретём в его лице если не друга, то, по крайней мере, безвредного наблюдателя…
Соглашение в Луке многих утвердило в мысли, что главой триумвирата стал не Красс, чьи богатства уже не казались невероятными, не Помпей, чья слава поблекла, а блистательный герой галльской войны.
Планы Цезаря пришлись по душе Помпею, хотя чутьё неумолкаемо твердило: придёт время – и добровольный союз триумвиров распадётся, уступив место новой форме правления. Той форме, о которой уже давно недвусмысленно предостерегал дальновидный Катон, – единовластию.
Вернувшись из Луки в Рим, на первом же заседании сената Помпей и Красс встретили общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к добру было то свидание. Когда Домиций прямо спросил Помпея, намерен ли он выставлять свою кандидатуру, тот ответил уклончиво и надменно: быть может, он её выставит, а может быть, и нет. Красс же ответил скромнее, заявив, что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться власти, в противном случае – воздержится.
