Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Юлия, дочь Цезаря
Пролог
Надвигавшиеся сумерки, хотя и приглушали яркие летние тона неба и земли, придавали кампанской равнине особенное очарование. Заходящее солнце наполняло прибрежные рощи скользящими бликами, осыпало водную гладь каскадом искр, а его лучи, преломляясь в её хрустальных струях, вспыхивали и меркли, словно зарницы. И острее, чем днём, ощущалось тёплое солёное дыхание неаполитанского залива.
Море вырыло этот неровный полукруг в песчаном откосе; местами его берега представляли собой нагромождение скалистых обломков, порою полых внутри. Удивительные подводные пещеры поражали воображение людей, и о них сочиняли легенды. Одних они манили неизведанными тайнами, других пугали своим коварством: во время приливов многие неосторожные купальщики заплатили жизнью за собственное любопытство.
Квинт, конечно, знал об этом, но отступать от задуманного не собирался. Он хотел проникнуть в одну из таких пещер вовсе не из мальчишеского озорства. По слухам, ходившим среди местных жителей, после праздника Нептуналий бог морей оставлял людям чудесные дары, и тот, кто находил их, мог загадать любое желание, не сомневаясь, что оно сбудется. Сейчас Квинт искал место, где можно было бы войти в воду, и, раздвигая кусты, медленно спускался по каменным глыбам, нависшим над заливом.
Неожиданно откуда-то сзади до него донёсся шорох – ещё один сорви-голова? – однако оборачиваться он не рискнул: одно неловкое движение и… Успеет ли он ухватиться за выступ в скале прежде, чем камень под его ногой сорвётся в воду? Он остановился, чтобы перевести дыхание, и, откинув нависшие на лоб тёмные пряди, беглым взором окинул залив.
По нагретой щедрым италийским солнцем воде чуть заметно пробегала рябь; окружавшие беломраморные виллы сады зелёными коврами спускались к самому морю; у берега мерно покачивались лёгкие суда со спущенными парусами.
Несмотря на то, что день близился к исходу, было жарко; насыщенный горячей влагой ветерок обжигал кожу; струйки пота непрерывно стекали по телу.
И тут чьи-то руки накрыли глаза Квинта; нежные мягкие губы коснулись его уха, обожгли шёпотом:
– Угадай, кто это?
Услышав знакомый насмешливый голос, Квинт затаил дыхание и замер, боясь пошевелиться. Не веря своему счастью – девушка из его мальчишеских грёз была совсем близко: придвинься и почувствуй её своей обнажённой спиной, – он тихо ответил:
– Юлия!
Она засмеялась, точно зазвенел серебряный ручеёк, и с удивительной ловкостью увернулась от его рук.
Квинт испытывал досаду: её нигде не было видно, она будто растворилась в жарком воздухе.
– Юлия! – позвал он. Голос его звучал хрипло, чуть испуганно.
Она не ответила. Но едва он вскарабкался наверх следом за нею, как тут же был сбит с ног.
– А теперь попробуй догнать меня!
Квинт вскочил с лёгкостью тренированного атлета (недаром два года подряд побеждал на Троянских играх!), помчался за Юлией и, хотя она была уже довольно далеко, очень скоро догнал её. Схватив девушку за плечи, он развернул её лицом к себе.
От быстрого бега щёки её разрумянились; чёрные живые глаза под тонкими плавно изогнутыми бровями искрились лукавым весельем; золотисто-русые пряди прилипли ко лбу, выпуклому как у младенца, с едва приметным шрамом у самых корней волос: только научилась ходить, не уследили няньки. Милая, милая шалунья…
– Итак, если это игра, то, следуя её правилам, я как «разбойник» требую «выкуп», – серьёзным тоном заявил Квинт, нарочно выделив последнее слово. Это была их давняя забава – и «выкупом» могло, по желанию «разбойника» (того, кто догонял), оказаться что угодно: какая-нибудь фантазия, детская причуда. Однако на этот раз ему хотелось лишь одного…
– Поцеловать меня? – переспросила Юлия изумлённо: на белом лбу обозначилась складка, взметнулись брови, затрепетали длинные ресницы, но… В их тени, в чуть раскосых и оттого кажущихся плутоватыми глазах вспыхнули огоньки.
Неожиданно для Квинта она, упершись ладошками в его грудь, с силой оттолкнула его, но он, падая, увлёк её за собою. И они сцепились, точно котята, кубарем покатившись по золотистому тёплому песку.
– Сервилий Цепион, какой ты неловкий! – смеясь кричала Юлия. – Должна сказать, что, во-первых, не видать тебе «выкупа» как своих ушей, и во-вторых, тебя не примут в военную школу! Ты же совсем обессилел!
Однако дело было не в силе. Впервые Квинт так явственно ощутил могучую власть ещё неосознанной, но уже пробудившейся в юном теле подруги женственности. Он вдруг понял, что Юлия из девочки, с которой он играл, сколько себя помнил, превратилась в девушку, в настоящую маленькую женщину с округлившимися бёдрами, с приподнимающими ткань туники холмиками на груди и каким-то совсем новым ароматом, пьянящим и волнующим.
– Сдаюсь на милость победителя, – наконец отозвался Квинт, не поднимая глаз. Он чувствовал, что его лицо заливается краской.
– Какой ты сегодня странный…
Отдышавшись и стряхнув с себя песок, Юлия села рядом с ним. Он чувствовал на себе её удивлённый изучающий взгляд. Молчание длилось недолго, но сердце у Квинта как будто замерло, как будто вот-вот должно что-то случиться.
И тут маленькая ласковая рука тронула его за подбородок.
– Ну что же ты? – Хитрый взгляд из-под ресниц и насмешливый голосок. – Получай свой «выкуп».
У Квинта перехватило дыхание: она так и сказала или он ослышался? Неужели согласна?
Он робко взял её за руки, поднёс их к своей груди и, приблизив своё лицо к её лицу, заглянул под ресницы – в самую глубину лукаво блестевших глаз. Будто хотел прочитать в них ответ: подшучивает она над ним или… Юлия сама потянулась к нему – и он по-мальчишечьи неумело поцеловал её дрогнувшие, с привкусом морской соли нежные губы. Сердце его неистово забилось; стало трудно дышать. Но он был зол на себя за то, что проявил такую нерасторопность, за смущение, овладевшее им именно в тот миг, о котором он столько мечтал…
Квинт отвернулся от девушки и лёг на спину. Как глупо, как же всё-таки глупо вышло!
Юлия придвинулась – не встала, не ушла разочарованная, как он ожидал, – и склонилась над ним, внимательно разглядывая его. Сквозь спутанные пряди её волос Квинт видел, как колеблются отблески солнечного света, похожие на пламя.
– Я люблю тебя, Юлия, – быстро сказал Квинт.
Прелестное лицо (что-то детское, умилительно детское было у неё и в округлостях щёк, и в припухлости розовых губ), лицо, склонившееся над ним, озарилось глубокой радостью. И он подумал, что она ждала этих слов. Вдохновлённый этой мыслью, он снова протянул к ней руку и стал медленно сплетать свои пальцы с её пальцами, пока они не переплелись совсем крепко.
– Юлия, – произнёс он шёпотом.
Она ответила ему пожатием руки, и её движение показалось ему знаком такой необыкновенной близости, что он не выдержал и сел.
– Юлия, я хочу, чтобы мы были вместе… навсегда.
Мгновение она смотрела на него без улыбки, а потом вдруг спросила:
– Скажи мне, Квинт, поклянись своим гением-хранителем, я – первая, кого ты целуешь?
– Клянусь.
– Что я первая твоя возлюбленная?
– Клянусь.
– И что ты никогда не полюбишь другую?
– Никогда!
– И ты назовёшь меня своей Гаией[1]1
Гаия (Гайя) – «Где ты Гай, я – Гайя» – такими словами встречала невеста своего мужа, что означало: там, где ты господин и хозяин, там и я госпожа и хозяйка.
[Закрыть]?
– Об этом я и хотел просить богов… – Ответив, Квинт смутился – ведь ему пришлось открыть свою тайну – и, отведя взор, тихим голосом прибавил: – Разумеется, если бы мне повезло… если бы я нашёл дары Нептуна…
Он осёкся, услышав её звонкий смех.
– Какой же ты наивный, Квинт! Я не знала, что ты веришь легендам…
В ответ на её слова Квинт только пожал плечами, но ранили они его всё же больно.
Юлия на миг умолкла, задумчиво глядя на прибой, лениво лизавший берег, и затем сказала с серьёзным видом:
– Не сердись, я не хотела тебя обидеть. Но, по моему мнению, тот, кто во всём полагается на волю богов, либо глуп, либо ленив. Верно говорил Аппий Слепой: «Каждый – сам кузнец своей судьбы».
– И ты веришь, что сама устроишь свою судьбу?
– Отчего бы и нет? – Юлия гордо вскинула голову – точно бросала вызов богам – и волосы крыльями рассыпались по её узеньким плечам.
– Судьба девочки зависит от воли её отца, – справедливо заметил Квинт. – Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если – он откажет мне?
Он сжал её руку так крепко, словно боялся, что именно в этот миг она покинет его, и он потеряет её навсегда.
Юлия улыбнулась ему спокойно и чуть покровительственно:
– Разве ты забыл, что я любимица отца? Ты – избранник моего сердца, и ему придётся – захочет он того или нет – принять тебя как своего зятя.
Такая дерзкая самоуверенность всегда восхищала Квинта и помимо всего прочего влекла его к Юлии. Вот и сейчас он проникся убеждённостью: никто и ничто не сможет разлучить их, никакая сила не сможет помешать им любить друг друга.
Подул ветер, и в воздухе повеяло пряными запахами кампанского побережья. Благоухавшая тонким ароматом розового масла кожа девушки также впитала в себя запахи прогретой солнцем влажной земли и водорослей; они придавали ей мягкость, тёплое живое дыхание.
Юлия сидела на песке, поджав под себя ноги и натянув на колени короткую девичью тунику, а её чёрные глаза были будто подёрнуты мечтательной дымкой.
– Мы непременно должны всё запомнить… И этот закат, и залив, и эти удивительные краски неба, – проговорила она с нежностью, какой Квинт прежде не слышал в её голосе.
Он лёг рядом, положив голову ей на колени и вдыхая волнующий аромат её тела. На берегу залива он с наслаждением думал о том, как чудесно жить в столь очаровательном краю и как это сладостно – быть любимым самой красивой девушкой Рима. Он чувствовал, как его охватывает блаженный покой, и мечты о счастье, о будущем с любимой овладели им.
Гаия (Гайя) – «Где ты Гай, я – Гайя» – такими словами встречала невеста своего мужа, что означало: там, где ты господин и хозяин, там и я госпожа и хозяйка.
Глава 1
Отделанный лунным камнем[2]2
Лунный камень – сорт мрамора.
[Закрыть] особняк сенатора Публия Ватиния, расположенный на южном склоне Палатинского холма[3]3
Палатинский холм – самый знаменитый из семи холмов наряду с Капитолийским и самая др. обитаемая часть Рима.
[Закрыть], считался одним из самых величественных в Риме. Линии дома были изящны и строги, его широкие портики[4]4
Портик – открытая с одной стороны галерея на колоннах.
[Закрыть] смотрели на блестевший, подобно серебряной кайме, Тибр.
В просторной, с мозаичным полом и мраморными колоннами экседре[5]5
Экседра – полукруглая ниша со скамьёй на открытом воздухе.
[Закрыть] беседовали двое: хозяин дома – облачённый в латиклаву[6]6
Латиклава – белая туника с широкой пурпурной полосой, отличительная черта сенаторского сословия.
[Закрыть] статный старик и его гость, который, хотя и был моложе, выглядел утомлённым, так что, если б не великолепная осанка военного, со стороны могло показаться, будто оба – одного возраста. Высокий, с крупными, отнюдь не аристократическими руками, с большим смуглым лицом, обрамлённым львиной гривой, сенатор Ватиний являл собой воплощение зрелой силы и крепкого здоровья. Его гость, светлокожий, скорее изящный, чем худощавый, с тёмными волосами, зачёсанными с темени на лоб, обладал спокойствием знатного человека, проникшегося сознанием своего достоинства. И только его смелые глаза, затенённые сильно выпуклым лбом, выдавали в нём не пресытившегося благами жизни патриция, а завоевателя, грезящего о великих победах.
– … Конечно, друг мой, за победы в Испании ты достоин триумфа, но таков закон, – говорил Ватиний, обращаясь к гостю, сидевшему напротив него с чашей вина в руках. – Тем, кто домогается триумфа, надлежит оставаться вне Рима, а ищущим консульской должности – присутствовать в Городе. Ты сделал свой выбор: отказался от триумфа, чтобы не потерять консульство[7]7
Консульская должность – консулами именовались два высших должностных лица Римской республики, которых народное собрание избирало сроком на один год; консулы созывали сенат, им принадлежала высшая гражданская власть, а во время войны они командовали армиями.
[Закрыть]. И мне думается, ты принял правильное решение, ибо время великих перемен настало. Всем нам нужна сильная рука, иначе Рим погибнет от беззакония, смут и раздоров. Спаситель отечества… Кто им станет? Нужен человек, такой же напористый и жёсткий как Корнелий Сулла[8]8
Корнелий Сулла – глава аристократической группировки, диктатор, впервые в рим. истории двинул свои войска против Рима, что послужило началом гражданской войны.
[Закрыть] и такой же волевой и деятельный как Гай Марий[9]9
Гай Марий – глава демократич. группировки, политич. противник Суллы.
[Закрыть]…
– Народу нужен новый кумир! – Неожиданно раздался громкий решительный голос. Ватиний и его гость обернулись.
– Приветствуем тебя, Марк Лепид!
Вошедший быстро приблизился к ним. Лицо у него было узкое, бледное; серые глаза глядели холодно и в то же время в самой их глубине тлели злобные огоньки.
– Я слышал твои слова, почтеннейший Публий Ватиний: они как отзвук моих собственных размышлений, – сказал Лепид, усаживаясь в тяжёлое кресло; от вина он отказался, выставив вперёд руку. – Риму давно нужен человек, который, взяв власть в свои руки, отвратил бы его граждан от новой междоусобной распри. Иными словами, нужно хорошо организованное государственное управление…
– Что означало бы уничтожение Республики, – вставил Ватиний.
– Именно! – подхватил Лепид и вдруг умолк, прислушиваясь. Вокруг царила мёртвая тишина, и он, успокоившись, продолжил: – Рим поражён недугом, и, чтобы он выжил, восстановил силы, растраченные в междоусобицах, и возобновил завоевательные походы, нужно уничтожить источник болезни – немощную дряхлую республику!
– Многие уже пытались это сделать, но тщетно, – возразил гость Ватиния ровным безучастным голосом, однако, судя по блеску его чёрных живых глаз, этот разговор чрезвычайно интересовал его.
– А разве не справился бы с этим делом человек, о котором Сулла как-то сказал: «Вы ничего не понимаете, patres[10]10
Patres – лат. «отцы» – одно из почётных наименований сенаторов.
[Закрыть], если не видите, что в этом мальчишке – много Мариев»? – вопросил Ватиний. Затем, глядя гостю прямо в его удивительно чёрные глаза, продолжил: – Гай Цезарь, ты же потомок Венеры! В твоих жилах течёт царская кровь! Твой род, род Юлиев, облечён неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны цари. Так кому же, как не тебе, заботиться о спасении отечества? Найдётся ли во всей Италии человек, который достоинством своим, умом и именем предков превзошёл бы тебя?
– Государство больно, и стать в нём первым – не значит быть лучшим, – заметил Цезарь. И чуть погодя, усмехнувшись чему-то, прибавил: – К тому же, коль речь зашла о первенстве, то я, знаете ли, предпочитаю быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Ведь это не моя, а Помпея, воинская слава превозносится сенатом до небес, и не меня, а его народ называет Великим.
– Будь терпелив, Гай! – Ватиний наклонился к нему всем телом и по-дружески похлопал его по плечу. – Возможно, недалёк тот день, когда наш Великий сделает шаг, о котором говорят: «от великого до смешного».
И впервые за время разговора сенатор от души рассмеялся, довольный своим каламбуром.
– Ныне – твоё время, Цезарь, – снова заговорил Лепид. – Победами в Испании ты обогатил Рим и, главное, дал возможность обогатиться своим воинам. Несомненно, они проголосуют за тебя на консульских выборах, что обеспечит тебе первенство и победу над противниками.
– Только тебе по силам продолжить дело Мария, – подхватил Ватиний. – Его ветераны давно ждут своего нового вождя. Ты отважен, честолюбив и талантлив как полководец.
– Но, друзья мои, позвольте заметить, что Гней Помпей также талантлив и также загорается при мысли о славе. Сенат позволил ему справить три триумфа: за победу над Африкой, затем – над Европой и последний – над Азией. Разве не создаётся впечатление, будто он некоторым образом покорил весь обитаемый мир?! Народ любит его… Легионы преданы ему… Это в Помпее, а не во мне возродился Гай Марий! Правда, стоящий не против сената, а за него…
Цезарь помедлил и, глядя в сторону Тибра, с грустью прибавил:
– К тому же я не так прочно стою на ногах, как мне того хотелось бы. Даже испанские трофеи не избавили меня от долгов.
Он опустил голову, смущённо теребя шёлковый шнур с кистями, которым слегка подпоясывал свою белоснежную тунику с бахромой на рукавах.
– Катилина поднимал мятеж против сената, не имея за душой ни асса[11]11
Асс – (лат. один, целое) – рим. весовая единица; в период Рим. республики медная монета, равная 27,3 г.
[Закрыть], – резко возразил ему Лепид. – И всё же ему удалось всколыхнуть народ. Главное – это идея, а те, кому будет выгодно поддержать её, и сами отыщутся.
– Не заставить ли Красса потрясти кошельком? – Ухмыльнулся Ватиний. – Не пожалел же он денег для Катилины.
– Ты прав, Публий, – с готовностью поддержал его Лепид. – Ведь в какой-то мере Римом правит золото Красса.
– И легионы Помпея, – прибавил Цезарь.
– Эти две стихии – золото и железо – вместе, но в подчинении у третьей силы, способны сокрушить весь мир, – произнёс Ватиний, обращаясь к Цезарю, который сидел, закусив нижнюю губу. – Иначе говоря, огромная власть будет у того, кто поставит влияние Помпея и Красса на службу себе самому.
– Ни для кого в Риме не секрет, что вражда между ним длится уже много лет, – заметил Цезарь, при этом как бы оживляясь. – Зависть и злоба – эти два чувства не дают Крассу покоя, когда речь заходит о Помпее. Но если бы мне удалось взамен вражды соединить их дружбой…
– Ты мог бы использовать могущество обоих в своих собственных интересах, – продолжил за Цезаря сенатор со значительным выражением лица, но понизив голос. – И незаметно для всех произвести настоящий государственный переворот.
– Полагаю, с Крассом трудностей не будет: достаточно заинтересовать его, разжечь корыстолюбие и алчность, – с азартом подхватил Лепид, быстро, по-лисьи, заглядывая в лица своих собеседников. – Я слышал, из-за твоих, Цезарь, подвигов в Испании, Богача лишила покоя новая неудержимая страсть к трофеям. Посули ему земли дальних провинций – и успех на выборах в консулы тебе обеспечен!
– Что до Помпея, – тихо произнёс Ватиний, взяв Цезаря под локоть, – тут другой интерес; тут человеческие слабости иного характера… Кажется, с недавних пор Помпей принялся обхаживать твою дочь, пытаясь добиться её благосклонности. И напрасно ты усмехаешься, Гай. Я советую не пренебрегать таким зятем.
Наступила короткая, почти неуловимая пауза, после которой Цезарь сказал:
– Моя дочь обручена с Квинтом Сервилием Цепионом. Это благородный молодой человек. Он храбр и предан мне всем сердцем. Он возвратился вместе со мной из испанского похода – и через несколько дней у них с Юлией свадьба.
– Тут нелишне вспомнить, как бывало прежде, Помпей в угоду любимой женщине мог не считаться с державными делами. – Ватиний, казалось, не слышал его слов. – Поверь, Цезарь, при тонко продуманной игре его легко приручить. Твоя дочь умна и очаровательна, и, стоит ей только пожелать, сам Великий в её руках станет послушным и смирным.
– Иными словами, она должна постараться сделать так, чтобы в её постели Помпею не хотелось ни слышать и ни думать о том, что НЕ Юлия, – закончил старый сенатор и устремил свой взор на разгоравшуюся полосу зари.
По ветвям деревьев, окружавших экседру, с шелестом пронёсся лёгкий трепет; где-то хлопнула массивная дверь, раздался шум: это рабы высыпали во двор, грохоча ситулами[12]12
Ситула – бронзовый сосуд в форме ведра с дугообразной ручкой.
[Закрыть] и сонно препираясь между собою. За городской чертой, у ворот, ударили о медную доску, и протяжный крик: «Просыпайся! Последняя вигилия[13]13
Вигилия – единица измерения ночного времени.
[Закрыть]!» подхватили и эхом разнесли над Семью холмами ночные тресвиры[14]14
Тресвиры – несли полицейскую службу, тушили пожары и т. п.
[Закрыть]. Так бдительные часовые, издали перекликаясь, точно передавали друг другу пароль, возвещали наступление нового дня.
Глава 2
Юлия пробудилась от ощущения невероятной слабости – из-за неё всё тело казалось невесомым – и дикого одиночества. Ей снова снилась её мать, покойная Корнелия: смерть, хотя и наложила печать вечного безмолвия на уста и заострила черты, не обезобразила прекрасное при жизни, совсем ещё юное лицо; резкие вопли деревянных похоронных флейт; стенания плакальщиц; приглушённые надгробные речи – всё было точно наяву.
Чья-то рука острожно поправила подушку под головой Юлии, коснулась её волос.
– Ты говорил, опасность миновала. Но она снова бредит.
– Я редко ошибаюсь, domina[15]15
Домина – госпожа (лат.)
[Закрыть]. Болезнь отступила, хвала Асклепию[16]16
Асклепий – греч. бог вречевания.
[Закрыть]…
Голоса были едва различимы в медленно сползающей пелене, но Юлия сразу узнала их и успокоилась: она не одна. Аврелия, её бабушка, и Агатон, заботившийся о её здоровье с того дня, как помог ей появиться на свет, – они, как всегда, рядом.
Послышался шорох раздвигаемого занавеса – и кто-то тихо вошёл в кубикул[17]17
Кубикул – спальня.
[Закрыть].
– Как она?
Гней Помпей. Какое участие и вместе с тем нежность звучат в его голосе…
– Пожалуй, ещё слишком слаба, чтобы встать с постели, – ответил ему Агатон и немного погодя прибавил: – Но, смею надеяться, к утру она совсем поправится.
– Юлия, слышишь ли ты меня?
В голосе Помпея прозвучала мольба, и Юлия не могла не ответить ему.
Увидев, что она смотрит на него, Помпей присел на краешек ложа, накрыл своей широкой тёплой ладонью её руку и улыбнулся.
– Всё же я не напрасно молился богам, – сказал он, глядя ей в глаза. – Ты ведь очень нужна мне, Юлия.
– Нужна – тебе? Что это значит? – спросила Юлия слабым голосом – обычно живой и мелодичный ныне он казался ей голосом чужого человека.
Помпей выдержал паузу, словно собирался с духом.
– Это значит, что я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом.
От изумления Юлия не нашла, что ответить.
В затенённом углу кубикула вежливо кашлянула Аврелия, как бы напоминая о своём присутствии. Помпей бросил в её сторону быстрый, как молния, взгляд, и на лице его, которое привлекало удивительным сочетанием мягкости и мужественности, отразилось недовольство. Он медленно, нехотя поднялся, сделал пару шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, снова посмотрел на Юлию.
Их взоры встретились. И Юлию внезапно охватил трепет – никогда прежде она не видела у Помпея таких глаз, какими он сейчас смотрел на неё.
Он ушёл, но что-то неуловимое, напоминавшее о нём, ещё долго витало в воздухе.
Агатон подсунул руку под плечи Юлии, слегка приподнял её и прижал к её губам чашу со снадобьем. В нос ей ударил уже знакомый приторно-сладкий запах.
– Моя болезнь смертельна? – с лёгкой иронией полюбопытствовала Юлия.
– Это обычная лихорадка. Ты слишком долго наслаждалась опасной свежестью римского вечера. – Агатон помолчал немного, затем твёрдо произнёс: – Но ты не умрёшь.
Тут его тонких губ коснулась тень улыбки:
– Ведь ты ещё должна нарожать Великому сыновей…
Выпить горячий травяной отвар было для Юлии сущей пыткой, но, повинуясь уговорам грека («Это вернёт тебе бодрость и восстановит силы!»), она осушила чашу до дна. Телом её снова овладела слабость – и она, вздохнув, плотно сомкнула веки.
Проснувшись, Юлия сразу поняла, что рядом с ней никого нет. В комнате было душно: Агатон постоянно твердил, что осенью воздух, проникающий в окно, не менее опасен, чем выстрел из парфянского лука. Из глубины дома доносились звуки тоскливой, пронизанной свистом северного ветра песни германских невольниц.
Юлия пошарила под подушкой и извлекла из-под неё маленькое серебряное зеркальце. Лицо, которое она увидела, мало напоминало её собственное: опухшие веки, тёмные полукружья вокруг глаз, бледная увядшая кожа. А ведь в последние ноны[18]18
Ноны – соответствуют седьмому дню марта, мая, июля и октября и пятому дню остальных месяцев.
[Закрыть] квинтилия[19]19
Квинтилий – в др. – рим. календаре июль.
[Закрыть] ей исполнилось всего восемнадцать!.. «О Ювента[20]20
Ювента – богиня юности.
[Закрыть], ты отвернулась от меня слишком рано!» – ужаснулась она и, вся дрожа, закуталась покрывалом: ей хотелось забыть обо всём на свете и чтобы все забыли о ней.
Лёгкие шаги – и кто-то откинул покрывало с её головы.
– Ты можешь встать? – Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. – Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой…
Цезарь сидел за своим столом в таблинии – большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный – Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.
Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:
– Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?
– О да! Да… – И Юлия всё вспомнила.
Гней Помпей. Помпей Магн[21]21
Магн – «Великий».
[Закрыть]. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность – в нём находили сходство с изображениями великого Македонца[22]22
Македонец – Александр Македонский.
[Закрыть]. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было… Или что-то всё-таки было?
… Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах – там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание – и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.
Зато взгляд его глаз – тёмных, живых, умных – она ловила на себе не раз. Ей был приятен этот взгляд, исполненный ласки; она ждала его, хотя и не искала. По каким-то едва уловимым признакам Юлия догадывалась, что Помпей всё время ощущает её присутствие, знает и помнит о ней, даже если не смотрит на неё. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны – с её стороны…
Так что же, – в который раз спросила она себя, – неужели он полюбил меня?..
Горячая волна обожгла ей сердце. «… я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом», – эхом пронеслись в её памяти слова Помпея, и она вздрогнула, подумав, что прежде ей уже говорил их другой.
Юлия повела плечами, словно стряхивая с себя оцепенение, и взглянула на отца. Тот говорил и говорил, быстро и уверенно (несомненно, заранее продумал свою речь) и, казалось, совсем не замечал настроения дочери.
– Отец… – Юлия попыталась прервать его. Что он в конце концов хотел втолковать ей?
Цезарь приподнял руку.
– Не спорь со мной, Юлия! Я дольше тебя живу на этом свете и знаю истинную цену словам и поступкам. И, разумеется, лучше тебя знаю людей.
Он грудью лёг на стол, чтобы заглянуть Юлии в глаза.
– Помпей Великий! Чем не жених для дочери Цезаря?
В комнате, пропитанной запахом пергаментных свитков и восковых табличек, наступила тишина.
Глядя на отца и думая о Помпее, Юлия неожиданно обнаружила, что сравнивает их. Слова и жесты, исполненные особой значимости, чарующее обаяние, упорство и воля – в этом и была их схожесть. Юлия боготворила своего отца; её восхищали его целеустремлённость и настойчивость; она никогда не сомневалась в его надёжности и непоколебимости того таинственного престижа, которым наделён мужчина – глава фамилии. И, пожалуй, именно таким, как он, она хотела бы видеть своего избранника, отца своих детей… Размышляя об этом, Юлия ещё не сознавала, что уже сделала свой выбор.
Но в этот миг она услышала – может, это голос памяти снова взывал к её сердцу? – далёкие слова: «Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если – он откажет мне?»…
Юлия яростно тряхнула головой, будто отгоняла некое призрачное и вместе с тем назойливое видение, и неуверенно проговорила:
– А как же Квинт? При обручении я клялась любить и ждать его…
– Глупости! – резко оборвал её Цезарь. – Цепион не что иное, как детская привязанность, наивная сырая влюблённость! Ты внушила себе…
– Отец! – вскричала Юлия, перебивая его. – Ты не имеешь права, отец, пренебрежительными словами оскорблять то, что по-прежнему дорого моему сердцу!
Снова наступила тишина – этого времени оказалось достаточно, чтобы Цезарь смягчился и примирительным тоном продолжил свои увещевания:
– Видишь ли, Юлия, браки не всегда устраиваются по взаимной любви. Порою люди женятся по иным соображениям, например, ради наживы, как Марк Красс: дабы не упустить ничего из семейного добра, он женился на вдове своего брата. Бывает, что сходятся ради удовольствия: сожительство при невозможности брака – к примеру, сенаторов с вольноотпущенницами или куртизанками – называется конкубинатом. А иногда семьи создаются в интересах государства…
– И эти интересы для тебя важнее, нежели чувства твоей единственной дочери! – Юлия ещё пыталась сопротивляться навязываемой ей воле отца.
Но и Цезарь в своём стремлении одержать верх в этом споре был непреклонен.
– Любишь или не любишь – никто не интересуется мнением невесты, коль речь идёт о благоприятном союзе. И, кстати, если ты помнишь, Афродита стала супругой Гефеста[23]23
Гефест – бог огня и кузнечного ремесла; супруг Афродиты, которая обманывала его с богом войны Аресом.
[Закрыть], хотя не любила его. Но он был всеми признанным искусником и его по достоинству ценили на Олимпе…
– И пока этот всеми уважаемый мастер своего дела трудился в кузнице в поте лица, его распрекрасная супруга изменяла ему с Аресом! – отозвалась Юлия, не скрывая насмешки.
Цезарь, несколько озадаченный, пытливо вгляделся в дочь.
– Надеюсь, ты не собираешься опорочить честь нашего рода супружескими изменами?
– А в твоих планах относительно моего будущего, по-видимому, нет того, что оправдало бы такую подозрительность? – дерзко сказала Юлия и, вскинув голову, взглянула отцу прямо в глаза.
– К чему эти насмешки, Юлия? – недовольно проговорил Цезарь и с едва уловимым раздражением прибавил: – Можно подумать, что родной отец желает сделать тебя несчастливой…
Он поднялся из-за стола, обошёл его и встал сбоку от дочери.
– Я не хочу казаться тебе тираном. И поэтому мне бы хотелось знать, не внушает ли Помпей тебе, скажем так… неприязни?
Цезарь умолк – в какой-то миг Юлии почудилось, будто в его взгляде промелькнула мольба.
Склонив голову, точно покорное дитя, она тихим безучастным голосом произнесла:
– Нет, отец, он не внушает мне неприязни.
Но потом, глотая соль беззвучных слёз, призналась с болью в сердце:
– Только мне будет нелегко забыть о Квинте…
Теперь Цезарь был невозмутим.
– Придётся разорвать вашу помолвку, да простят меня боги. – Он воздел руки к небу, а спустя мгновение, погладив дочь по плечу, весело прибавил: – О Цепионе не беспокойся: Помпей, дабы смягчить его гнев, отдаст ему в жёны собственную дочь.
