Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Глава 6
После того, как раб-веларий[38]38
Раб-веларий – раб, раздвигавший занавеси.
[Закрыть] отодвинул занавес, отделявший атрий от других покоев дома, взору Помпея открылся внутренний дворик, с крытой колоннадой, беломраморными статуями и изящной – на эллинский манер – мебелью. Яркий солнечный свет проникал через квадратное отверстие в крыше, и его лучи преломлялись на водной глади бассейна – имплювия, обсаженного цветами. На длинной скамье под сенью плюща и дикого винограда сидели сыновья Помпея: Гней и Секст; оба были взволнованы и о чём-то горячо спорили.
Первым отца заметил Секст и, вскочив, стал перед ним навытяжку, как воин в переднем ряду легиона. Пожимая ему руку, Помпей невольно задержал его ладонь в своей руке. Секст, младший в семье, год назад посвятил свою претексту[39]39
Претекста – тога, окаймлённая пурпуром, одежда магистров и жрецов, а также мальчиков из высших сословий до 16 лет.
[Закрыть] домашним Ларам[40]40
Лары – божества, охранявшие домашний очаг и семью, а также хозяев дома во время путешествий.
[Закрыть], но, несмотря на свой юный возраст, выказывал необычайную силу и выносливость, как закалённый в битвах боец.
Приветствуя отца, навстречу ему поднялся и Гней – высокий, крупный, с выражением непоколебимой учтивости на полном красивом лице и чуть настороженным взором прищуренных тёмных глаз.
Помпей, согретый глубокой радостью, был полон удовлетворения и гордости за своих сыновей. Сейчас он был способен на любой, самый добрый порыв, если б его пыл не гасило неожиданно сдержанное поведение обоих сыновей.
– Отец, ты женишься на дочери Цезаря? – Напрямик спросил его Секст; его по-мальчишечьи звонкий голос дрожал от негодования.
Помпей нахмурился: предстоящий разговор с сыновьями не сулил, как он понял, приятных волнений.
– Да, это правда, – твёрдо проговорил он и, взглянув поочерёдно в их лица, прибавил: – И я не вижу в этом ничего предосудительного…
Секст тут же перебил его:
– Но, отец, не по твоим годам столь юная жена! – Нетерпение его возрастало. – Бесспорно, происхождение её безупречно; она прелестна и прекрасно образованна… Но по возрасту, отец, Юлии скорее подходит быть невестой Гнея…
Он бросил в сторону брата быстрый, но довольно красноречивый взгляд и тут же, покраснев, прибавил смущённо:
– Или даже… моей невестой.
– Юный возраст жениха и невесты не обязательно залог благополучного супружества, – возразил, вступая в разговор, старший сын Помпея. – Целомудренная юная жена и зрелый умудрённый жизнью муж – такая пара добродетельна и достойна уважения.
Помпей одарил Гнея благодарным взглядом: старший сын был на его стороне, как и тогда, когда он объявил детям о своём разводе с их матерью.
– Но, Гней, ведь речь идёт о нашем отце! – возмутился Секст, вскидываясь на брата. – Это ему, а не какому-нибудь герою греческой трагедии, жить с непорочной, как ты говоришь, девой, которая годится ему в дочери!
– И большим людям присущи маленькие слабости.
Услышав голос за своей спиной, Помпей быстро обернулся: на пороге перистиля стояла Помпея, его единственная дочь. Не сходя с места, она прибавила с усмешкой, в которой, как и в её словах, угадывалось некое сожаление пополам с лёгким презрением:
– Слабостью нашего отца, тщеславием его и утехой всегда были молоденькие девушки.
Она умолкла, пытливо глядя Помпею в глаза, и плотно сжала рот – так, что по краям губ проступила бескровная полоска.
Какое поразительное сходство! И эти губы, их выражение… и это бледное тонкое лицо, обрамлённое такими же чёрными волосами, – в который раз удивился Помпей.
– …и разве ты не знаешь, Секст, что мы должны быть терпимы к слабостям наших близких? – Этими словами, которые он прежде слышал от своей бывшей жены Муции, Помпея прервала затянувшееся молчание и медленно подошла к скамье, где недавно сидели её братья.
Сходство в облике, сходство в речах – ничего удивительного: мать и дочь, – подумал Помпей, прощая дочери её ироничное высказывание. И разве он мог сердиться на неё?.. Дочь, обделённая лаской отца, который души не чаял в сыновьях, – она сама нуждалась в сочувствии, и в колкостях её было не столько дерзости, сколько невысказанной обиды.
– Я рад, что ты пришла, – мягко проговорил Помпей, – и коль вы собрались все вместе, хочу сказать вам, что женюсь на Юлии не из-за слабости либо тщеславия, а по любви.
– Браки по любви не всегда бывают счастливыми, – с задумчивым видом вставил старший сын Помпея, – чаще – всё же по рассудку.
– Все мои предыдущие браки были по рассудку, но счастья мне не принесли, – возразил Помпей, хмуря лоб. Затем, стараясь сохранять хотя бы внешнее спокойствие, прибавил: – А я хочу быть по-настоящему счастливым. И думаю, что имею на это право.
Он умолк, словно задумался на мгновение, а, когда заговорил снова, голос его обрёл уверенность:
– Когда-то, в молодости, я мечтал лишь о славе. Мечтал ниспровергнуть и покорить великие царства, мечтал стать новым Александром Великим… И слава пришла ко мне, и власть; я ощутил своё могущество в полной мере… Что и говорить, на упоительном пиру славы мне досталась львиная доля! Но с меня довольно; славой я сыт по горло, я больше ничего не хочу получать. Теперь я хотел бы давать – и чтобы мои дары принимали; я ещё должен – и могу! – отдать самого себя. Хочу дарить любовь своей единственной, избранной сердцем женщине…
– А мы?! – вскричал, перебивая его, Секст. – Как же мы, твои дети, твоя семья?
– Вы уже выросли. – Помпей широко улыбнулся. – В скором будущем у вас появятся семьи – и вы будете заботиться о своих жёнах, о своих детях… Я же хочу заботиться о своей любимой жене.
– Что ж, если только в этом ты видишь своё счастье, мы не станем тебе препятствовать, – сказал Секст с готовностью, правда, без воодушевления, и вдруг куда-то заторопился.
Гней, первенец Помпея, положил руку на сердце, с выражением столь присущей ему учтивости произнёс: «Я искренне желаю тебе счастья!» – и, кивнув на прощание, последовал за братом.
Помпей взглянул на дочь. Она, казалось, была занята весьма важным для неё делом: то складывала ладони рук, то разнимала, складывала – разнимала. Сейчас, когда они остались наедине, её словно подменили: с опущенной головой, притихшая, она держалась скромно, почти застенчиво. А между тем Помпей почти физически ощущал возникшую между ними напряжённость и в её смиренной позе угадывал тревожное неминуемое ожидание.
Согласится ли она? Может, не говорить ей сейчас? – Помпей задумался на мгновение. – Или…
– О чём ты хотел поговорить со мной? Ведь не для того же, чтобы обсудить свои чувства к дочери Цезаря, ты посылал за мной? – первой подала голос Помпея, и он наконец решился.
– Мы можем сыграть две свадьбы сразу… или – одну за другой. Ты только представь, две грандиозные свадьбы – на весь Рим!
Ему показалось, будто Помпея вздрогнула и побледнела ещё больше. Он знал, как неприятен ей этот разговор, но ему также хотелось, чтобы между ними наконец возникло взаимопонимание.
– Разве не пора Гименею[41]41
Гименей – бог брака.
[Закрыть] войти в наш дом? – Помпей не знал, с какой стороны подступить к дочери, и начал с намёка на её затянувшееся девичество. – Ты же не давала обет безбрачия…
– Я хочу выйти замуж только раз – как моя бабка, унивира: чтобы один муж на всю жизнь. Ты знаешь, я не одобряю разводы. – После этих слов девушка поджала губы, и они превратились в одну бесцветную полоску.
Помпей невольно передёрнул плечами: хотела она того или нет, но напомнила ему о недавних столь неприятных для него событиях.
Возвращаясь в поход с такой славой, какой не стяжал до него ни один римлянин, Помпей страстно желал, чтобы его семья встретила его с такими же радостными чувствами, какие он испытывал сам. Однако счастливое возвращение было испорчено слухами о том, что Муция в его отсутствие нарушила супружескую верность. И Помпей был вынужден послать ей разводное письмо…
Мать и дочь… Оказывается, при внешнем сходстве их взгляды на жизнь не совпадали, и он, Помпей, веривший, что понимает людей, сумел разглядеть это только сейчас!
– Уж лучше сразу наложить на себя руки, чем весь век жить с нелюбимым мужем. – Услышав голос дочери, Помпей встрепенулся.
– Оставим этот спор, carissima[42]42
Carissima – (лат.) дорогая.
[Закрыть]! Я не навязываю тебе мужа насильно: не хочешь идти замуж – не выходи! Я только очень сожалею, что не сумел верно устроить твою судьбу и, когда ты была ребёнком, не отдал тебя на воспитание жрицам Весты[43]43
Веста – богиня домашнего очага и очага рим. общины; в течение 30 лет служения в храме Весты её жрицы следовали строгому обету целомудрия (см. мой роман «Весталка: История запретной страсти»).
[Закрыть].
Помпея снова опустила голову и сложила на коленях крепко стиснутые ладони.
– Я уже говорила тебе, что не люблю Фавста Суллу, – с тихой злостью сказала она. – И что не хочу быть его женой, ты тоже знал. Знал и обручил меня с ним… Сын всемогущего, пусть даже ныне усопшего диктатора Рима – чем не выгодный жених?! Имя, богатство, знатность – всё при нём… Говоришь о своей любви к Юлии, а о моих чувствах ты подумал?!
Выслушав дочь, Помпей решил прекратить спор, пока между ними не вспыхнула ссора. Он видел, что ей этот разговор ничего, кроме боли и огорчения, не принёс. Да и ему тоже.
– Что ж, не выходи за Фавста, не выходи за Цепиона, ни за кого не выходи, если не хочешь…
Тут он с удивлением заметил, как Помпея вдруг переменилась в лице. Ему показалось, что при упоминании имени Цепиона она сразу покраснела.
– Для чего ты заговорил о Цепионе? – спросила она робко и вместе с тем с какой-то надеждой.
Такую же надежду Помпей прочёл и в её взгляде – и понял, что совсем ничего не знает о своей дочери. Неужели она влюблена?
– Так ты пойдёшь за Цепиона, если я расторгну твою помолвку с Фавстом? – спросил он, не сводя с неё внимательных глаз.
Какое-то время девушка молчала, и на лице её отражалась борьба между девической стыдливостью и желанием ответить, – и, видимо, это желание победило:
– А он согласится… согласится взять меня в жёны? – наконец, запинаясь от смущения, пролепетала Помпея и потупилась.
Глава 7
– Нет, нет и ещё раз нет! – вскричал Цепион, ударяя при этом кулаком по великолепному, инкрустированному слоновой костью столу, привезённому его отцом из африканского похода.
Цепион-старший сидел за этим же столом; на коленях у него лежал мелко исписанный свиток папируса.
– Не горячись, Квинт, – мягко сказал он, наблюдая за разбушевавшимся сыном. В его глазах в лучиках мелких морщин не чувствовалось ни властолюбия, ни коварства, но сквозь усталость в них проглядывала жёсткая воля. – Не руби с плеча там, где есть время для раздумий. Что до меня, то я нахожу предложение Помпея весьма выгодным. Женившись на его дочери, ты получил бы возможность быстро продвинуться по службе. А у тебя тот возраст, когда стоит подумать о квестуре[44]44
Квестура – магистратура, связанная с управлением казной; квесторы образовывали низший класс в сенате.
[Закрыть].
– Эта сделка не для меня! – воскликнул Квинт, покраснев от возмущения. – Помпей желает откупиться от меня, чтобы я забыл об оскорблении, которое он мне нанёс… Пусть все видят, какой он благородный: отдаёт мне собственную дочь!
Перестав кривляться, он выпрямил спину и твёрдо произнёс:
– Но я никогда не соглашусь принять дары из рук, которые хотел бы видеть отрубленными.
Цепион-старший воззрился на сына с откровенным изумлением. Очевидно, совсем не ожидал, что его отпрыск способен в своей неприязни к человеку быть столь жестоким.
– И всё же, Квинт, – заговорил он, стараясь держаться самого сурового тона, – не лучше ли будет для твоего будущего, если ты, отбросив обиду, отнесёшься к предложению Помпея благосклонно?
– Если тебя беспокоит моя служебная карьера, будь уверен: я всего добьюсь своими собственными силами, – ответил Квинт, в упор глядя на отца. И взглядом, и тоном он давал тому понять, что разговор окончен.
И Цепион-старший, истощив своё терпение, отступился.
Выйдя из дома, Квинт на мгновение замер: блеск и сияние солнца кололо глаза. В преддверии свадебного торжества, казалось, весь Рим высыпал на улицы. Люди толпились под базиликами, на форумах, в лавках и даже в узких переулках, оживлённо обсуждая сложившийся на днях союз Красса, Помпея и Цезаря – триумвират. И если в местах собраний знати это событие открыто осуждалось и вызывало возмущение, то в среде городского плебса, задобренного щедростью Цезаря, о нём говорили с удовольствием.
Не сознавая отчётливо, куда он идёт, Цепион с каким-то яростным упорством проталкивался сквозь толпу. Оглушительно вопили лоточники, предлагая прохожим жареные каштаны, сосиски с пряностями, медовое печенье и прочие излюбленные лакомства; другие наливали из глиняных бутылей дешёвое вино, пахнущее забродившей кислятиной. Всюду слышались громкие возгласы, брань, перемежаемые грубыми шутками споры.
Цепион кутался в пенулу и, хмурясь, снова повторял про себя слова отца: «Будь мужественным: забудь о Юлии – она нашла свой очаг» – и боль в сердце становилась всё ощутимей, всё назойливей.
Ведь ты клялась быть моей, – беззвучно, в мыслях своих обратился Квинт к созданному его ощущениями видению любимой девушки. – А теперь ты – невеста другого…
Цепион резко остановился, точно споткнулся о камень мостовой, и со стоном прикрыл ладонью глаза – как слепец, которому, когда он неожиданно стал зрячим, открылась неприглядная, пугающая своей безысходностью истина. Ревность мучительно рванула сердце. Он вдруг отчётливо вспомнил, как на его вопрос, насильно ли её выдают за Помпея, Юлия красноречиво промолчала. Ему хотелось понять – защищала ли она своего отца от его нападок, или её нежелание отвечать следовало бы расценивать как доказательство измены.
Погружённый в свои переживания, Цепион не замечал людей, которые шли – одни навстречу ему, другие обгоняя – по одной с ним стороне улицы. И очень удивился, когда услышал раздавшийся рядом знакомый голос, окликнувший его:
– Сервилий Цепион! Вот так встреча!
Тит Клавдий Криспин был его товарищем по военной школе и самым серьёзным его соперником в палестре[45]45
Палестра – место для спортивной борьбы и упражнений.
[Закрыть]. Получив тяжёлое ранение в одной из битв, Криспин возвратился в Рим и принялся проматывать отцовское наследство с такой расточительностью, словно каждый спущенный им на ветер сестерций мог вернуть ему уважение окружающих. Уважение, которое, как ему казалось, он потерял с крахом своей военной карьеры.
– Я слышал, ты собирался жениться. И не на ком-нибудь, а на дочери своего полководца, – сказал Криспин с ухмылкой, придававшей его обезображенному шрамом лицу зловещее выражение.
Он стоял перед Цепионом в окружении молодых людей – раскинутые, как плети, руки (обе увечные) лежали на их плечах; все были пьяны и веселы. Их громкий идиотски-весёлый хохот и странно размытые лица вызвали у Квинта приступ брезгливости, а потом… Потом он внезапно почувствовал, как боль стиснула ему горло.
Неужели это от страха? – промелькнуло у него в голове. – От страха, что и я когда-нибудь стану таким же, как он… Когда-нибудь, когда осознаю, что потерял смысл жизни…
– Так отчего же Цезарь расторг вашу помолвку? – продолжал между тем Криспин насмешливым тоном. – Что ты думаешь об этом, Цепион?
– Что бы я об этом ни думал, тебя не касается, – угрюмо ответил Квинт, глядя ему в глаза.
– Я всё же не могу взять в толк, как Цезарь смог так подло поступить с тобой? – не унимался Криспин. – Называл тебя зятем – и вдруг… Откуда только взялся этот Помпей? Не успел развестись с прежней женой, а уже к другой, молоденькой, сватов заслал. И то правда: седина в бороду – бес в ребро…
Имя соперника было названо – и на мгновение в воздухе повисла вязкая гнетущая тишина.
Квинт должен был приложить все усилия, чтобы сладить с собой, чтобы его лицо, его взгляд, даже его дыхание не выдали глазевшим на него в предвкушении скандала Криспину и его приятелям истинных чувств, которые он питал к Помпею.
– Ты испытываешь к Помпею личную вражду? – неожиданно спросил Цепион, и в его словах прозвучал вызов.
Кривая ухмылка тут же исчезла с лица Криспина.
– Я воевал под его аквилами[46]46
Аквила – военный знак римского легиона.
[Закрыть]. Я не покинул бы военное поприще и до сей поры, если б не тот злосчастный день…
– Ты думаешь, что стал калекой по вине Помпея?
Квинт видел: своей безжалостной язвительностью он затронул слабое место Криспина.
Сдержав бешенство, тот серьёзно ответил:
– Удар поддых, Цепион. Ладно, мы квиты…
И тут они услышали громкие крики уличных мальчишек: «Flava coma![47]47
Flava coma – «белокурая» – так в простонародье обзывали уличных девок.
[Закрыть]» – те бежали за увитым цветами паланкином, в котором на пёстрых подушках полулежала роскошно одетая женщина. Паланкин несли рослые рабы в жёлтых туниках; огромные круглые серьги отбрасывали золотистые блики на их чёрные бесстрастные лица.
– Flava coma! Flava coma! – выкрикивали мальчишки, показывая им язык и подпрыгивая вокруг паланкина.
Женщина в паланкине приподнялась и, собираясь сделать знак рабам, чтобы разогнали толпу, раздвинула затканные золотым шитьём занавески.
Она была восхитительна! С изящно очерченной линией шеи и плеч, с высокой грудью и плавными изгибами бёдер – всё подчинено гармонии – она могла вдохновлять ваятелей или поэтов, ценителей женских форм, искателей потрясающих женских образов. Было в её красоте, ни с чем не сходной и самим этим несходством притягательной, нечто экзотическое. Поражал удивительный контраст между золотистой смуглой кожей и роскошными, собранными на затылке в чудесный узел, редкого серебряного цвета волосами.
Так получилось, что глаза красавицы, тоже серебристо-серые, оттенённые чёрными ресницами, остановились на стоявшем посреди улицы Цепионе. Мгновение они смотрели друг на друга; затем она приветственно помахала ему рукой, украшенной вспыхнувшим на солнце многоцветьем драгоценных камней запястьем, и проплыла в своём паланкине дальше, оставив его приросшим к каменной мостовой.
– Прекрасна, не правда ли? Божественно прекрасна! – обратился к Цепиону Криспин, также пребывавший под властью чар незнакомки, вслед которой он смотрел с откровенной жадной страстью.
Цепион уклонился от прямого ответа и лишь сухо, невпопад заметил:
– Розовый цвет ей не к лицу. Гораздо удачнее – под необычный оттенок её волос – был бы голубой или серый…
– Она долго жила на Родосе[48]48
Родос – в переводе с греческого – остров роз; плодородный остров у юго-зап. побережья М. Азии с благоприятным климатом и богатой растительностью.
[Закрыть], её любимые цветы – розы, и одежда её – все тона этих цветов, – пояснил Криспин и, переведя взгляд на Цепиона, с удивлением спросил: – Так ты не знаешь, кто она?
Цепион пренебрежительно пожал плечами:
– Какая-нибудь куртизанка, которая знается только с богатыми людьми и втайне мечтает о славе Таис или Фрины[49]49
Таис, Фрина – знаменитые греческие гетеры.
[Закрыть]. Что мне до её имени?
– О, эта куртизанка знается не просто с богатыми людьми! – воскликнул Криспин. – Весь цвет римской знати бывает в её покоях, лучшие мужи Рима ищут её благосклонности. Она – bonae meretrice[50]50
Bonae meretrice – куртизанки высокого ранга.
[Закрыть] – и окружающая её роскошь так же ослепительна, как блеск знаменитых афинских гетер. Как ты думаешь, во сколько обходится эта красавица?
– Её наряды, драгоценности… Я догадываюсь, – неохотно продолжал разговор Цепион, думая только о том, как бы избавиться от Криспина.
– Ни о чём ты не догадываешься, – не отставал тот. – Ты не знаешь, что она владелица нескольких вилл, с рабами и землями. Не знаешь, что сенатор Метелл, украшая храм Диоскуров картинами и статуями, велел написать её портрет и посвятил его богам. Не знаешь…
– Довольно, – остановил его Цепион, – мне незачем это знать! И мне нужно идти…
– Нет, постой! – Криспин был возмутительно настойчив. – Дослушай мой рассказ: возможно, он покажется тебе интересным.
– Куртизанки никогда не были мне интересны. Любовь за деньги не привлекает меня.
Ветеран Помпея пропустил мимо ушей замечание Цепиона и с каким-то мстительным азартом повёл разговор дальше:
– Её зовут Флора. Валерий Триарий, будучи на Родосе, сделал её своей наложницей, а затем привёз её с собой в Рим. Здесь она стала известной куртизанкой и любовницей… Кого бы, ты думал? – Криспин выдержал паузу и торжествующе-злорадно закончил: – Помпея Магна!
Снова Помпей! Куда ни пойди – везде он, – с раздражением подумал Цепион. Он стал холоден как лёд и таким же – ледяным – голосом произнёс:
– Как я уже говорил, мне всё это безразлично. И дай мне наконец пройти! Я тороплюсь.
– Неужели? – Криспин неожиданно расхохотался. И с прежней своей издевательской ухмылкой прибавил: – А я-то думал, ты уже опоздал…
Глава 8
В уютном великолепии конклава[51]51
Конклав – приёмная комната римской матроны.
[Закрыть] Флора завершала утренний наряд. Она глянула в большое овальное зеркало и тонкой кисточкой захватила немного румян из серебряной пиксиды[52]52
Пиксида – круглая деревянная коробка, часто также из слоновой кости, металла, глины, иногда с рельефом или расписанная; употреблялась для хранения украшений, мазей, пряностей.
[Закрыть], купленной ею в Коринфе, во время последнего путешествия по Греции. Лёгким взмахом руки – тихонько зазвенели браслеты на её запястье – она искусно провела кисточкой по своим бархатистым щекам: их обычную матовую бледность ещё скрывал чудесный золотистый аттический загар, и всё же ей было не обойтись без румян.
Флора приблизила лицо к зеркалу с пляшущими на нём солнечными бликами и, нахмурившись, внезапно отбросила кисточку с румянами.
Она должна была признаться себе, что смятение, охватившее её после того, как узнала, что Помпей выбрал в жёны юную девушку, нарастало с каждым днём всё больше и больше. В ней вдруг появилась неуверенность, страх мучил её. В одночасье она обнаружила то, что прежде как будто ускользало от её придирчивого взора. Она заметила, что кожа её начала увядать, теряя упругость и нежную сочность, что у глаз и у рта появились морщинки и что весь её облик почти утратил ту живость и трогательное безмятежное очарование, что свойственно юности.
Конечно, она была ещё довольно привлекательна, но годы – увы! увы! – навсегда лишили её хрупкого покрова девической прелести. Дорогая ваза с поблекшими красками. Для кого-то – редкостное, радующее глаз и сердце украшение; для иных – тех, кто проще, равнодушнее, – всего лишь предмет домашней утвари: сослужит ещё службу…
Флора обречённо вздохнула и принялась мягкими движениями пальцев массировать нежную кожу в уголках насурьмленных глаз.
Занавес над порогом её конклава всколыхнулся и приподнялся, впуская раба, нагруженного какими-то свёртками.
– Госпожа, – тяжело дыша под бременем своей ноши, обратился он к Флоре, – высокородный сенатор Цецилий Метелл прислал тебе благовония и ткани с торгового корабля, прибывшего вчера в Остию с берегов далёкого Инда.
Услышав это, Флора живо поднялась и едва ли не бегом кинулась распаковывать присланные Метеллом подарки. Лицо её мгновенно просветлело, исчезла складка у переносицы – настроение сразу улучшилось. В предвкушении чуда она извлекла из увесистого тюка свёрнутую в тугой рулон ткань – от дивных разноцветных узоров зарябило в глазах – и засмеялась как ребёнок.
Ах, Метелл, Метелл! Как же он всё-таки баловал её! И сейчас сдержал (как, впрочем, и следовало ожидать) своё обещание. Хотя, когда три дня назад она, лёжа в его объятиях, сказала, что хотела бы обновить свои наряды на модный восточный лад («Я слышала, Помпей, чтобы угодить своей невесте, выписал свадебные дары у торговцев с Инда. У него, я знаю, хороший вкус. Зато у тебя, мой милый, щедрое сердце!.. Неужели любовница Метелла недостойна носить такие же шелка, как избранница Помпея?..»), ей не очень-то верилось, что к её капризу отнесутся столь серьёзно…
Флора ещё любовалась яркими тканями и крупными причудливых форм украшениями, перебирая их своими изящными пальчиками, когда в конклав вошёл тот, кто их прислал.
Сенатор Квинт Цецилий Метелл – высокий статный мужчина, с холёным лицом и орлиным взором светлых глаз – держался предупредительно и в то же время властно. Это был истинный римский патриций – отпрыск древнего знатного рода. Но за внешним величием и надменностью скрывались слабости, о которых знали лишь такие женщины как Флора.
– Приветствую тебя, благородный Метелл, в моём доме! – радостно воскликнула Флора, идя ему навстречу. – Пусть Асклепий дарует тебе здоровье и Гестия – сладостный отдых у моего очага!
В присутствии Метелла Флора всегда говорила тихим, ласкающим слух голосом, со смутной, немного стыдливой улыбкой и при этом старалась придать взору девическую кроткость и вместе с тем многообещающую кокетливость. Она, куртизанка милостью Венеры, чей успех зиждился на тонком женском чутье и знании человеческой натуры, умела подходить к каждому своему мужчине. Метеллу, жена которого слыла вздорной и страшно сварливой, нравились женщины спокойные: в меру покорные, в меру капризные. Флора прекрасно ладила с сенатором, и он с удовольствием ей покровительствовал.
– По вкусу ли тебе мои подарки? – осведомился Метелл после того, как Флора, обвив руками его шею, на миг приникла головой к его груди и затем медленно, как бы нехотя, отстранилась.
– О, ещё бы! Я тебе так благодарна!
– Должно быть, то, что ты будешь щеголять по Риму в нарядах из тканей, которые, кроме тебя, есть только у дочери Цезаря, потешит твоё самолюбие.
В голосе Метелла Флоре почудилась снисходительная насмешка, но она, подавив обиду (о, сколько раз ей приходилось это делать!), лишь тихо спросила:
– Ты ведь знаешь её? – И после короткой (так мучительно давались слова!) паузы: – Она… красива?
Метелл небрежно пожал плечами, как будто этот вопрос казался ему безынтересным.
– Да, пожалуй, она красива, – неуверенно произнёс он и тут же, взглянув на Флору, прибавил словно ей в утешение: – Но ты гораздо красивее!
– Как может соперничать с весной безнадёжно увядшая роза? – печально возразила Флора и отошла от Метелла, на ходу убирая локон, выбившийся из-под золотой сетки на её волосах.
– О, ты слишком сурова к себе, ocelle mi[53]53
Ocelle mi – (лат.) радость моя.
[Закрыть]! Её преимущество в юности, а это лишь каприз быстротечного Времени. Что до меня, я предпочитаю зрелую красоту…
Метелл, разумеется, знал, что Флора долгое время была любовницей Помпея, как догадывался и о том, что в глубине своего сердца она по-прежнему хранила какую-то особенную привязанность к нему. Однако ревности он не испытывал – необычайно красивая образованная куртизанка принадлежала ему – и был уверен, что их отношениям ничто не угрожает.
В ответ на слова любовника Флора улыбнулась едва уловимой грустной улыбкой – одними уголками губ – скорее себе, чем ему. Какое-то время она молчала, забыв о его присутствии, и рассеянно разглядывала разложенные на полу развёрнутые рулоны.
… До встречи с Гнеем Помпеем Флора не знала, что, кроме той любви, которую женщина дарит мужчине за его деньги или обещанное им благополучие, существует нечто непредсказуемое, не поддающееся никаким расчётам и не подчиняющееся голосу разума. Помпей стал для неё первым мужчиной, которого она по-настоящему полюбила. Её сердце принадлежало ему одному, ему одному её тело щедро и с восторгом дарило то наслаждение, ради которого другие мужчины бросали к её ногам груды золота. Но он, увы, не был предан ей ни телом, ни душой: к каждой из своих жён и любовниц он неизменно испытывал самые нежные чувства. Приятный и привлекательный в обхождении Помпей легко покорял женские сердца – слухи об этих его победах благодаря городским сплетницам доходили до самых окраин Рима – и Флора с ума сходила от ревности. А потом – от счастья вновь обретённой любви, которой Помпей дарил её в часы их редких свиданий.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды Флора не познакомилась с Геминием, одним из приятелей Помпея. Тот сразу влюбился в неё и какое-то время доставлял ей немало хлопот своим навязчивым ухаживанием. К неудовольствию Флоры, Помпей делал вид, что ничего не замечает. Желая привлечь внимание возлюбленного (куртизанки умеют быть верными!), она объявила Геминию, что не может согласиться на его домогательства из-за Помпея. Тогда Геминий обратился к самому Помпею – и тот неожиданно уступил ему Флору…
Флора долго молчала (воспоминания – приятные и не очень – не отпускали её), словно совсем позабыв о том, что в комнате был ещё кто-то. А Метелл подошёл к ней сзади, со спины, и, обхватив руками её грудь, стискивая её до боли, жадно приник губами к её шее. Флора вздрогнула и, точно разбуженная его грубой лаской, запрокинула голову ему на плечу и прижалась к нему всем телом.
Она сама освободилась от своей одежды, ловко и умело – Метелл был слишком нетерпелив; движения его стали суетливы, и пальцы не слушались его, – и, обнажённая, прекрасная, как сама богиня любви, с поразительной смиренностью приняла жаждущего её плоти мужчину…
Близость с Метеллом не принесла Флоре, как бывало чаще всего, ни удовольствия, ни ожидаемого облегчения: будто утоляла голод чёрствым пресным хлебом. Зато, вспомнила она некстати, ей никогда не приходилось покидать ложе Помпея без чувства сожаления или разочарования.
Одеваясь, Метелл взглянул на водяные часы – клепсидру, стоявшую на резном комоде кипарисового дерева, и вдруг заторопился.
– Опаздываю! Наверное, все уже собрались…
– Ты не говорил, что сенат собирается в эти календы, – сказала Флора безучастно: только бы что-то сказать.
Метелл ответил ей уже с порога:
– В эти календы, сладкая моя, Помпей Великий женится на дочери Юлия Цезаря!
