Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
Глава 27
Ребёнок Помпея и Юлии пережил мать лишь на два дня. Убитый горем Помпей не скрывал слёз, а домашняя челядь слышала, как ночью он воет в своих покоях, словно одинокий волк.
Родственники, собравшиеся в альбанском имении Помпея, хлопотали в подготовке к похоронам. В доме курился ладан, ночью и днём горели светильники. Неожиданно для всех явились посланники от имени римского народа с требованием перенести тело усопшей на Марсово поле и там похоронить в одном гробу с младенцем. Таково было пожелание народа – скорее из сострадания к молодой женщине, чем в угоду Помпею и Цезарю. Помпей не возражал. Подобной чести не удостаивалась ещё ни одна римская женщина. Цезарь обещал народу по возвращении в Рим устроить в память дочери гладиаторские игры и пир – до него этого не делал никто…
Квинт узнал о смерти Юлии от Помпеи – она прислала ему записку.
То, чего не могли сделать муки ненависти, окрасившие для него весь мир в чёрное, чего не могла сделать жажда мести, сжигавшая его сердце, сделала эта весть. Квинт ощутил страшный гнёт, как будто что-то пыталось войти в него или выйти из него – он и сам не знал. Он вытянул руку с мольбой. Он молил о том, чтобы мир не разлетелся вдребезги. А мир вдруг закружился водоворотом вокруг него – всё быстрее и быстрее, всё сильнее и глубже затягивая его на самое дно. Квинт в ужасе вцепился в волосы, вскрикнул коротко и дико. Сознание оставило его…
На заре он проснулся, вынул нож из ящика, где хранил оружие. Нож был тонкий, кривой, с острым лезвием, и вид его неожиданно вызвал у Квинта тошноту. Этим ножом он собирался убить Помпея, на нём ещё остался засохший, похожий на ржавчину, след крови: из раны того человека, который спас Помпею жизнь. Нет, этот нож решительно не годился для того, что он задумал… Квинт тщательно умылся, причесался и, облачившись в траурные одежды, вышел из дома. Не обращая внимания на проливной дождь, он отправился к южному склону Капитолийского холма, где на фоне серого неба вырисовывались зловещие контуры отвесной скалы.
С этой скалы, названной Тарпейской то ли по имени Луция Тарпея, которого сбросили оттуда за выступление против царя Ромула, то ли по имени весталки Тарпеи, которую постигла такая же участь за предательство, веками сбрасывали осуждённых на смерть преступников.
В этот ранний час здесь было безлюдно, слышалось лишь завывание ветра и шум дождя. Вход на вершину утёса был преграждён только одной цепью; Квинт ожидал увидеть по обе стороны стражников, которые занимали его воображение, когда он был мальчиком, но их не было. Он перелез через толстую цепь, по-прежнему не замечая дождя, хлеставшего его по лицу и стекавшего по широкой пенуле. Прошёл по утоптанной скользкой тропе и остановился на самом краю обрыва.
Какое-то время он стоял неподвижно, и слёзы ручейками лились по его лицу, смешивались с дождевыми каплями.
Юлии больше нет, она умерла, ушла от него навечно, оставила его в одиночестве… И погубил её он сам – своей бессмысленной яростью, своей ненавистью. Он обидел её, оскорбил, он столько раз проклинал её в своих мыслях, желал ей смерти… В тот день, когда они виделись в последний раз, он позволил ей уйти с болью в сердце. Не простил её, не попрощался, и сам ушёл отчуждённый, слепой, сердитый. Погубил её, богами посланную, любимую, единственную женщину, – и за это преступление должен понести справедливое наказание. А то, что вместе с ней погубил и себя самого… Что значит его жизнь, когда в ней больше нет Юлии?..
И вдруг Квинт увидел Юлию – она выплыла из туманной сизой дымки и замерла перед ним как живая. На ней была короткая девичья туника, похожая на ту, которую он видел на ней, когда они играли у залива, когда она насмеялась над его желанием найти дары Нептуна и когда обещала стать его Гаией…
«…– Скажи мне, Квинт, поклянись своим гением-хранителем, я – первая, кого ты целуешь?
– Клянусь.
– Что я первая твоя возлюбленная?
– Клянусь.
– И что ты никогда не полюбишь другую?
– Никогда!»
– Никогда! – прокричал Квинт, повторяя клятву из прошлого, и протянул к видению руки.
Призрачный образ Юлии затуманился.
– Нет, подожди! Возьми меня с собой! – взмолился Квинт, но удержать её он не мог, видение развеялось.
Тогда он подался вперёд, занёс одну ногу над обрывом, но в этот момент чья-то крепкая рука схватила его сзади за шею, потянула и с силой бросила наземь. Какой-то человек склонился над ним, протянул ему небольшой кожаный мех:
– На, хлебни глоток. Тебе, дружище, сейчас нужно одно – хорошо согреться.
Вино, кислое, самое дешёвое, какое только можно было найти в вонючих погребах Эсквилина, показалось Квинту ценнее ароматного цекубского или золотистого фалерно. Оно сразу согрело Квинта, только теперь он почувствовал, как сильно озяб.
– Так-то лучше, – похвалил его новый знакомый, почёсывая толстый сизо-красный нос. Потом в упор взглянул на Квинта и спросил: – Что с тобой? Что ты здесь делаешь под дождём? Я подумал – ты решил спрыгнуть со скалы; ты так странно смотрел перед собой. Может, тебе померещились призраки казнённых?
Ничего не отвечая, Квинт подставил лицо холодным каплям.
– Я живу поблизости, – человек продолжал свою болтовню, – под тем мостом. Когда ты проходил мимо моей ночлежки, я разглядел смерть на твоём лице. И последовал за тобой… Удивительное дело: мне приходилось видеть, как с этой скалы сбрасывают осуждённых, но ещё ни разу – как кто-то сигает вниз по доброй воле.
– Ладно, – наконец проговорил Квинт хриплым голосом, – дай хлебнуть ещё глоток…
Силы вернулись к нему. Он встал. Вздохнул полной грудью.
– Сколько бы тебе ни выпало страданий, потерь и горя, у тебя достанет сил, чтобы жить дальше, – неожиданно твёрдо изрёк странный человек. – А смерть – она сама найдёт тебя, когда придёт твой час…
Эпилог
Тотчас же после смерти Юлии Рим пришёл в волнение, всюду царило беспокойство и слышались сеющие смуту речи. Родственный союз, который скорее скрывал, чем сдерживал, властолюбие Помпея и Цезаря, был теперь разорван. А потом пришло известие о гибели Красса в войне с парфянами – это устранило ещё одно важное препятствие для возникновения гражданской войны. И пока Цезарь воевал в Британии и Германии, Помпей шёл на сближение с сенатом. Он боялся соправителя, чувствовал, что тот умней, талантливей, а, главное, удачливей его. Цезарь правил Галлией, по сути, как царь без диадемы. Его легионы были огромной силой. Помпей же старался привлечь симпатии граждан старыми способами и в своём стремлении к власти сохранял благопристойность. По его приказанию вдоль Фламиниевой дороги были разбиты обширные сады, а на Марсовом поле закончилось наконец строительство грандиозного театра.
Обстановка в Риме снова накалилась. С Катоном едва не случилась беда: среди белого дня какие-то люди окружили его паланкин. Угрожая кинжалами, требовали стать приверженцем Цезаря и прекратить поддерживать Помпея. Сателлиты утащили полуживого от страха сенатора в храм Беллоны, там отсиделись. В нападении на Катона подозревали Публия Клодия.
Тит Анний Милон, избранный народным трибуном при поддержке Катона, подобрал приверженцев из зажиточных клиентов Помпея и вступал на форумах и перекрёстках в бои с шайкой Клодия. В одном из таких столкновений Публий Клодий, сеятель смуты, бешеный вожак алчной черни, был убит. Привлечённый к суду за убийство, Милон выставил своим защитником Цицерона.
Что же касается Цицерона, то его поэма «О моём времени», в которой он превозносил полководческий талант Цезаря, убедила приверженцев республики в его лицемерии и малодушии. И «отец отечества» получил малопочтенное прозвище «перебежчик». Со временем, отстранённый от главных ролей в государстве, он отправился в своё имение, где записывал речи, которые хотел бы провозглашать на Форуме.
Триумвират распался. Но это не означало исчезновения угрозы республиканскому правлению в Риме. Наоборот, ожидалось приближение решительной схватки за единоличную власть. Сенат взирал на Помпея как на будущего владыку: Великий был избран консулом без коллеги, то есть единовластным правителем. От Цезаря требовали сложить оружие, а передачу верховного командования над всеми легионами Рима обещали Помпею. Это означало, что в руках Помпея оказалась бы не только вся полнота гражданской власти, но и вся военная мощь республики.
Цезаря это встревожило. Он был убеждён – и это часто от него слышали, – что теперь, когда он стал первым человеком в государстве, его не так легко столкнуть с первого места на второе, как потом со второго на последнее. Однако сенат во главе с Катоном, который предложил отцам санкционировать избрание Помпея единственным консулом, действовал против него всё настойчивей. Цезарю предписывалось сложить с себя все полномочия и явиться в Рим для отчёта, иначе сенат и народ римский сочтут его ослушником и своим врагом.
Железные легионы Цезаря форсированным маршем двинулись на Рим. Девять лет длилось завоевание Галлии, Британии и берегов Рейна. Девять лет непрерывных походов. И вот река – горная и быстрая, граница между Цизальпинской Галлией и Италией. «Жребий брошен!» – сказал Цезарь и, дёрнув поводья, въехал на лошади в бурлящий Рубикон.
В Риме поднялась паника. Собрав остатки верных, Помпей укрепился на юге Италии. К нему бежали Катон, Кассий и Юний Брут, сын Сервилии, отцом которого римские сплетники называли Цезаря. Однако Цезарь, покинув Рим, направился в Испанию, где были сосредоточены под командованием Секста Помпея, сына Великого, наиболее боеспособные силы помпеянцев. Потерпев поражение, Помпей сосредоточил свои силы в Македонии. Но легионы Цезаря шаг за шагом теснили войска противника. За спиной помпеянцев простиралось море. Разбитый наголову в битве при Фарсале Гней Помпей с обоими сыновьями, дочерью, зятем Фавстом и Катоном бежал в Египет. Остатки его армии сдались…
По окончании войны Цезарь отпраздновал пять триумфов; в одном из них среди прочих предметов в процессии несли надпись из трёх слов: «Пришёл, увидел, победил», – этим он отмечал не события войны, а быстроту её завершения.
Но он был одинок: семьи не было. Боги отняли у него единственную дочь, отказали ему в счастье иметь внуков. И тогда он усыновил чужое дитя: в Октавиане, сыне племянницы, текла и его кровь, кровь древнего рода Юлиев, ведущих своё начало от самой богини Венеры. Только спустя несколько лет у него наконец родилось догожданное дитя – сын от египетской царицы Клеопатры, которого назвали Цезарионом…
***
С утра в воздухе парило; небо над Остией – гаванью Рима, который день страдавшей от зноя и пыли, было ещё голубым, но в стороне Этрусского моря[85]85
Этрусское море – совр. Тирренское море.
[Закрыть] низко, едва ли не у самого горизонта, собирались тёмные тучи. В тёплом воздухе пахло разогретой солнцем солёной водой, водорослями и рыбой.
Несмотря на жару, суета и шум на Торговой пристани не утихали ни на мгновение. Сновали гружёные поклажей рабы-носильщики; бранились и спорили о ценах торговцы; орали пьяные песни корабельщики со всех концов света.
Глухой, но грозный ропот невидимого из-за леса мачт моря возвестил о зародившейся в его глубинах буре. С наступлением вечера полил сильный дождь.
Зажглись огни в старой кавпоне, окнами выходившей на пристань: приток постояльцев в этот вечер был небывалый.
Все комнаты и даже конюшня были набиты битком, когда Флора в сопровождении прислуги из десятка рабов, с огромным количеством тюков и ларей, переступила порог кавпоны. Здесь было шумно: кто-то занимал себя игрой в кости, кто-то – разговорами; пахло копотью масляных плошек, жареной дичью и потом. Флора брезгливо поморщилась. Но деваться было некуда: за её спиной шумел дождь, а тело от усталости словно налилось свинцом; кажется, присядешь на мгновение – и уже никакая сила не сдвинет с места.
Едва Флора огляделась вокруг, как к ней подбежал долговязый подросток и от имени своей хозяйки – владелицы кавпоны – неожиданно отказал ей в ночлеге.
– Что?! – возмутилась Флора; не в её правилах было затевать публичные ссоры, но тут она не смогла удержаться, чтобы не сорваться на крик. – В своём ли уме хозяйка этой конуры? Знает ли, с кем имеет дело, позволяя себе такие дерзости?! У меня в Риме среди сенаторов много влиятельных друзей – одного моего слова будет достаточно, чтобы от этого постоялого двора не осталось и камня!
Рассерженная, она надменно вскинула подбородок и взглядом обвела унылые стены, не обращая внимания на устремлённые на неё отовсюду любопытные глаза. Её ничто не могло смутить – слишком долгий путь она проделала, чтобы добраться наконец до берегов Италии, и теперь и она сама, и её слуги нуждались в отдыхе.
– Свободных комнат нет, клянусь всеми богами, которых ты почитаешь! – Медленно, как бы крадучись, к Флоре подошла высокая, но сильно сгорбленная старуха; зябко кутаясь в шерстяную хламиду, она быстро ощупала лицо женщины цепким взглядом и вдруг осклабилась: – Флора! Всё-таки не обманули меня мои старые глаза!
В свою очередь Флора так же внимательно, проверяя свою память (знакомые, хотя и помятые Временем черты; вьющиеся светлые, как лён, но уже изрядно поредевшие волосы), посмотрела на неё и тихо проговорила по-гречески:
– Миртия! Ты ли это, старая сводня? Я-то была уверена, что ты уже давно переплыла Ахерон с оболом во рту…
– Ещё не время, ещё не время… Старушки Мойры щедры и милостивы ко мне… – Миртия со смутной улыбкой покачала головой и прибавила со вздохом: – Да, были времена не в пример нынешним. Обо мне в Риме знал едва ли не каждый благородный патриций! С эдилами дружбу водила! Эх… – Она снова горестно вздохнула, сокрушаясь, покачала головой. – Но, как говорят римляне, non semper erunt Saturnalia[86]86
т. е. образно: не всё коту масленица.
[Закрыть]… Годы пролетели, красота увяла, поклонники рассеялись… Ни родины, ни семьи – ничего, кроме этой ночлежки…
Умолкнув, старая гречанка подалась к Флоре, хищно потянула носом:
– А ты, я вижу, не изменяешь давним привычкам? – снова заговорила она, сощурив один глаз. – Благовония всё те же… Но цена… Цена твоя, пожалуй, выше прежней, не так ли, Флора?
– Ты, Миртия, хотя и состарилась, в душе так и осталась lena[87]87
(лат.) посредница; соврем. «сутенёрша».
[Закрыть], – беззлобно рассмеялась Флора. – Не терпится получить денежки? Ты ведь и рада была бы заманить сейчас ко мне ночного посетителя с толстым кошельком!
Старая гречанка усмехнулась в морщины, собравшиеся у рта.
– Когда-то за тебя одну я была готова отдать десятерых девиц из моего лупанария…
– Я уже давно – свободная куртизанка – и продаю себя, ты не ошиблась, за очень дорогую цену. У меня есть собственный дом, есть прислуга из преданных мне рабов, и любовников я выбираю себе сама: на свой вкус и по своей прихоти. – Флора невольно горделиво выпятила грудь – перед старухой, олицетворявшей её прошлое, о котором она не любила вспоминать.
Но кому и что она пыталась доказать?..
Она вдруг смутилась и с тоской посмотрела в окно: дождь лил одной сплошной завесой. А ведь она была бы, пожалуй, уже на полпути к Тибуру, если б не этот ливень…
– Послушай, Миртия, – обратилась она к хозяйке кавпоны, – мне нужна комната – всего на одну ночь.
Ответ старухи поверг Флору в отчаяние:
– Боюсь, мне придётся огорчить тебя. Все комнаты заняты постояльцами, и, если бы ты дала мне двойную плату, я не смогла бы найти для тебя даже собачью конуру.
– Я могу уступить свою комнату, – неожиданно раздался ровный мужской голос.
Флора обернулась – перед ней стоял рослый смуглый человек; должно быть, он давно не брился: щетина покрывала его шею и скулы. Мгновение они молча смотрели друг на друга.
– Квинт? Квинт Сервилий Цепион? – первой заговорила Флора.
– Узнала, – просто ответил мужчина.
Его суровое смуглое лицо осветилось мягкой улыбкой. Через его левый висок шёл шрам, раньше она этого не видела. Губы, когда-то полные и мягкие, как будто затвердели после схваток с судьбой. Морщины на лбу выделялись резкими бороздами, старили его.
– Сколько же лет мы не виделись? Десять? Пятнадцать? – улыбаясь в ответ, продолжала Флора; она и сама не могла объяснить, отчего её так обрадовала эта встреча. – Больше десяти, я думаю: столько лет прошло с тех пор, как я покинула Рим и уехала путешествовать. Я жила в Элладе, на Сицилии, побывала в Испании, даже в Парфии – до того, как там началась война. Заводила приятные и полезные знакомства, и, знаешь, меня везде принимали как дома. А сейчас мне кажется, что мой дом всегда был здесь, только я этого не чувствовала… Однако хватит обо мне. Прости меня, если я говорю несвязно и не то, что надо… Расскажи-ка лучше о себе!
– Думаю, мы оба уже давно оторваны от дома. Скитальцы. Ты так же одинока, как я.
– Разве после развода с Помпеей ты больше не женился?
– Зачем? Чтобы сделать несчастной ещё одну женщину?
Цепион раздумывал минуту.
– Нет, Флора, я не такой, как Помпей, – не удержался, чтобы не заговорить о сопернике. – Сколько раз он был женат? Сделал ли он хотя бы одну из своих пятерых жён по-настоящему счастливой?
– Не знала, что после Юлии он женился снова, – пробормотала слегка озадаченная Флора.
– Женился! – подтвердил Цепион, и тихая, давняя, но ещё тлеющая злоба отразилась в его серых глазах. – Женился – и очень скоро! На Корнелии, дочери Метелла Сципиона и вдове Публия, сына Красса… И, разумеется, с большой разницей в возрасте.
– Ты так и не простил его? – Флора почувствовала жалость к Квинту, смешанную с тоской по своей давней любви к Помпею.
– Моё сердце ожесточилось ещё больше после того, как он обзавёлся новой женой. Слишком скоро он утешился, слишком скоро забыл Юлию… Я любил её и сейчас ещё люблю; у меня не было и никогда не будет никого, кроме Юлии…
В словах Цепиона прозвучала такая боль, такая щемящая тоска, что у Флоры заныло сердце. Он опустил глаза, на осунувшемся лице сильней выступили скулы. Флора могла лишь догадываться, что творится в его душе.
– Ты вернулся в Рим, как и я, – она решила перевести разговор в другое русло, – или покидаешь его?
– Уезжаю, – ответил Цепион изменившимся, спокойным голосом, глядя в ту сторону, где Миртия распекала за что-то мальчишку-слугу. – И тебе советую найти свой дом подальше отсюда. Того Рима, который был нашим домом, больше нет. Он погиб в пучине хаоса, крови и ненависти…
Цепион помолчал. Шум дождя за стенами кавпоны всё не прекращался.
– Цезарь разбил Помпея, – снова заговорил Квинт с задумчивым, немного отстранённым видом, – но он собирался сохранить ему жизнь. Да, он хотел подарить ему жизнь, хотя бы ради памяти Юлии… Но Помпея убили – предательски, ударом ножа в спину, а его голову преподнесли Цезарю как кровавый дар. А вчера в сенате заговорщиками был убит Цезарь… Его закололи мечами, окружив, точно дикого зверя… И, говорят, он, истекая кровью, упал к цоколю, на котором стояла статуя Помпея…
– Цезарь убит, – в ужасе прошептала Флора. Затем с тревогой и страхом спросила: – Значит, теперь будет война?
– Теперь римляне продолжат резать друг друга с ещё большей яростью. Но я больше не хочу в этом участвовать. Я не испытываю ложного смущения, называя приверженцев Цезаря своими врагами, я также не могу назвать своими друзьями тех, кто воевал на стороне Помпея. Мне нечего бояться за своё богатство и благоденствие. Их у меня нет. Не дрожу я и за свою жизнь… Я останусь до последнего дня таким, каким создан судьбой и волей богов… Но такой я не нужен Риму, а Рим больше не нужен мне…
– Куда же ты отправишься?
– Пока не придумал. Одно знаю точно – как можно дальше отсюда…
Они посмотрели друг на друга с глубокой грустью и вдруг обнялись. Флора несколько раз горячо поцеловала Цепиона, исколов губы о его небритую бороду.
– Надеюсь, на твоём корабле найдётся место для спутницы, которая уже давно не ищет любовь, но ценит дружбу и верность? – спросила Флора, неожиданно приняв решение.
– Думаю, у капитана найдётся для тебя место, – немного помедлив, ответил ей Квинт.
