Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Глава 3
Прохладный утренний ветер бодро ворвался в шатёр и, погасив тонкий огненный язычок в лампаде, свежим дыханием коснулся щеки Сервилия Цепиона. Он провёл ладонью по лицу, смахивая остатки сна, и сел на львиной шкуре, которая служила ему постелью.
Лагерь шумно пробуждался; издалека доносилось лошадиное ржание; звучали трубы, громкие окрики и бряцание оружия. Второй легион из войска Цезаря, после возвращения из испанского похода осевший в окрестностях Рима, ожидал приказа о роспуске. Истосковавшиеся по семьям воины грезили об отдыхе у домашнего очага, но, верные присяге и своему императору[24]24
Император – почётный титул, который давался военачальнику, одержавшему серьёзную победу над врагом (другое значение это звание получило только в период империи). Сенат присылал ему империй – символ временно безраздельной власти.
[Закрыть], не смели покинуть лагерь. Цезарь же, наученный горьким опытом Помпея (по возвращению в Италию с Востока, Великий отпустил своих воинов по домам, за что был неожиданно наказан: сенат, перестав его бояться, отказался дать земли его ветеранам, и Помпей был как бы свергнут со своего высокого положения), не торопился ослаблять свои тылы, пока не достигнет намеченной цели. Цель его была известна: консулат.
Цепион потянулся до хруста в костях и резким прыжком вскочил на ноги. С каждым прожитым вне Рима и в такой близости от него днём нетерпение его возрастало всё больше и больше; порою его охватывала настоящая злость на Цезаря: уж он-то должен был понимать, что Квинт Сервилий Цепион, примипил[25]25
Примипил – самый высший по рангу центурион легиона, стоявший во главе первой центурии. Центурия – войсковое подразделение численностью около ста человек.
[Закрыть] в одном из самых славных легионов, имеет законное право находиться сейчас в самом Городе, а не на его окраине. Конечно, он не сомневался в том, что его семья и без него подготовит всё необходимое для свадьбы, но ему было не по себе от того, что он до сих пор не виделся с Юлией.
Как всегда, когда он думал о ней, у него внутри всё сладко и мучительно заныло. Его тянуло к Юлии с какой-то почти яростной силой, которую в последнее время укрощать становилось всё труднее, возможно, отчасти оттого, что час свидания был уже так близок…
У входа в шатёр послышались голоса; затем разговор вдруг оборвался: как будто кто-то замер в нерешительности или раздумье.
– Эй, кто там? Входи! – Цепион не без сожаления отвлёкся от своих сладких грёз. Он поднял голову и взглянул на вошедших.
– Salutatio[26]26
Salutatio – лат. «здравствуй».
[Закрыть], Сервилий Цепион! – проговорил один из них тоном человека, проведшего большую часть жизни в военном лагере. – Вести из Рима. Одна из них – лично для тебя.
– Привет тебе, достойный Гирций! – весело отозвался Цепион, пожимая руку посланнику Цезаря. Он давно знал Луция Гирция и испытывал к нему тёплые чувства; он был уверен, что этот человек должен приносить только радостные вести.
– Письмо от Цезаря. – Гирций протянул Цепиону послание, при этом избегая смотреть ему в глаза. – Ответ писать не нужно… И, если ты не возражаешь, я сейчас же покину тебя…
Слова Гирция не предвещали ничего хорошего: они сразу посеяли в душе Цепиона зёрна тревоги, которая разрасталась с каждым мгновением.
– Что случилось? – спросил Цепион, не распечатывая письма, и требовательно взглянул на Гирция, упорно не поднимавшего глаз, а затем на хмурое лицо своего приятеля, одного из центурионов легиона.
– Ну, во-первых, наш император добился успеха на выборах и вчера в сенате с почётом был провозглашён консулом. – Вдохновлённо начав свою речь, Гирций вдруг осёкся и поджал губы.
– Это значит, что наш легион может быть распущен, – продолжил вместо него боевой товарищ Цепиона. – И это, полагаю, во-вторых.
– Догадываюсь, что есть ещё и в-третьих, – жёстко произнёс Цепион, не сводя с посланника Цезаря пристального пытливого взора.
– Скажу лишь, что это очень личное, – тихо ответил Гирций и, покосившись в сторону центуриона, прибавил: – Не думаю, что тебе, Квинт, нужны свидетели. Прочти-ка лучше сам…
Цепион сорвал печать и, отойдя в сторону, развернул письмо. С первой же строки чёткие острые, как пики копий, буквы запрыгали у него перед глазами, замелькали в бешеном ритме, размылись и наконец слились в одно зловещее пятно. Цепион опустил веки; лист папируса мелко дрожал в его руке.
– Я очень сожалею, Квинт, что всё так случилось, – снова заговорил Гирций. – Но ты должен понять, что Цезарь пошёл на это ради достижения благополучия в государстве. Так бывало и в прежние времена…
– Замолчи! – воскликнул Цепион в ярости, не дав Гирцию договорить, и, не в силах совладать с собой (слишком велико было пережитое им потрясение), занёс руку, чтобы ударить его.
Центурион успел перехватить его руку и тем самым спас своего товарища от наказания, которое неминуемо последовало бы за этим безрассудным опрометчивым поступком: Гирций по своему положению и воинскому званию был выше Цепиона.
Чтобы унять дрожь, Цепион стиснул кулаки и теперь тупо смотрел на бронзовую лампаду с мёртвым чёрным фитилем. Его не покидало чувство раздавленности; никогда прежде его так не унижали: точно Цезарь наступил на его простёртое тело выпачканными в навозной жиже калигами[27]27
Калиги – солдатская обувь в виде полусапог, покрывавших голени до половины.
[Закрыть]. А ведь он почитал его как родного отца, был предан ему всем сердцем и ради славы Цезаря был готов с отвагой идти на любую опасность… И что же теперь? Человек, которому он привык верить, предал его, бессовестно обманул!
– Квинт, я не осуждаю тебя за твой порыв, – раздался спокойный голос Гирция, – я понимаю твою обиду. Но ты мужчина, а не безвольный юнец. Ты воин, которому по плечу любые невзгоды и тяготы судьбы. Оставайся верным себе и помни: каждая потеря в жизни окупается – пусть не сразу, со временем – новым обретением.
Цепион, словно пробуждаясь от тяжкого сна, медленно поднял голову; взгляд его серо-голубых глаз был мрачен.
– Потерю веры в близких людей ничем не окупить, – с горечью возразил он.
Какое-то время все трое, собравшиеся в шатре Цепиона, хранили молчание. Первым напряжённую тишину нарушил Луций Гирций.
– Я, наверное, не должен говорить тебе то, что скажу, – нерешительно начал он, исподлобья глядя на Цепиона. Его худое, плотно обтянутое кожей лицо потемнело. – В юности меня женили не на той, которую я любил и которой клялся в верности, и, возможно, по этой причине я сочувствую тебе и Юлии. Не держи на неё зла, Квинт: она ни в чём не виновата, видят боги…
Гирций ещё говорил что-то о традициях, о гражданском долге, о благе для государства, но Цепион не слушал его. В сердце вспыхнула надежда, и внезапно появилась уверенность, что не всё ещё потеряно, что есть смысл бороться за своё счастье, которое он не представлял без Юлии.
– Так значит, – заговорил он низким хриплым голосом, стараясь не выдать своего волнения, – Юлия не по своей воле согласилась стать женой Помпея? Её к этому вынудили?
– Цезарь ни с кем это не обсуждал, – уклончиво ответил Гирций.
– Я всё понял! – воскликнул Цепион; в груди у него снова бушевала ярость. – Юлия не любит Помпея, и Цезарь, зная об этом, навязывает ей супружество, которое сделает её несчастной!
– Как бы там ни было, дочь Цезаря станет женой того, кто нужен самому Цезарю. Увы, Юлия не вольна распоряжаться своей судьбой.
– И когда же свадьба? – после недолгой паузы спросил Цепион сквозь судорожно стиснутые зубы.
– Цезарь пока не назначил день: готовился к консульским выборам, сам понимаешь, – ответил Гирций и чуть погодя прибавил: – Но надо полагать, это произойдёт довольно скоро. Цезарь никогда не медлит с воплощением задуманного в жизнь, тем паче если к тому его побуждают обстоятельства. Залог успеха – в точных выверенных действиях: в жизни так же как и на поле битвы.
– В стратегии человеческих отношений должна быть душа, – заметил Цепион с болью в голосе. – Цезарь, какие бы победы он ни одерживал в сражениях с врагами Рима, не имеет права ради собственной корысти играть судьбами близких и преданных ему людей.
– Сильные люди, к ним я причисляю и Цезаря, готовы идти на любые жертвы, но не ради личной выгоды, а для блага отечества, – возразил ему Гирций, сдвинув брови. – Благодаря Сцеволе, Курциям и подобным им Рим выстоял в великих войнах, выстоял и победил! То были славные времена, но на смену героям далёкого прошлого пришли такие, как Марий, Помпей и Цезарь. Будущее Рима – за Цезарем!
Выслушав Гирция, Цепион мрачно ухмыльнулся:
– Тебе бы на рострах[28]28
Ростры – трибуна, украшенная корабельными носами.
[Закрыть] выступать…
Вдруг лицо его исказилось от злобы. Закусив губы едва ли не до крови, он скомкал папирус, который держал в руке, и бросил его под ноги изумлённому посланнику Цезаря.
Гирций хотел что-то сказать, но передумал и только с укором взглянул на Цепиона.
Когда он был уже у порога, Цепион окликнул его и спросил:
– Где он прячет Юлию? Не в Риме же, правда?
– Вряд ли тебе удастся увидеться с ней до свадьбы, – неохотно ответил Гирций. – Зная твой горячий нрав, Цезарь предпринял кое-какие меры. Могу лишь сказать, что ты угадал: он услал Юлию на одну загородных вилл. В Риме её нет.
Глава 4
Как часто бывало в Кампании поздней осенью, чудесный солнечный день неожиданно омрачился непогодой. На всё побережье опустился густой серый сумрак; небо заволокла сизая пелена; со стороны моря время от времени доносился глухой шум, похожий на отдалённые раскаты грома.
Юлия сидела одна, в красивой круглой комнате, которая каждым предметом, каждой безделушкой напоминала ей события из её счастливого беспечного детства. Здесь, в этой комнате, она, заботливо поддерживаемая матерью, сделала свои первые шаги; здесь она училась читать; здесь встречалась со своим возлюбленным, тогда ещё мальчишкой…
Квинт… Стремительный, горячий и вместе с тем такой нежный… Она помнила его ещё с той поры, когда они играли в прятки, и когда качались на качелях в тени старого платана, и когда целовались между кустами цветущего жасмина, и когда он читал ей «Илиаду» Гомера, а она не слушала и только ощущала свою руку в его крепкой руке…
Юлия вздохнула и тоскливым взором обвела стены комнаты. Сейчас её задумчивость уже не была спокойным созерцанием того, что мило, что радует сердце: девичьи грёзы улетучились, исчезли, их заменили сомнения, горькое чувство вины. Это давняя, ещё не забытая любовь к Квинту отчаянно боролась с её новыми ощущениями и переживаниями.
Она не могла вспомнить точно, когда именно – с первой ли встречи или после той прогулки в Альбанских горах – Помпей взволновал её душу. Она вдруг поняла, что попадает под странное обаяние этого человека, но ей было трудно назвать свои чувства к нему любовью. Скорее всего, это было просто сердечное влечение… Но тогда отчего перед мысленным взором своим она видела Помпея, а вовсе не Квинта?..
Неожиданно до слуха Юлии донёсся топот лошадиных копыт, затем – чьи-то торопливые шаги. Она выглянула наружу: за окном лил дождь; знакомо пахло мокрой землёй и морскими глубинами; вода, потоком сбегавшая с крыши дома, старательно смывала отпечатки чьих-то ног.
Ещё не оборачиваясь, Юлия поняла, что в комнате она уже не одна.
– Квинт? Ты?! – воскликнула она, просияв улыбкой, и подалась к вошедшему всем телом, но тут же замерла, словно наткнулась на незримое, но всё же ощутимое препятствие.
Цепион стоял, не шевелясь, и смотрел на неё так, точно перед ним была сама Медуза Горгона. Лицо его было пепельно-серым; густые тёмные волосы взъерошены; глаза, словно льдинки, колючие и прозрачные; загорелая до черноты шея напряжена, как будто в горле остановился тугой комок.
Одного мгновения было достаточно, чтобы Юлия не только ощутила его настроение, но и оценила перемены в его внешности. В мужественном воине, с крепко посаженной головой, с гордым разворотом широких плеч и с мускулистыми, созданными для тяжёлого меча, руками, не сразу можно было узнать того худощавого нескладного юношу, каким Юлия запомнила Квинта со дня их разлуки.
И сейчас, глядя на него, она вдруг поняла, как сильно соскучилась по нему; ей хотелось обнять его за шею, прижаться к нему, такому близкому, такому родному… Но руки её будто окаменели, и сама она, смущённая и растерянная, сбитая с толку его неприветливым колючим взглядом, так и не двинулась с места.
– Юлия! – наконец заговорил Цепион резким чужим голосом. – Я хочу знать – и, наверное, ты согласишься с тем, что я имею на это право, – так вот… Я хочу спросить тебя, правда ли… правда ли, что Цезарь расторг нашу помолвку без малейшего сопротивления с твоей стороны? И что ты – также без всяких колебаний – согласилась стать женой Помпея?
Он говорил быстро, запинаясь от волнения или негодования; глаза его сверкали.
– В Риме об этом только и говорят… Но я-то знаю, что это неправда! Я знаю, что Цезарь вынудил тебя пойти на это! Он ведь заставил тебя, не так ли? Скажи же мне правду, Юлия! Не молчи…
Цепион умолк, глядя на Юлию во все глаза. Под этим пристальным взглядом она вспыхнула и, опустив голову, чуть отступила назад. Ресницы её то поднимались, то опускались: ей хотелось расплакаться, громко, навзрыд, но она крепилась оттого, что ей было жаль огорчать его ещё больше.
– Какое это имеет значение? – проговорила она тихо. – Отец разорвал нашу помолвку: не тебя я назову своим Гаием…
Сердце у неё разрывалось: этот разговор был для неё сущей пыткой. Разве такой она представляла их первую – после долгой разлуки – встречу? Хотя… Чего же она ждала?..
– Ещё не поздно, Юлия, ещё не поздно! Пока не назначен день свадьбы, мы могли бы бежать из Рима, – неожиданно предложил Цепион, заметно оживляясь. – В Нарбониде у моего отца есть богатая вилла. Мы могли бы поселиться там…
– Для чего нам бежать? – возразила Юлия в недоумении. – Разве мы преступники?
– Тогда покажи Помпею, что не любишь его! И, может, у него пропадёт желание домогаться чужую невесту!
Теперь Цепион смотрел на неё, не мигая, в упор; озадаченный её молчанием, он громко и требовательно спросил:
– Ты ведь не любишь его?
– Не терзай себя, Квинт. Он ничего для меня не значит, поверь мне!
Юлия умолкла, в отчаянии кусая губы. Как она могла… как могла лгать ему и… себе?!
– Поклянись, что равнодушна к нему! – Цепион, видимо, заподозрил её в неискренности. – Поклянись Юноной, что по-прежнему любишь меня одного!
– Не думай о нём, Квинт… Ты же знаешь, я хотела быть только твоей. Но… – Юлия покачала головой и выдохнула: – я не пойду наперекор воле отца.
– Да что с тобой, Юлия?! – вскричал потрясённый Цепион. – Ты как будто совсем другая. Я едва узнаю тебя…
Мгновение он молча разглядывал её, затем с едкой горечью продолжил:
– Ах, Юлия, Юлия… Неужели в тебе не осталось ни капли собственного достоинства? Неужели тебя не возмущает мысль, что в руках своего отца ты превращаешься в безропотное послушное его воле существо? Неужели согласна ради его корыстных интересов жертвовать нашей любовью?
Юлия ничего не сказала – в словах Квинта она слышала отголосок своих раздумий, немой крик своей мятущейся души; она отвернулась – он не должен был догадываться о её мучительных переживаниях.
А Цепион не унимался.
– Юлия! – бросился он к ней с новым порывом. В его голосе слышалось и страстное чувство и отчаяние. – Милая моя, заклинаю тебя, не соглашайся на этот брак! Не выходи за Помпея… не разбивай мои надежды… не губи мою жизнь, – уже шёпотом закончил он.
Юлия снова промолчала; из открытого окна потянуло солёной прохладой, однако, она не принесла ей облегчения. У неё был сильный жар, но не такой, как во время недавней болезни: этот жар шёл изнутри, от самого сердца.
А Цепион уже был рядом с ней – и теперь они вместе смотрели из окна, как тяжёлые капли дождя пригибают к земле веера финикийских пальм в саду виллы.
– Ты помнишь, – тихо заговорил Цепион, склоняясь к Юлии, – как бывало, в детстве мы прятались от ливня в нашем амбаре? Там всегда было тепло и уютно… Помнишь, мы забирались в душистое сено и, тесно прижавшись друг к другу, слушали шум дождя? Нам было радостно вдвоём. Ты помнишь? Мы были счастливы.
– Да, я помню, – беззвучно, одними губами, ответила Юлия.
И вдруг почувствовала, как её стан обнимает жаркая нетерпеливая рука. Взбудораженная кровь горячей волной ударила ей в лицо.
Они стояли, не двигаясь, не сближаясь, и всё же у Юлии ощущение было такое, словно их тела на мгновение слились в любовном объятии.
Она нашла в себе силы отодвинуться от Цепиона и, стараясь унять охватившую её дрожь, произнесла с укором:
– Квинт, мы не можем. Теперь – всё иначе. И ты это знаешь.
Он тут же молча отошёл в глубь комнаты.
– Я рада, что ты не разучился понимать меня, милый.
– Не называй меня «милым». – Голос Цепиона звенел злобой. – Теперь – не называй.
– Квинт, я только хотела… – Желая как-то загладить свою вину перед ним, Юлия шагнула к нему, но он протестующе протянул обе руки, останавливая её.
И Юлия вдруг поняла, что отныне между ними пролегла пропасть и что образ юноши, которого она когда-то любила, с каждым днём будет становиться всё более далёким, чужим и в конце концов исчезнет навсегда. Но, видят боги, ей так не хотелось терять его!
– Надеюсь, ты будешь счастлива с Помпеем. – В голосе Цепиона, вопреки произнесённому им пожеланию, искренности Юлия не услышала.
Он мрачно взглянул на неё и, не прощаясь, вышел из комнаты.
Юлия прислушивалась к его удаляющимся шагам – и не верила, что они расстались так нелепо. Она ещё ждала, что он вернётся, возьмёт её за руки; он мог утешить её первыми пришедшими в голову словами, которые развеяли бы эту мучительную тоску, уняли бы эту щемящую боль в её сердце…
А тоска будто реяла в воздухе; казалось, её можно было увидеть, даже потрогать руками. Эта тоска заглушала все звуки – Юлия не слышала, как уехал Цепион.
Когда она выглянула в окно – окликнуть, ещё удержать его подле себя – было уже поздно. Всё растворилось в голубоватой пелене тумана, окутавшего залив; было тихо, и только у самого дома звенела капель, словно кто-то невидимый ронял горькие слёзы.
Глава 5
– Это нарушение достоинства сана и чести римского патриция! – Слова Марка Кальпурния Бибула прокатились под капителями колонн, ударились о высокие своды курии Гостилия[29]29
Курия Гостилия – место заседаний сената.
[Закрыть], отдались глухими отзвуками эхо.
Гай Юлий Цезарь, занимавший другое курульное кресло[30]30
Курульное кресло – особое кресло из слоновой кости, место в сенате, занимаемое высшим должностным лицом (консулом).
[Закрыть], взглянул на своего ораторствующего коллегу, недовольно поморщился, но не произнёс ни слова. Бибул, избранный вторым консулом благодаря деньгам противников Цезаря, не представлял для него ни малейшей опасности. Цезарь уже знал, что со временем сумеет и вовсе избавиться от него. Ведь популярность самого Цезаря росла с каждым днём, несмотря на враждебное отношение к нему некоторых сенаторов. Вот и сейчас в лагере его противников что-то затевалось, и возмущённая речь Бибула была лишь началом атаки.
Тщательно расправив складки ослепительно-белой латиклавы[31]31
Латиклава – туника с широкой пурпурной полосой, признак принадлежности к сенаторскому сословию.
[Закрыть], со своего места поднялся сенатор Лутаций Катул, один из старейших державных мужей Рима, пламенный защитник республиканского строя.
– Мне хотелось бы обратиться сейчас к тому, кого консул Бибул обвинил в недостойных сана и звания деяниях… – Начав, Катул на мгновение умолк и затем, вперив в Цезаря холодный взор, требовательным голосом продолжил: – Гай Цезарь, ты же потомок знатного рода, одного из древнейших в Риме. Стало быть, делом твоей жизни должна быть забота о благополучии тех семей, чьи предки добыли им право гордо именоваться «первейшими». Любое твоё решение должно быть направлено на укрепление власти и авторитета сената… Но что вместо этого делаешь ты? Из желания угодить плебсу ты предлагаешь внести законопроекты, более приличествующие народному трибуну, нежели консулу!
Катул перевёл дыхание, а, когда снова заговорил, в голосе его зазвучали предупредительно-угрожающие нотки:
– Я много думал о тебе, Гай Юлий, о том, что движет тобою, о том, какие цели ты преследуешь… Несомненно, у тебя есть талант полководца. Но ты также властолюбив. И я спрашиваю: Цезарь, куда ты поведёшь Рим, став грозой патрициев и кумиром плебеев?!
Речь Катула была встречена шумным одобрением почти на всех сенаторских скамьях.
Следом за ним слово взял Марк Порций Катон – живое олицетворение совести и надежды Римской республики, достойный преемник своего славного прадеда, прозванного «цензором нравов». Успех Катона имел источник прежде всего в его естественной добродетели; он отличался неподкупностью, а также часто верно предсказывал исход событий в государстве, за что приобрёл репутацию советчика, хотя разумного, но несчастливого.
– Отцы! – приосанясь заговорил Катон густым внушительным басом. – Уже в который раз в этих стенах возникает спор и уже в который раз мы все призваны нашим долгом развязать узел разногласий. Каждый из нас имеет право публично высказать своё мнение – этим правом воспользуюсь и я.
Катон обвёл зал курии своими суровыми глазами и откашлялся.
– С прискорбием отмечаю я как на моих глазах нарушается равновесие сил, на основе которого в государстве достигаются гармония и благополучие. До сих пор разделённое на две части могущество, как груз на корабле, выравнивало крен. Ныне же это могущество сосредоточилось в одном пункте и, возможно, в ближайшее время сделается настолько неодолимым, что опрокинет и разрушит весь существующий порядок вещей.
Оратор выдержал паузу, провёл рукой по жидким волосам и заговорил ещё громче – так, чтобы его слышали и те, кто занимал последние скамьи.
– Итак, Цезарь с триумфом прибыл в Рим и сразу же предпринял ловкий шаг. Какой, спросите вы? Что ж, я готов терпеливо всё объяснить. Ему удалось приобрести расположение Помпея и Красса – двух людей, пользующихся наибольшим влиянием в Риме, но до сих пор враждовавших между собой. Он примирил их – дело это можно было бы назвать прекрасным и мудрым, если бы оно не было затеяно с дурным намерением.
По рядам приписных «отцов отечества» пронёсся глухой ропот. Не оборачиваясь, Катон сделал движение рукой, призывая недовольных его речью к молчанию.
– Цезарь восстановил согласие между Крассом и Помпеем не для того, чтобы видеть их живущими дружно, но оттого, что они могущественны. Он отлично понимает, что без их помощи он не будет иметь особой силы. Только благодаря поддержке с двух сторон Цезарь добился успеха на выборах и стал консулом…
Последние слова Катона потонули в гаме. Кое-кто из сенаторов требовал, чтобы Цезарь выступил с опровержением, но, так как он сидел неподвижно и по-прежнему хранил молчание, все приумолкли и снова обратили свои взоры на оратора.
– Да, Цезаря избрали консулом… – Катон сжал руки. – Но консульство своё он тотчас превратил в своего рода трибунат, ибо внёс законопроект в угоду беднякам и неимущим. И здесь Цезарь всё тщательно продумал! Ему нужна поддержка народа – как когда-то она была нужна братьям Гракхам, Гаю Марию и Сергию Катилине. Соблазнённый его законом о раздаче земель, плебс сделается сговорчивым и склонным принимать всякое его предложение.
Катон сделал паузу и, чуть наклонившись в сторону Цезаря, закончил:
– В отличие от моего друга Катула я наверняка знаю ответ на тот вопрос, который он задал Цезарю. В какие бы покровы ни облекал Цезарь свои будущие злодеяния, ему не удастся ввести в заблуждение Марка Порция Катона.
И с видом человека, никогда не сомневающегося в своей правоте, защитник республики опустился на покрытую тирренским шёлком скамью.
Но даже после этого довольно резкого заявления сенатора, к мнению которого прислушивались не только в курии, но и на комициях[32]32
Комиции – собрание римских граждан для выбора магистратов и решения вопросов гос. жизни.
[Закрыть], лицо Цезаря осталось непроницаемым. Казалось, он пребывал в напряжении, ожидая какого-то толчка. И когда сенаторы, обсудив предложенный Цезарем закон о раздаче земель, высказались против его принятия, он точно ожил.
– Ваши чёрствость и высокомерие, сиятельнейшие отцы, вынуждают меня против воли обратиться к народу… для совместных действий! – С этими словами он вышел на форум.
Собравшаяся там толпа заволновалась и зашумела, словно лес при первом порыве бури, как только на ростры взошли – один за другим – Красс, Цезарь и Помпей.
– Квириты![33]33
Квириты – формула публичного обращения к римским гражданам.
[Закрыть] – Цезарь приветственно поднял руку. – Между сенаторами, а также моим коллегой Бибулом, который их поддерживает, и мной, Юлием Цезарем, консулом Римской республики, возник спор по очень важному вопросу. К сожалению, они не одобрили внесённых мною и известных вам законопроектов.
Толпа ответила оглушительными криками и улюлюканьем.
Цезарь снова поднял руку, требуя тишины.
– Однако ещё никто не слышал мнения тех двоих, кого вы видите на этой трибуне рядом со мной. Все вы знаете этих людей… И я спрашиваю у них сейчас, одобряют ли они предложенные мною законопроекты? И придут ли они на помощь своему народу, если кто-нибудь вздумает насилием воспрепятствовать их принятию?
– Обещаю своё покровительство, – коротко, но решительно высказался Марк Красс и угрожающе наклонил свою крутолобую голову.
Гней Помпей также не мешкал с ответом.
– Против тех, кто будет угрожать мечом, я выступлю с мечом и щитом. – И он, воинственно выпятив грудь, как бы в подтверждение своих слов наполовину вытащил из ножен широкий иберийский меч.
Расположившиеся позади трибуны сенаторы были потрясены и этой угрозой, и поведением Помпея: ничего более грубого он до этого дня не говорил и не совершал. Многие сочли его выступление сумасбродной ребяческой выходкой, не приличествующей достоинству Великого и роняющей уважение к сенату. Нашлись и такие, кто пытался оправдать Помпея, говоря, что эти слова сорвались у него с языка сгоряча. Зато народу они очень понравились – глубокое раскатистое: «Да здравствует Гней Помпей! Да здравствует Помпей Магн!» донеслось от толпы, качнувшейся к рострам. Потом рёв восторга и шумные рукоплескания гулко прокатились по всему Римскому форуму.
Когда Помпей и Цезарь, простившись с Крассом, сошли с трибуны, из толпы вышел некто в чёрном, с всклокоченной бородой и с диким, как у безумного, блеском в глазах. Внезапно схватив Помпея за плечо, он притянул его к себе с такой силой, что у того затрещал по швам палюдамент[34]34
Палюдамент – военный плащ полководца, окрашенный пурпуром и украшенный золотом.
[Закрыть]. Глядя Помпею прямо в глаза, незнакомец горячо зашептал: «Помнишь, что советовал сенаторам Сулла, твой наставник и благодетель? Помнишь?! Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца[35]35
Плохо подпоясанный юнец – Цезарь подпоясывал сенаторскую тунику, но слегка: отсюда и пошло выражение Суллы.
[Закрыть]… Ещё не поздно: оставь племянника Мария! Отрекись от Цезаря! Иначе – позор тебе… Иначе – бесславная гибель!..»
Помпей опешил от неожиданного порыва этого странного человека и от той правды, которая яркой вспышкой промелькнула в его сознании. Но, оживлённая пророческими словами, она тут же угасла, погребённая под бременем земных желаний.
Юлия… Оставить Цезаря – забыть о Юлии… Нет, это было выше его сил…
Цезарь, вначале также ошарашенный нападением на Помпея, успел заметить выражение его лица – мучительную борьбу чувств: смятенных, противоречивых, но равных по силе. Цезарь понял: если рыбине не дать поскорее заглотнуть вожделенную наживку, она сорвётся с крючка. И после того, как ликторы[36]36
Ликторы – должностные лица при высших магистратах.
[Закрыть] оттеснили от Помпея дерзкого незнакомца, Цезарь взял будущего зятя под руку и доверительно произнёс: «Календы[37]37
Календы – в рим. лунном календаре первый день каждого месяца.
[Закрыть] следующего месяца. Она согласна». От его взгляда не ускользнуло то, как смутился Помпей. Цезарь тут же приободрил его отеческой улыбкой, затем – уже как мужчина мужчине – подмигнул лукаво и на прощание по-дружески похлопал его по спине.
