Текст книги "Юлия, дочь Цезаря (СИ)"
Автор книги: Юлия Львофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Глава 13
– …Повтори-ка, что ты сейчас сказал! – Юлия приподнялась на локте, другой рукой отвела от лица длинные спутанные пряди и с лукавой улыбкой взглянула на лежавшего рядом Помпея.
Она смотрела на него с любовью, обожанием – и как будто впервые; как будто впервые видела то, что уже давно было знакомо: всё сразу – и каждую чёрточку в отдельности.
Высокий лоб и виски окутаны дымкой волнистых волос. Крупный крепко вылепленный нос; небольшой плавных линий подбородок; мягкий изгиб губ. Ресницы опущены, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него (Юлия так любила их!) были карие. И они умели быть ласковыми, бархатными, излучающими дивный свет; могли быть насмешливыми – и тогда в их прищуре плясали искорки; могли быть суровыми – непроницаемо-чёрными…
Юлия перевела взгляд на его руки. Только что они без устали ласкали её, доводя до исступления; теперь покоились, точно крылья большой птицы, на широкой блестящей от пота груди.
В такие руки можно смело доверить собственную жизнь – надёжны, – думала Юлия. – Их можно любить – нежны… и ещё их хочется целовать…
Она наклонилась и быстрыми лёгкими поцелуями покрыла от плеча до кончиков пальцев загорелую руку возлюбленного и прижалась щекой к его загрубевшей от рукояти меча ладони.
Помпей вздрогнул, но ничего не сказал и глаз по-прежнему не открыл.
Солнце за окном золотило предвечерний воздух; вокруг царила тишина – лишь изредка из сада доносилось стрекотание цикад и шуршание сухих листьев оливы. Ароматный дымок зажжённых благовоний мягко окутывал обнажённые разгорячённые тела супругов-любовников.
Юлия любила этот час, эти ароматы, эту тишину. Они были неизменными спутниками её счастья, которому она отдавалась, забыв обо всём на свете, и телом и душой.
День за днём прошли полгода с тех пор, как Юлия облачилась в одеяние замужней матроны, однако, она не могла пожаловаться ни на однообразие своей жизни, ни на пресыщение. Им с Помпеем не хватало ночей, не хватало дней, которые они посвящали друг другу. Беспредельный неземной восторг, от которого захватывало дух, наполнял их обоих. Восторг слияния друг с другом…
С изумлением отдавалась Юлия этому новому, никогда не испытанному чувству, и прежняя жизнь вспоминалась ей всё реже и реже, как полузабытый сон. Воспитанная человеком, который державные интересы (и, главное, собственную карьеру) ставил выше семьи, Юлия с удивлением замечала, что её муж пренебрегает делами Форума в угоду супружескому счастью. Таким образом сбылось пожелание сенатора Ватиния, который однажды сказал Цезарю: «… она должна постараться сделать так, чтобы в её постели Помпею не хотелось ни слышать и ни думать о том, что НЕ Юлия»…
Где-то далеко, кажется, за облаками загрохотал гром – он словно вывел супругов из сладкой полудрёмы. Чуть приподняв голову, Юлия шёпотом повторила свою просьбу.
– «Я бы хотел умереть, раз перестанут манить эти встречи меня, и объятья, и страстное ложе…» – Когда Помпей говорил, Юлия наслаждалась его голосом и мелодией его речи.
– Уверена, никто не прочитает стихи Мимнерма или другого греческого поэта лучше тебя, милый! – с чувством воскликнула Юлия и, приникнув к его губам, замерла в долгом страстном поцелуе.
На этот раз Помпей уже не мог не откликнуться на её призыв. Схватив её в охапку, перевернул на спину и склонился над нею, прижимаясь к её жаркому телу коленями, бёдрами, грудью. Его глаза были у её глаз, его губы – у её губ.
– В чём ещё ты уверена? – тихо проговорил он с улыбкой.
– Уверена, что не дам тебе умереть… – ответила Юлия, задыхаясь от объявшего её желания.
Она ощущала горячее дыхание любимого – близость его тела пробуждала в ней настойчивое желание отдаваться ему снова и снова; ей хотелось снова и снова целовать его; хотелось смеяться от счастья – необыкновенная ни с чем не сравнимая нега обволакивала её тёплым облаком; хотелось, чтобы этот чудесный день был бесконечным и всецело принадлежал только им двоим.
В предзакатное очаровательное безмолвие внезапно вторгся – точно из другого мира – требовательный голос:
– Гонец от сената к проконсулу Гнею Помпею!
Юлия ощутила, как её муж напрягся всем телом, и его волнение передалось ей.
– Никого не желаю видеть, – проговорил он, хмурясь. И спустя мгновение – уже не так решительно – прибавил: – Никого…
Юлия помолчала немного, прежде чем сказать:
– Очевидно, случилось нечто неожиданное и серьёзное. Иначе сенат не стал бы разыскивать тебя в Альбанских горах.
– За прошедшие полгода всё самое неожиданное и серьёзное уже случилось. Катон уехал на Кипр, твой отец, как и хотел, получил свои легионы и обе Галлии, пройдоха Клодий стал народным трибуном… Что же такого могло произойти в Риме Цезаря, что сенату вдруг понадобился Помпей?
Последние слова Помпея, произнесённые с едва уловимой злой иронией, неприятно удивили Юлию. Она даже вся съёжилась от внезапного чувства отчуждённости.
Что это? Неужели Помпей, её возлюбленный муж, единственный её мужчина, в котором ей дорого всё – и доблесть, и благородство, и честолюбие – и которого она, как ей казалось, понимает, завидует славе её отца? А если это так, то разве может он (способен ли) искренне любить дочь человека, к которому испытывает столь низкое чувство?..
– Ладно, – сказал Помпей, немного поразмыслив. – Так и быть, приму гонца.
С этими словами он откинул покрывало и вскочил. Нагой, статный, мужественно красивый, стоял он на ярком персидском ковре, в багровом свете заходящего солнца, и Юлия, глядя на него, невольно залюбовалась им.
Он великолепен. Нет, он велик. Помпей Великий… И разве не я, дочь Цезаря, наследница рода Юлиев, достойна его любви? – с гордостью думала Юлия, и чувство отчуждённости, нахлынувшее на неё впервые за полгода супружеской жизни, постепенно покидало её. – Правда, я не всегда угадываю, что происходит в нём… Но я научусь и этому, непременно научусь…
И когда Помпей, облачившись в тогу, оставил её одну на их ложе, она уже была готова обругать себя за то, что позволила сомнениям – пусть всего на мгновение – вкрасться в её сердце. Если бы он не любил её по-настоящему, была бы она так счастлива рядом с ним и так несчастна и одинока, когда он покидал её?
Помпей возвратился озадаченный и хмурый.
– Завтра мне необходимо быть в Риме, – напрямик объявил он, едва владея собой от видимой досады.
– Завтра? – переспросила Юлия, глядя на него широко раскрытыми глазами.
– Цезарь… твой отец привлёк к суду Цицерона, – начал объяснять Помпей, и в его голосе Юлии почудилось то ли нетерпение, то ли негодование. – Один из прославленнейших мужей Рима попал в опасное положение подсудимого. Сенат просит меня защитить Цицерона от нападок Клодия и уговорить Цезаря снять с него обвинение…
– Не уезжай, Гней! – Юлия не желала слушать его дальше. – Не оставляй меня одну…
Слёзы уже катились по её лицу – она ощущала на губах их горький вкус.
– Долго я там не пробуду. – Он ещё пытался успокоить её. – Встречусь с твоим отцом – и сразу же вернусь.
– Нет, нет, не уезжай, – жалобно и вместе с тем упрямо, как капризный ребёнок, повторила Юлия и в порыве необъяснимого волнения прижала его руку к своей груди.
Ей казалось, что, если сейчас он оставит её, из её жизни безвозвратно уйдёт то бесценное, чем она недавно безраздельно владела.
Не говоря ни слова, Помпей обнял её и стал целовать. На мгновение отодвинулся, чтобы посмотреть на неё, и снова с силой прижал к себе. Он не уехал.
Глава 14
Огромный дом Марка Лициния Красса, богатейшего в Риме человека, чьё состояние оценивалось в двести миллионов сестерциев, находился на Палатине – древнем «квадратном Риме» – цитадели римской знати и простым горожанам казался неприступным и величественным. Построенный на месте древнего этрусского храма, дом Красса походил на дворец из белого марпесского мрамора, где были и фрески, и изысканная мебель, и дорогая утварь, и редкие статуи. В Риме говорили, что Красс собрал в своём доме богатейшие коллекции, которые он скупил за бесценок или выпросил себе в дар во времена проскрипций Суллы[67]67
Проскрипции – особые списки, на основании к-рых лица, попавшие в них, объявлялись вне закона. Конфискации имущества, связанные с проскрипциями Суллы, позволяли доносчикам обогащаться за счёт осуждённых.
[Закрыть].
Час был поздний. В доме царила тишина – все давно спали; только в таблинии горел свет и иногда слышался какой-то шорох. Пламя лампиона бросало на всю стену тень, которая плясала и корчилась, между тем как человек, окружённый восковыми табличками и папирусными свитками, сидел почти неподвижно.
Хозяин дома, справедливо прозванный своими соотечественниками Богачом, внимательно просматривал векселя, долговые расписки и прочие деловые бумаги; иногда он то тяжело вздыхал, то бормотал что-то себе под нос – и при этом лицо его мрачнело. Отобрав листы с подписью Сергия Катилины, которые попадались ему чаще других, Красс сердито смял их в кулаке.
Луций Сергий Катилина являлся одним из тех, кто должен был оплатить все свои счета по самой высокой цене. Снабжая его золотом и негласно подстрекая к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Катилина обманул все его расчёты. Высланные сенатом легионы разбили армию мятежников, а их предводитель был убит в последнем бою. Катилина проиграл; Крассу удалось выйти сухим из воды, хотя Цицерон, выступая в сенате, не раз намекал на его причастность к заговору…
В ту пору будущее казалось Крассу ещё более тёмным, чем нависшее над Римом свинцово-серое зимнее небо. Он не сумел извлечь выгоду из заговора Катилины; он без пользы потратил на него кучу денег, подвергал себя опасности без всякого результата. На что ему было рассчитывать? И смел ли он появляться в курии, когда там, после намёков Цицерона, на него косо смотрел каждый второй сенатор?..
А потом положению Богача стала угрожать новая опасность: из Азии с армией возвращался Гней Помпей – его давний соперник в борьбе за место первого человека в Риме. В сенате шли о Помпее всевозможные слухи, и ещё до его прибытия поднялось смятение, так как многие patres опасались, что доблестный полководец поведёт своё войско на Рим и установит твёрдое единовластие. Красс, взяв с собой семью и деньги, уехал из Города, своим решением вызвав у сенаторов недоумение и усилив царившее среди них смятение. Одни говорили, что он испугался, другие считали, что он поступил так, желая дать пищу клевете, чтобы разжечь зависть к Помпею.
Богач же, затаившись на своей загородной вилле, выжидал. Он знал, что, как только в Рим из Дальней Испании вернётся Цезарь, весы власти качнутся в противоположную от Помпея сторону. На этот раз его расчёт должен был оказаться верным. Если бы не поручительство Красса, Цезарь ни за что бы не вырвался в свою провинцию: кредиторы не отпускали его и собирались привлечь к суду. Таким образом Богач снова заполучил должника с безмерным честолюбием и упорством в достижении целей. А главное: сила и энергия Цезаря были нужны Крассу для борьбы против Помпея.
Однако, прибыв в Рим, Цезарь вместо того, чтобы принять сторону Красса, рядом с ними обоими поставил Помпея. Более того, ему удалось примирить давних недругов и взамен прежней вражды соединить их узами триумвирата…
Снова тяжело вздохнув, Красс откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Что ж, надо признать, Цезарь превосходно уладил дела в государстве, слив из всех троих непреоборимую силу, лишившую сенат власти. Уступив Цезарю в одном, Красс тем не менее считал себя в остальном выше него. Как и выше Помпея. И потому посчитал себя уязвлённым тем, что Цезарь, не посоветовавшись с ним, объявил Помпея принцепсом сената до конца своего консульского правления…
Неожиданно в мёртвой тишине ночи кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Красс нехотя, с ощутимым усилием поднялся на ноги и отпер её, впустив в таблиний позднего гостя. Это был молодой Пульхр из патрицианского рода Клавдиев, один из многочисленных должников Богача, который ради списания хотя бы части долга не гнушался выполнять любое поручение своего кредитора.
Стремясь заполучить должность народного трибуна, потомственный аристократ Клавдий актом усыновления простолюдином Фонтеем перешёл в плебейское сословие и стал зваться Клодием. Ни для кого не было тайной, что этому активно содействовал Цезарь. Простые горожане недоумевали: как мог Цезарь помогать человеку, который его оскорбил в его же собственном доме? О скандале, случившемся в день священнодействия в честь Доброй богини, когда Клодия поймали в доме Цезаря, не забыли даже спустя два года. Небывалое святотатство всколыхнуло Рим, но Цезарь не настаивал на наказании Клодия ни как обманутый муж, ни как великий понтифик[68]68
Великий понтифик – старший жрец коллегии понтификов, глава гос. религии, выбирался на определённый срок.
[Закрыть]. Поговаривали, что он использовал громкий скандал для развода с надоевшей женой. И когда обвинитель спросил его о причине развода, Цезарь с достоинством ответил, что на его жену не должна падать даже тень подозрения. Однако многие в сенате думали иначе: Цезарь поступил так из угождения народу, желавшему спасти Клодия. Кроме того, бунтарь и любимец плебеев мог оказаться полезным в будущей карьере Цезаря…
– Привет тебе, о Мидас[69]69
Мидас – в греч. мифологии царь Фригии, известный своим богатством; всё, к чему он прикасался, превращалось в золото.
[Закрыть] Рима! – воскликнул Клодий, картинно вскидывая руку, как если бы он играл в греческой трагедии. – Рад видеть тебя в добром здравии! Но скажи, к чему, однако, такая спешка? Что вынудило тебя послать за мной в столь поздний час? Ты что-то задумал, верно?
Вместо ответа Красс молча извлёк из вороха свёрнутых папирусов один из свитков и небрежно бросил его Клодию.
– «О консульстве», – нарочито торжественным тоном возгласил Клодий название речи и затем, скривившись, прочёл имя автора: – Марк Туллий Цицерон…
Быстро пробежав глазами содержание свитка, он поднял скучающий взгляд на Красса и голосом обречённого на пытку спросил:
– Я должен всё это немедленно прочесть?
Красс снова не удостоил его ответом и, деловито потянув носом, сразу перешёл к практической цели этой встречи:
– Прежде Цицерон ограничивался намёками, теперь же перешёл к прямым обвинениям. В этом своём трактате он недвусмысленно винит меня, а заодно Цезаря, в причастности к заговору Катилины. С ним стакнулся и Катул. Ну, от Цицерона другого ожидать не следует: ныне он находится в положении утопающего, который хватается за соломинку. Но его могут поддержать другие сенаторы. Цезарь освободил из-под стражи Катона и, хотя выслал его из Рима, тем не менее развязал сенату руки. Бибул продолжает марать бумагу бичующими Цезаря эдиктами, распространяя скандальные подробности из личной жизни консула. Через места, где они выставляются, нельзя пройти из-за скопления людей, которые их читают! Модные поэты – «неотерики» – пишут на него злые эпиграммы, а мим Лаберия о «лысом развратнике» даже был сыгран и, как я слышал, имел большой успех.
Весь в пылу негодования, Красс вскочил со своего места и тяжёлыми шагами начал расхаживать перед Клодием.
– А что же сам Цезарь?! – патетически воскликнул он и вдруг, переключив внимание на винные пятна на тоге Клодия (проклятый пропойца, небось, снова торчал в какой-нибудь грязной попине[70]70
Попина – кабачок, винный погреб.
[Закрыть] в компании всякого сброда!), умолк.
– И что же Цезарь? – переспросил Клодий, не дождавшись продолжения столь эмоционально начатой речи.
Красс нахмурился, пожевал губами и попытался снова сосредоточиться.
– Наш консул не обращает внимания на сплетни и продолжает ублажать чернь бесплатным хлебом, гладиаторскими боями и прочими зрелищами, – продолжил он сердитым голосом. – Ведёт переговоры с варварами и таскается по вонючим переулкам Эсквилина и Целия. Плебс ликует, а новые прихлебатели Цезаря вопят на форумах, что время Помпея и Красса прошло. Но неужели я один понимаю, что подобные лозунги только вредят нашему общему делу? Теперь у сената появится надежда на ослабление и распад триумвирата. И этим, как я уже говорил, спешит воспользоваться себе во спасение Цицерон…
После этих слов Красс бросил гневный взгляд на свиток в руках Клодия.
– Мне кажется, ты несколько сгущаешь краски, почтенный Марк Красс, – наконец, воспользовавшись паузой, взял слово Клодий. – На самом деле, картина не столь уныла и безнадёжна, как ты мне тут нарисовал. Цицерона будут судить по требованию Цезаря. Тому решению, которое принял «отец отечества» в бытность свою консулом, нет оправдания. Казнив римских граждан, обвинённых в заговоре против государства, без суда и следствия, он сам подписал себе смертный приговор. В этот раз от наказания Цицерону не отвертеться – пришёл час ответить за свои поступки. Ему не поможет даже Помпей…
Клодий не успел выговориться – Богач прервал его нетерпеливым взмахом руки.
– Помощи от Помпея он уже не ждёт, я это знаю. Однако он рассчитывает – что вполне справедливо – на поддержку сограждан. Мне сказали, что Цицерон переменил одежду в знак скорби и начал обходить города, моля народ о защите. И ладно бы он пустился в путь один! Двадцать тысяч юношей из всаднического сословия последовали за ним, вторя его мольбам, а сенат собрался вынести постановление, согласно которому и народ должен переменить, как бы в знак траура, одежду.
– Взгляды сената, видимо, полностью зависят от настроения толпы, – с пренебрежительной ухмылкой заметил Клодий.
– Ну ещё бы, – проворчал Красс. И затем, исподлобья взглянув на гостя, жёстким, почти командным тоном повёл дальше: – Я вложил в твою предвыборную кампанию уйму денег не ради твоих красивых глаз – я сделал тебя народным трибуном, чтобы через тебя управлять этой самой толпой. Пришёл твой черёд, Клодий, вступить в игру – с широким размахом и яростным натиском. Так вот, я хочу, чтобы ты с вооружёнными людьми окружил сенат в день, когда там приступят к обсуждению участи Цицерона. Нужно как следует запугать его сторонников, а его самого вынудить покинуть Город. Чем дальше окажется от Рима Цицерон, тем крепче будет мой сон. Всё, что теперь нужно, – это решительные действия. Решительные и быстрые действия.
Клодий выходил из таблиния Красса с желанием безотлагательно приступить к «решительным действиям». Он не шёл, а почти бежал по тёмным сонным улицам. Город казался тихим и мирным, однако в воздухе уже реяло что-то враждебное и страшное. И этот обманчивый покой всё больше напоминал затишье перед бурей.
Глава 15
Кальпурния, молодая жена Цезаря и дочь Луция Пизона, избранного консулом на следующий год, стояла при входе с Юлией и Аврелией. Родственниц и подруг она радостно обнимала, остальных – приветствовала традиционными фразами.
Гостьи проходили в атрий, где был установлен шатёр, покрытый виноградными лозами, со статуей Доброй богини, у ног которой помещалась в закрытой корзине священная змея. Курились благовония. Ароматный дымок сизыми струйками поднимался к квадратному отверстию в крыше и рассеивался в лунном свете. Позади шатра музыканты наигрывали на кифарах и флейтах услаждавшие слух мелодии. Рабыни, нарядные и улыбчивые, разносили лёгкое вино и сладости.
Здесь не было ни одного мужчины: хозяин дома, вся челядь и домашние животные мужского пола незадолго до заката были выдворены на улицу. На статуи богов и картины с изображением мужчин были наброшены покрывала. Праздник Доброй богини – Bona Dea – считался священным праздником женщин, и ни один мужчина не имел права присутствовать на нём и даже находиться в доме, где справляется торжество.
Взяв на себя – по традиции – обязанность жрицы, Кальпурния, окружённая целомудренными весталками, прочитала положенные молитвы и возлила у статуи богини ритуальное вино.
Поднеся к губам свою чашу с игристым напитком, Юлия украдкой разглядывала собравшихся в доме её отца женщин. Одни из них были одеты в скромные римские столы, другие – в яркие расшитые сирийские ткани и полупрозрачный шёлк-серикум; одни украсили себя лишь причёсками, другие блистали драгоценностями.
Ещё столетие назад ни одна из матрон, участвовавших в мистериях в честь богини, столь таинственной, что её настоящее имя запрещалось произносить вслух, не посмела бы явиться в чужеземной одежде. В обиходе были строгие столы – платья добродетельных римских матрон. Но с завоеванием Востока прежде презираемые суровыми квиритами обычаи влились в жизнь их потомков. Стремление к роскоши изнежило и развратило римлян, распространившись не только в среде нобилей, но и среди городских низов. Экзотические овощи и фрукты, как и блюда из них, считались признаком достатка. Призывы поэтов и философов, сторонников старого сурового Рима былых времён, вернуться к обычаям предков не возымели успеха. Ныне сыновья Ромула Квирина предпочитали «горячей репе» пышные яства чужеземной кухни. Влияние Востока отразилось также на одежде и поведении женщин. Едва ли не каждая, выйдя в свет, стремилась выделиться богатым нарядом и драгоценностями, стоимость которых порою превышала стоимость городского жилья.
А где же можно было показаться во всём блеске, как не в женском обществе? Вот и праздник Доброй богини для многих матрон стал поводом для того, чтобы и себя показать, и на других посмотреть. И более всех на нём выделялась, пожалуй, матрона Сервилия. Полупрозрачный паллий, накинутый поверх столы багряного цвета, волочился по полу, точно мантия восточного владыки; высоко взбитые пышные кудри, украшенные заколками в виде листьев, напоминали тиару; на руках блестели золотые браслеты; на груди её мерцала благородным светом необыкновенно крупная эритрейская жемчужина.
У этой жемчужины была своя история. Её, стоившую целого состояния – более шести миллионов сестерциев, Сервилии подарил Цезарь. В знак своей неувядающей любви к ней и – несмотря на третью женитьбу – постоянства…
Имея четырёх взрослых детей – сына и троих дочерей, Сервилия была ещё довольно хороша собой: изящный, почти девический стан, нежное лицо с алебастрово-белой кожей, роскошные тёмно-русые волосы. Её всегда сопровождала толпа поклонников и, как поговаривали городские сплетницы, некоторые из них добивались её особой благосклонности. По тому, как она держала себя с безукоризненным достоинством, её можно было принять за идеал добродетельной римской матроны, каких осталось не так уж много. Но о том, каким разнузданным утехам предавалась она в своих покоях, оставаясь наедине с очередным любовником, знали только те, кто в этих покоях побывал. Порций Катон, известный своей приверженностью строгим нравам, пресекал любые попытки очернить имя своей сестры – и людская молва обходила её стороной.
– Смотри, как вырядилась! – шепнула Юлии Атия, её двоюродная сестра. – Понатыкала золотых листьев в волосы и думает – ах, как хорошо, как богато. А платье и вовсе похоже на саван с золотым позументом!
Но Юлия думала совсем другое о наряде Сервилии. Она догадывалась, что матрона таким образом стремилась привлечь к себе внимание тех, кто, злорадно посмеиваясь у неё за спиной, думал, что Цезарь забыл её. Особенно Юлию поражала и восхищала жемчужина. Надев её, Сервилия наглядно доказывала всем, что даже женитьба на молодой и красивой Кальпурнии не охладила пыл Цезаря к давней любовнице.
– И всё-таки она красавица! – ответила Юлия родственнице, не отводя от Сервилии восторженного взгляда: какой же надо быть уверенной в себе, чтобы не бояться вызвать различные кривотолки и сплетни!
– Ничего особенного я в ней не замечаю! – фыркнула Атия. – И, честно сказать, удивляюсь дяде, который от свеженькой румяной Кальпурнии бегает к этой молодящейся старухе!
Юлия бросила на неё укоризненный взгляд:
– У любви не бывает возраста, Атия.
– Ну да, ну да, – торопливо согласилась Атия и, вспыхнув густым румянцем, виновато отвела глаза в сторону.
Муж Атии, Гай Октавий, был старше неё всего на пять лет, и у них уже подрастали двое детей: дочь Октавия и малыш Гай[71]71
…малыш Гай – будущий император Октавиан Август.
[Закрыть].
– Ты не знаешь, почему не пришла Помпея? – спросила Юлия чуть погодя, не увидев среди приглашённых другой своей родственницы – по мужу. – Ведь это праздник всех замужних женщин…
– Наверное, потому что ей теперь необходим полный покой, – сказала Атия тоном человека, которому всё обо всех известно. И затем, быстро взглянув на Юлию, прибавила: – Боги не оставили твоего милого друга детства: скоро он станет отцом.
Юлию словно кулаком в грудь ударили. Даже себе она не могла бы толком объяснить, отчего ей вдруг стало трудно дышать. Неужели она думала, что любовь Квинта будет принадлежать ей одной? Что он никогда не коснётся другой женщины и больше никогда не произнесёт слов, которые говорил только ей? Был ли он так же нежен с Помпеей как когда-то – с ней? И кем была для него Помпея – женой, навязанной обстоятельствами, или возлюбленной? Чем больше Юлия старалась представить, что Квинт равнодушен к Помпее, тем сильнее в этом сомневалась. Теперь он с каждым днём будет становиться всё более далёким, чужим, и в конце концов она потеряет его навсегда. Это было невыносимо больно, слёзы закипали у неё на глазах…
– Так вот, оказывается, по какой причине я уже два раза на этой неделе вижу его во сне, – только и произнесла она, прикрыв глаза ресницами.
– Что держишь в уме, то и видишь во сне, – как будто поддразнивая её, улыбнулась Атия. – Не смущайся – я же не чужая тебе… Я все твои тайны знаю и в сердечке твоём, словно в открытой книге, читаю…
– Это неправда, – тихо сказала Юлия, по-прежнему не поднимая взгляда. – Я совсем не думаю о Цепионе. У меня есть муж, которого я люблю; Квинт теперь тоже не один…
– И всё же ты ревнуешь его, Юлия! Порой мы, женщины, такие… как бы верно сказать?.. – собственницы. Даже если сами нарушаем верность, мечтаем, чтобы нас прощали и любили вечно…
Лукаво улыбнувшись своим словам, Атия помолчала, а потом, приняв озабоченный вид, спросила у Юлии:
– А что же вы с Помпеем? Не торопитесь стать родителями? Но ему-то, может, всё равно: Муция троих успела родить. Однако ж у тебя как раз тот возраст, чтобы стать матерью… Не будешь сердиться, если я спрошу, по-прежнему ли Помпей так великолепен в постели, как о том говорили все его женщины? Может, причина в том, что он уже не способен иметь детей – в силу возраста и вызванных этим изменениях?
Краска бросилась в лицо Юлии. Едва сдерживая негодование, она ответила:
– У меня нет опыта в таких делах. Мой муж – мой первый и единственный мужчина, мне не с кем его сравнивать. Но могу тебя уверить в одном: ему ничто не мешает иметь детей.
– Тогда будем надеяться!
– Послушай, Атия, я замужем всего семь месяцев и думаю, что ещё рано тревожиться.
– Если не понесёшь до февраля, поведу тебя на праздник Луперкалий[72]72
Луперкалии – праздник плодородия и очищения в честь бога Фавна; жрецы-луперки в шкурах закланных на алтаре козлов обегали вокруг Палатинского холма под весёлые шутки встречных.
[Закрыть]. Выйдешь навстречу жрецам и подставишь обе руки под удары их косматых шкур. Говорят, что это облегчает роды беременным, а бездетным помогает понести.
Слова эти Атия проговорила тоном, не допускающим ни малейших возражений, будто решала за Юлию на правах старшей, чуть ли не устраивала её судьбу.
Юлия повернула голову, как бы желая получить поддержку у Аврелии, которая стояла в нескольких шагах от внучек, скрестив руки на груди. Однако ей не удалось перехватить взгляд Аврелии: внимание пожилой матроны было приковано к вошедшей в атрий новой участнице священнодействий.
Это была совсем молоденькая девушка, скорее подросток, тонкая и хрупкая, как весенний стебелёк. Узенькое, трогательное личико, полускрытое покрывалом, носило следы бессонницы и слёз. Это была Туллия, единственная дочь Цицерона.
– Мистерии Доброй богини – для замужних матрон, – обратилась к ней Кальпурния, нахмурив подкрашенные сурьмой брови. – Тебе здесь не место, Туллия…
Но девушка как будто не слышала её.
– Кальпурния! – вскричала она голосом, полным скорби и отчаяния. – Именем богов, взываю к тебе с мольбой о заступничестве и сострадании! Поговори со своим мужем – пусть он защитит моего отца от этого разнузданного безумца Клодия, пусть отменит постановление об его изгнании и вернёт нашей семье имущество, которое растащили пособники Клодия!
Кальпурния с видимым неудовольствием выслушала эту просьбу; её раздражало, что девушка своим вторжением нарушила торжественность обстановки в её доме; что праздник, к которому она так долго и тщательно готовилась, омрачён столь досадным событием.
– Откуда ты взяла, что я должна требовать чего-то у своего мужа? – высокомерно произнесла она. – Я не вправе решать такие важные вопросы, как отмена законов, и уж тем паче меня не уполномочивали защищать тех, кто ставит под сомнение деяния моего мужа.
Туллия обвела присутствующих в атрии женщин ищущим взглядом и, остановив его на Юлии, в мольбе протянула к ней руки.
– Ты же тоже дочь, ты должна чувствовать, каково это – потерять отца!
– Пойми меня, – слабо возразила Юлия, – Цезарь – отец и Цезарь – консул – это два разных человека… Я не могу влиять на государственные решения…
Неожиданно Туллия изменилась в лице, как будто его исказила судорога.
– Трусы! – вскричала она в исступлении. – Все трусы! Сенаторы, всадники… и вы тоже! В Риме больше не осталось смелых и честных людей! В этом городе живут одни слюнтяи и подхалимы!
И она зарыдала, вздрагивая худенькими плечиками, не стыдясь своих слёз и своего унижения.
– Туллия, милая, ради всех богов, успокойся… – просила её Домиция, почтенная возрастом и знатностью матрона.
Но девушка оттолкнула её руки, взглянула на Юлию, затем на Кальпурнию и хриплым голосом выкрикнула:
– Я проклинаю вас… вас обеих на бездетность! Пусть ваши дети никогда не родятся, чем познают горе разлуки с отцом!
Удар попал прямо в цель, и Юлия, охваченная страхом, молча поникла.
По знаку Кальпурнии рабыни увели заплаканную Туллию прочь, и в наступившей тягостной тишине все услышали вздох Сервилии.
– А ведь в праздник Доброй богини любое пожелание, произнесённое вслух, становится пророчеством, – пробормотала она.
И многим в тот миг почудилось, что на лице её промелькнула злорадная усмешка.
