Текст книги "Война и мир Михаила Тухачевского"

Автор книги: Юлия Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Тухачевский знал, что побег не вызовет ни ужесточения режима, ни наказаний для не замешанных в происшествии товарищей. Для него, очевидно, была неприемлема сама мысль бросить тень на тех, кто разделял с ним лагерное существование. (Кстати, Тухачевский, уже находясь в России продолжал посылать письма своим приятелям из форта IX, что было даже зафиксировано в его ингольштадтском деле56.) И конечно, в документе сквозит лукавое самодовольство – бежавшему подпоручику удалось оставить с носом педантичных немецких надсмотрщиков, доказав их бессилие перед искренней жаждой свободы.

Бежавший вместе с Тухачевским капитан Чернивецкий был снова схвачен и привлечен к суду по статье 159 Военного уголовного кодекса Германии57. В соответствии с ней за нарушение честного слова полагалась смертная казнь.

«Чернивецкий показал следующее: поблизости от Цухеринга он и Тухачевский ускорили темп и удалялись все больше от остальных офицеров (пленных. – Ю. К.) и сопровождавшего их унтер–офицера, замыкавшего колонну. Они спрятались… и отошли на юг, в лес.

Здесь их стал нагонять жандарм, который сделал по ним несколько выстрелов. Чернивецкий выбросил пакет с резиновым плащом (впоследствии, после поимки, он попросил коменданта лагеря вернуть ему плащ, мотивируя, что эта вещь не является «предметом для побега» и нужна для «укрытия от влаги», плащ был возвращен.

– Ю. К.) и различными продуктами питания, чтобы легче было бежать, и отделился от Тухачевского. Весь путь до Кемптена, где его и схватили жандармы, он проделал пешком. Пакет был передан нам жандармом в Карлскроне. Чернивецкий при сдаче был в оборванном обмундировании, что объясняется ночевками под открытым небом. О содержании письма Тухачевского относительно фальсификации его подписи сообщить отказался.

Тухачевский до сего дня не пойман»58.

Горы бумаги, допросы свидетелей, бесконечные «путешествия » документов от инстанции к инстанции, от чиновника к чиновнику. При этом создается явное впечатление, что к обвиняемому относятся сочувственно даже его обвинители, а не только адвокат. Это ощущение усиливается при чтении приговора.

Расследование ставило целью выяснить, нарушено ли беглецами данное слово. Если бы это было доказано, Чернивецкому, напомню, грозила бы смертная казнь. Подписка была «многоразовой», однажды давший ее офицер мог неоднократно ходить на регламентированные прогулки (разумеется, в сопровождении охраны) за пределы лагеря.

Чернивецкий отрицал, что давал письменно обязательство не бежать, пояснив, что подпись под этим документом не ставил59. Свидетели констатировали, что, когда листы были поданы коменданту, чернила на них еще не высохли 60. Это обстоятельство весьма запутало ход расследова ния. Немецкие военные чиновники не видели разницы между личной подписью и написанием фамилии. Им было невдомек, что от руки написанные фамилии «Тухачевский » и «Чернивецкий», стоявшие на листах, не являлись подлинными автографами этих двух офицеров. Разобраться в лукавой казуистике изобретательных русских немецким следователям так и не удалось. Чернивецкого осудили не за побег и нарушение слова, с ним обошлись очень гуманно, наказав за подделку документов и вместо расстрела приговорив к трехмесячному аресту. Поскольку следствие тянулось два месяца, их и вычли из общего срока, уменьшив его, тем самым, до месяца61.

Тема подделки документов и якобы нарушенного Тухачевским слова чести будоражит историков на протяжении почти 90 лет. Характерно, что обвинить Тухачевского было бы «выгодно» и его противникам–белоэмигрантам, и оппонентам из так называемых историков новой волны – и тем и другим неоспоримо яркая и столь же неоспоримо неоднозначная фигура Тухачевского в равной мере непонятна.

Не желая или не имея возможности искать документальные свидетельства, авторы такого рода публицистики компенсируют незнание безапелляционностью непроверенных суждений. Априорно «доказанная» ими бесчестность Тухачевского, якобы проявившаяся еще в юности, является тем ключевым основанием, которое дает возможность делать выводы о его «неблагонадежности ». Вот лишь два типичных образчика такого рода умозаключений.

«Что такое «честное слово»? Перед карьерой, побегом, свободой, жизнью? Ткачев, предтеча Ленина, считал честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками.

Да и французский генерал Бонапарт, чью биографию так хорошо знал Тухачевский, говаривал Талейрану: «Подлость? Э–э, не все ли равно! Ведь, в сущности, нет ничего на свете ни благородного, ни подлого, у меня в характере есть все, что нужно, чтобы укреплять мою власть и обманывать всех, кому кажется, будто бы они знают меня. Говорю откровенно – я подл, в корне подл, je suis lache, essentiellement lache; даю вам слово, я не испытал бы никакого отвращения к тому, что свет называет «бесчестным поступком»

»62.

«У Тухачевского же очень рано подверглось эрозии понятие об офицерской чести – еще тогда, в 17–м, в Ингольштадте, когда он бежал, нарушив обещание – комедия с подменой подписей дела не меняет, да, может, и сам эпизод, когда за Чернявского (даже фамилия капитана искажена. – Ю. К.) и Тухачевского расписались другие, вообще придуман, чтобы хоть чуть–чуть облагородить совсем не благородный поступок будущего маршала. Ведь Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в Ингольштадте (как уже упоминалось, Тухачевский знал обратное. – Ю. К.). Его менее счастливого товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за подлость. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив тех, с кем делил невзгоды плена»63.

Первое утверждение принадлежит современнику Тухачевского, белоэмигрантскому историку и публицисту Романа Гуля. Второе – Борису Соколову, выпустившему в последние годы множество популярных монографий о ключевых фигурах XX века.

Не желая подробно комментировать эти цитаты, заметим лишь: подлинные документы и реальные факты, приведенные выше, дают, как представляется, основания считать инцидент «о честном слове Тухачевского», а вместе с ним и дискуссию об «эрозии чести» исчерпанными.

Через Швейцарию Тухачевский прибыл в Париж, явившись к русскому военному атташе – графу Игнатьеву (в будущем – автору знаменитой книги «Пятьдесят лет в строю»). День, пока оформлялись бумаги для следования в Россию, Тухачевский собирался посвятить Лувру, в который мечтал попасть с детства. Но, увы, музей был закрыт.

И тогда он отправился в музей Родена. Не известно, о чем думал подпоручик, глядя на «Мыслителя». Однако выбор музея неслучаен – Тухачевского привлекала эстетическая гармония силы, управляемой разумом. В двух шагах от музея Родена находится Дом Инвалидов, в соборе которого – саркофаг Наполеона. Любопытно, что никаких мемуарных упоминаний о посещении Тухачевским этого легендарного места нет. Хотя трудно поверить, что молодой офицер, еще в отрочестве страстно увлекавшийся историей наполеоновских войн и судьбой полководца, впервые оказавшись в Париже, проигнорировал его могилу… По распоряжению графа Игнатьева Тухачевскому были выданы деньги «в размере, необходимом для поездки до Лондона ». Игнатьев же написал письмо российскому военному посланнику в Лондоне Ермолову, вверив бежавшего подпоручика его заботам.

После двух с половиной лет неволи Тухачевский прибыл в Россию – за несколько дней до октябрьского переворота.

Вернулся в страну, «события в которой не позволяли колебаться».

Источники и литература

1. Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне// ВИЖ, № 2,1993, с. 56.

2. Личный архив Ю. В. Хитрово. Арватова–Тухачевская Е. Н. Воспоминания о М. Н. Тухачевском, с. 5—6.

3. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Strafbuchauszug», s. 3.

4. В свой полк из плена через шесть границ: Новые документы о М. Н. Тухачевском / Сост. Шабанов В. М. // Военно–исторический журнал, № 5,1996, с. 91.

5. РГВИА, ф. 291, оп. 1, д. 50, л. 18.

6. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

7. Treffer С. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft // Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt 91. Jahrgang, 1982, s. 220.

8. Ibid, s. 223.

9. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski // Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt 89. Jahrgang, 1980, s. 243.

10. Ibid, s. 243

11. Fervacque P. Le chef de I… armee Rouge – Mikail Touratchevski.

Paris, 1928, p. 13.

12. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 244.

13. Ibid, s. 245.

14. Кантор Ю. Михаил Тухачевский, маршал Советского Союза:

«Я хочу сделать вывод из этой гнусной работы» // Известия, № 32(26589), 21.02.2004, с. 10.

15. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg. Das Kriegsgefangenenlager.

Ingolstadt, 1999, s. 36.

16. Ibid, s. 39.

17. Ibid, s. 39.

18. Ibid, s. 45.

19. Ibid, s. 50.

20. Ibid, s. 48.

21. Никулин Л. Тухачевский: Биографический очерк.

М.: Воениздат, 1964, с. 34.

22. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg. Das Kriegsgefangenenlager.

Ingolstadt, 1999, s. 54.

23. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 244.

24. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917. № 2, T. 1, von 1918, s. 15.

25. Никулин Л. Указ. соч., с. 35.

26. Fervacque P. Op. cit, p. 79.

27. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 220.

28. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 78.

29. Возрождение. Париж, 1936.13 февраля. № 3907, с. 5.

30. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

31. ЦА ФСБ РФ, АСД № Р–9000 на М. Н. Тухачевского, И. П. Уборевича и др. Т. «Судебное производство». Конверт. «Записка о жизни от 27.09.1921».

32. Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1957, с. 276.

33. Fervacque P. Op. cit, p. 73—74.

34. Fervacque P. Op. cit, p. 20.

35. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 221.

36. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 70.

37. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 220.

38. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 72.

39. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Tatbericht», s. 1.

40. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Beleidigung», s.4.

41. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917, s. 5–6.

42. Ibid, s. 8.

43. Ibid, s. 13.

44. Ibid, s. 5.

45. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 – № 2, T. 1, vonl918,s.21(ruk)-22.

46. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917, s. 23.

47. Treffer G. Zur ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 245.

48. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

49. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Flucht», s. 31 (ruk).

50. Ibid, s. 33.

51. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 – № 2, T. 1, von 1918, «Tatbericht», s. 1.

52. Ibid, s. 5.

53. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91—92.

54. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 – № 2, T. 1, von 1918, s. 9–11.

55. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 – № 2, T. 1, von 1918, «Flucht», s. 6–6(ruk).

56. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 119/1 von 1917 «Beleidigung», s.31.

57. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 – № 2, T. 1, von 1918, s. 29, 58. Ibid, s. 13–15.

59. Ibid, s. 45–46.

60. Ibid, s. 47–48.

61. Ibid, s. 49.

62. Гуль Р. Б. Красные маршалы: Тухачевский, Ворошилов, Блюхер, Котовский. М.: Молодая гвардия, 1990, с. 48.

63. Соколов Б. В. Тухачевский. Жизнь и смерть красного маршала.

М.: Вече, 2003, с. 41.

4. СТРАННЫЙ ОКТЯБРЬ

Наша революция вверх дном перевернула все военное дело…1

К. Соколов

«Однажды уже в 1917 году… в деревне Вражское, во время обеда открылась дверь в столовую и вошел, как мне показалось в первый момент, незнакомый человек. Он настолько изменился, был так худ и измучен, что его невозможно было узнать, и только когда он улыбнулся, я его узнала. Как мы все тогда были рады и счастливы!»2 – вспоминала многие годы спустя появление Тухачевского, вернувшегося из плена, его сестра Елизавета.

Из приказа по гвардии Семеновскому полку № 339:

«дер. Лука–Мала 27 ноября 1917 г.

§10 В[о] изменение § 11 приказа по полку от 27 февраля 1915 г[ода] за № 34 подпоручика Тухачевского 1–го[ 15 ]15
  В Семеновском резервном полку кроме самого М. Н. Тухачевского служили и его братья Н. Н.Тухачевский и А. Н.Тухачевский, числившиеся в полковых списках соответственно как Тухачевский 2–й и Тухачевский 3–й.


[Закрыть] считать не без вести пропавшим, а попавшим в плен к германцам в бою 19 февраля.

§11 Подпоручик Тухачевский 1–й после пятикратных попыток бежать из германского плена 18 сентября сего года перешел швейцарскую границу у станции Таинген и 16 октября с. г. прибыл в г. Петроград и зачислен в Семеновский резервный полк.

§12 Подпоручика Тухачевского 1–го, прибывшего из гвардии Семеновского резервного полка, полагать налицо с 20 сего ноября.

§13 Подпоручик Тухачевский 1–й назначается временно командующим 9–й ротой»3.

Сразу же по прибытии в октябре 1917 года в Петроград Михаил Тухачевский был представлен командиром резервного гвардейского Семеновского полка полковником Р. Бржозовским к производству в капитаны. Как указывалось в его послужном списке, «для уравнения в чинах со сверстниками»4. Однако документов, свидетельствующих о том, что он был произведен в этот чин, не сохранилось (или не существовало). Вероятно, что Тухачевский демобилизовался раньше, чем бумаги прошли необходимые инстанции.

Запасной гвардейский Семеновский полк фактически не расформировывался. Во–первых, потому, что это была самая боеспособная часть в Петрограде. Во–вторых, она была боеспособной частью именно потому, что в наименьшей степени подверглась революционному разложению: это была гвардия, элита.

«Офицеры и солдаты, в отличие от большинства других полков, представляли действительно настоящую «полковую семью». Это было достигнуто, не в последнюю очередь, очевидно, и благодаря достаточно большому числу младших офицеров из числа бывших фельдфебелей и унтер–офицеров полка. В то же время в запасной гвардии Семеновский полк было зачислено много кадровых фронтовых офицеров из основного гвардейского Семеновского полка, расформированного в конце декабря 1917 года»5.

Семеновский полк и до революции считался одним из самых верноподданнически настроенных. Многие офицеры, принимавшие участие в подавлении декабрьского восстания 1905 года в Москве, еще продолжали служить в полку.

Итак, Тухачевский прибыл в Петроград за несколько дней до большевистской революции – 16 октября 1917 года, а известие о ней застало его во Вражском.

Он вернулся в Петроград, где разом окунулся в бурлящую смесь новостей, впечатлений, эмоций. Для него, оторванного в течение двух с половиной лет от России, все было ново, а осколки старого, «застрявшие» в памяти, лишь усиливали тревожность этой новизны.

Офицерская среда, по которой он ностальгировал, поразила растерянностью и раздраженной негативностью восприятия происходящего. У Тухачевского пока не было опыта «проживания» перемен, произошедших со страной в его отсутствие. Он вынужден был переживать их ретроспективно – со слов однополчан. Но эта «ретроспектива » накладывалась на пронзительные ощущения, порожденные сегодняшним днем. У него не было времени анализировать. Да и о какой способности к трезвому анализу можно говорить, когда обретена столь долгожданная свобода, когда нервы на пределе, когда обуревает жажда действия. Стремление Тухачевского наверстать упущенное, участвуя в актуальных событиях, опрокинуло прежнюю систему координат, в том числе – нравственных.

«Его деятельной натуре, так долго лишенной живой работы, открывалось большое поле деятельности, чему он не мог не радоваться 6, – вспоминала сестра Тухачевского Елизавета.

«Первые недели революции – время психологическое по преимуществу, время обнаженных нервов; время, когда народ, больше, чем когда–нибудь, живет только воображением, только чувством, только впечатлениями»7, – состояние двадцатичетырехлетнего Тухачевского в конце 1917 года абсолютно соответствовало этому наблюдению А. Ф. Керенского. В сознании подпоручика Тухачевского все прошлое было скучным, все настоящее вызывало дерзкое любопытство. Его привлекала политика действия, и только большевики демонстрировали ее в октябре–ноябре 1917 года. Ситуация в армии его раздражала, он выбрал то, что отвергло большинство, и…

стал большевиком.

К большевизму Тухачевский, как уже отмечалось, стал склоняться еще в плену.

«Революционер порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира… Для революционера все морально, что служит революции… Революционер уничтожает всех, кто мешает ему достигнуть цели»8.

Тухачевский в принципе не интересовался политикой как отвлеченной системой идеологических взглядов, он не был революционером по убеждениям, но был готов пойти вслед за теми, кто избавит Россию «от хлама старых предрассудков».

Учитывая склонность Тухачевского к языческому «варварству », его симпатия к большевикам также вполне объяснима.

«…По–видимому, он был лишен каких бы то ни было принципов, – обращал внимание Л. Сабанеев. – …Он, видимо, готовился в сверхчеловеки»9.

Тухачевский был радикалом по мировоззрению: воинствующий, насмешливый атеизм, жажда «новой жизни», порожденная ощущением «упущенного времени», честолюбие, отсутствие жалости к окружающим, замеченное еще товарищами по плену. Набор качеств вполне большевистский. Не исключено, что «ущербность» происхождения, загнанная в подсознание, сыграла не последнюю роль в выборе пути.

Большевизм отвергал сословность. И принадлежность к крестьянству была теперь скорее плюсом. А дворянство давало возможность почувствовать себя исключительным в пролетарской среде. Эта «двойственность» импонировала Тухачевскому.

Но определяющей все–таки была жажда поступков без полутонов и неопределенности. Рефлексию Тухачевский уже в то время признавал только в литературе. Потому, учитывая, что его близкие знакомые – профессор московской консерватории, друг его отца Н. С. Жиляев и «потомственный коммунист » Н. Н. Кулябко – были участниками революционного движения, его интерес к большевикам и последующее вступление в РКП (б) выглядят вполне логично.

Он играл в революцию. В этом он вполне соответствовал молодым жестоким романтикам из столичной интеллигенции.

В 1917 году жаждущему перемен поколению двадцатилетних та кровавая свобода еще казалась веселой…

О, кровь семнадцатого года, Еще, еще бежит она:

Ведь и веселая свобода Должна же быть защищена10.

Разумеется, свой выбор Тухачевский должен был мотивировать и для самого себя, и для «референтной группы » – бывших сослуживцев. Так поручик–преображенец Леонов, общавшийся с Тухачевским, вспоминал:

«За каким–то праздничным обедом или ужином, в офицерском собрании, офицеры жаловались на то, что солдаты распущенны,

что с ними ничего поделать невозможно, что служить стало невозможно и т. п. Тухачевский долго молчал, а потом сказал, что сами офицеры во всем виноваты, что это офицеры позволяют командовать сволочи, а что он, Тухачевский, готов пари держать, что через два года он будет командовать этой сволочью и что она будет ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе»11.

Это была явная бравада выбором, своего рода – офицерская фронда.

«Было время, когда меня соблазняло вычитанное из «Бесов»:

«аристократ в революции обаятелен». В этом был своеобразный романтизм»12, – писал Н. Бердяев в «Самопознании».

Тема аристократии в демократии оказалась жизненно актуальной и для Тухачевского, с юности увлекавшегося Достоевским.

В литературе постсоветского периода бытовало мнение о том, что Тухачевский выбрал коммунистическую партию, поскольку она открывала путь к карьере. Это не так. В начале 1918 года победа большевиков казалась призрачной даже им самим, наглядный пример февральской революции тоже убеждал в нестабильности режима, захватившего власть. Вероятность оказаться в лагере побежденных представлялась куда большей, нежели надежда на скорый карьерный рост. То был риск, и Тухачевский рискнул.

И, как казалось долгие годы, – выиграл. Известный либерал–веховец П. Б. Струве говорил:

«Самодержавие создало в душе, помыслах и навыках русских образованных людей психологию и традицию государственного отщепенства »13.

Это – о Тухачевском.

Русское офицерство встретило Октябрьский переворот, колеблясь между активным неприятием и индифферентностью.

Лишь единицы приветствовали его. Бывший прапорщик Семеновского полка Е. Кудрявцев сообщал:

«Нужно сказать, что встретило (революцию. – Ю. К.) поневоле «хочешь не хочешь, но встречай». Никто из офицеров, в том числе и я, в стойкость Советской власти не верили. На октябрьский переворот мы все смотрели, как на авантюризм, затеянный большевика ми. Ленина и других вождей рабочего класса считали агентами и шпионами Германии»14.

Но такое же или близкое по «интонации» отношение сложилось к тому моменту в офицерской среде и к Временному правительству. Один из главных мотивов для критики – его неспособность обеспечить «порядок», показать «твердость власти», в первую очередь в борьбе с «анархией»15. Тухачевский, который еще в плену укрепился во мнении о «недееспособности» Временного правительства, демонстрировавшего властебоязнь, вернувшись в Петроград и пообщавшись с однополчанами, лишь

подтвердил свои предположения.

Вместо обещанных успехов сильной и крепкой духом «свободной армии» обыватели видели рост анархии, дезертирства, содрогались от известий о новых военных неудачах.

Прославляемая «бескровная революция» сопровождалась продолжающимся кровопролитием на фронте, повсеместным распространением самосудов и стычек криминального свойства16.

«Началось брожение в армии, солдаты убивают офицеров, не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом»17, – зафиксировала в дневниках императрица Мария Федоровна. Эти эксцессы к осени 1917–го стали практически будничными. Генерал Н. Н. Головин писал:

«Произошел окончательный разрыв между двумя лагерями:

офицерским и солдатским. При этом разрыв этот доходит до крайности: оба лагеря становятся по отношению друг к другу вражескими.

Это уже две вражеские армии, которые еще не носят особых названий, но по существу это белая и красная армия»18.

И на этом тоже умело играли большевистские лидеры, внося раскол в армейскую среду.

«Офицеры, – отмечал в своем рапорте главнокомандующий Западным фронтом генерал В. И. Гурко, – не доверяют солдатам, так как чувствуют в них грубую силу, которая легко может обратиться против них самих; солдаты видят в офицере барина и невольно отождествляют его со старым режимом. Полное лишение офицеров дисциплинарной власти выбило у них почву из–под ног»19.

Характеризуя общие настроения офицеров, полковник–преображенец Д. Зуев вспоминал:

«Развал монархии чувствовался офицерством, особенно офицерами военного времени, хотя и подобранными по классовому признаку, но близко связанными с политикой. Личный авторитет Николая был ничтожен, и зимой 1916–1917 гг. Гвардейский корпус втягивался в заговор о дворцовом перевороте. Активно февральской революции офицерство не сопротивлялось, не было ни сил, ни желания»20.

Отношение гвардейского офицерства к дальнейшим событиям Д. Зуев также обрисовал кратко, но весьма определенно.

Его информация тем более интересна, что касается она Преображенского полка, «братского» Семеновскому, ситуация в котором была схожей.

«Октябрь прошел в полку буднично, – вспоминал гвардии полковник, – небольшой борьбой эсеровской и социал–демократической (имеются в виду меньшевики. – Ю. К.) головки Полкового комитета с местными большевиками и принятия резолюции «Поддержки Петроградского гарнизона». В декабре на выборах Кутепов был смещен в писаря, это был сигнал к «свободе выбора», масса офицерства в 2—3 недели растаяла. Небольшая группа с Кутеповым прямо на Дон, многие к Родзянко, задержались и в большинстве погибли в Киеве, в ожидании Скоропадского, большинство вернулось «домой» в Петроград. 12 декабря 1917 года в деревне Лука–Мале я последний раз виделся с Кутеповым. Он мне предложил:

«Едем на Дон, или, если хочешь, доверши демобилизацию, езжай в Петроград, береги полковое добро и, когда немцы займут город, обереги вдов, жен и всех, кого надо». Я принял второе и остался до конца января демобилизовывать полк»21.

Очевидно, что с Кутеповым имели возможность общаться и руководители Семеновского полка, стоявшего в той же деревне.

В гвардейском Семеновском полку настроения разнились.

Д. Зуев полагал:

«Сохранилось много кадрового офицерства, наружно перекрасившегося, очевидно, была крепкая социал–демократическая или эсеровская организация. Полк с фронта привез множество пулеметов, гранат, патронов и т. п. Полк открыто выступает на Советской платформе, но находит себе удобный выход: оберегать революционный порядок и охранять Госбанк. Развитие этой политики привело к тому, что после полной ликвидации остатков гвардии Семеновский полк под наименованием – полк охраны им. т. Урицкого существовал до весны 1919 года, когда перешел около деревни Выра на сторону Юденича»22.

По воспоминаниям другого офицера–семеновца, бывшего полковника Л. Дренякина, арестованного в 1930 году:

«Во время встреч с 1918 по 1919 г. с офицерами Семеновского полка – Зайцевым Всеволодом, Орловым, Энгельгардтом, Гильшером, Поповым, Эссеном, Поливановым и Бремером, они говорили: «Дальнейшее пребывание в Советской России становится невозможным. Власть, взятая большевиками, ведет к гибели родины. Чтобы не допустить этого, необходимо принять меры к тому, чтобы свергнуть Соввласть. Одним из практических методов для свержения Советской власти является непосредственная помощь белым. Оказание помощи белым надеялись осуществить через переход на сторону белых: к Деникину на юг, в Финляндию и т. д.»»23.

После захвата власти большевиками офицерству пришлось делать выбор: уйти или остаться. С одной стороны, казалось невозможным служить под властью врагов империи, с другой, уйти – значило оставить армию в руках людей, в массе своей не имевших представления об управлении ею. Некоторые склонялись к тому, чтобы признать власть Совнаркома – дабы спасти остатки армии. Часть офицеров, не представляя себе сути и задач большевистской партии, полагала, что большевики, взяв власть, будут заинтересованы в сохранении армии. Большинство же переходило на сторону белых генералов. Разумеется, в офицерской среде были и радикалы, симпатизировавшие большевикам. Но это – исключения.

Стремление к разрушению прежней власти неизбежно толкало большевиков к разложению старой армии. Армия стала ареной острой политической борьбы. Образование солдатских комитетов явилось значительным шагом углубления в воинской среде классовой дифференциации, вовлечения солдатских масс в политическую борьбу.

Эти меры поставили офицерство и в крайне тяжелое материальное положение, особенно в тылу.

«Положение офицеров, лишенных содержания, самое безвыходное, а для некоторых равносильно голодной смерти, так как все боятся давать офицерам какую–нибудь, даже самую черную работу;

доносчики множатся всюду, как мухи в жаркий летний день, и всюду изыскивают гидру контрреволюции»24.

Тухачевский первое время даже не вступал в дискуссии о ситуации в стране: он внимательно слушал. И – делал выводы, не торопясь принимать решения. Капитан А. Типольт вспоминал:

«Мы встретились с М. Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить. Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер–офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа»25.

«Революция только тогда имеет какой–либо смысл, когда она умеет защищаться», – этот лозунг Ленина Тухачевский понял и прочувствовал.

«Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров.

И они создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство. Но организовать власть, подчинить себе рабоче–крестьянские массы нельзя одно силой оружия, чистым насилием… Большевизм вошел в русскую жизнь, как в высшей степени милитаризованная сила »26, – писал Бердяев.

Зимой 1917/1918 года и весной 1918–го, когда миллионные солдатские массы хлынули с фронта в тыл, по всем дорогам, особенно вдоль железнодорожных путей, пошла невиданная еще волна бесчинств и насилия. Офицеры, даже снявшие погоны, становились жертвами скорых рас прав – по первому подозрению какого–нибудь «бдительного товарища». Множеству из тех, кто пробирался к семьям, не суждено было с ними встретиться. Опасность исходила отовсюду – от разгулявшейся толпы на станциях, от местных большевистских комендантов, исполкомов, чрезвычайных комиссий и т. д., наконец, от любого, пожелавшего доказать преданность новой власти доносом на «гидру контрреволюции»… От солдат, которым могла показаться подозрительной чья–то «чересчур интеллигентная » внешность. У Тухачевского этот «недостаток» был ярко выраженным. Но он, несмотря на «чуждую», аристократическую внешность и подчеркнуто непролетарские манеры, видимо, умел находить общий язык с простым народом.

«Я снова прибыл на фронт, где и был вскоре избран ротным командиром»27, – писал Тухачевский. Избрали, несмотря на предубеждение к «золотопогонникам».